«Мысли казака о Казачестве»
1858 год
1-я часть
Многим, вероятно, известно, что казак — природный казак, так называемый коренной казак — лицо типическое, оригинальное, самобытное и самостоятельное. Но почему казак типичен, оригинален, самобытен и самостоятелен — вот это, вероятно, не многим известно. Без сомнения подобные мысли не многим приходили в голову, — но и зайдя какому-нибудь господину в голову, эти мысли не имели правильного исхода — не переваривались, как следует. На эту тему можно написать огромную диссертацию, но я на первый раз ограничусь небольшой заметкой.
Казачье сословие образовалось не вследствие кабинетных проектов, а сложилось само собою еще в то время, когда на Руси не знали проектов, когда Русская земля, вследствие исторического и географического своего положения, способна была рождать казаков — этих ужасных варваров, которые чуть ли не первые из русских, соединяясь с Литвой и Польшей, осмелилось поднять руку на татар, угнетавших Русь. Короче, казаков создала сама природа, без спроса и совета людей: вот отчего казак — лицо типическое, оригинальное, самобытное и самостоятельное!
Между тем в настоящее время, когда умные и благомыслящее люди хлопочут об устройстве железных дорог, поднимают и трактуют о разных современных и, конечно, полезных вопросах, встречаются, к сожалению, такие люди, которые хлопочут или, по малой мере, мечтают об устройстве новых общин казачьих. Это люди — по преимуществу или полуартисты, или полутуристы, или полуадминистраторы, или наконец полулитераторы, имеющие притязание па многостороннее знание быта народного, верующие в непогрешительность своих взглядов и выводов, словом — люди, почитающие себя специалистами по всем частям общественного быта и устройства, люди... но титул их слишком длинен. Чтобы сократить его, я просто на просто назову этих господ прожектерами. Они, эти прожектеры, думают и верят, что на известного рода началах, необходимых и крепких, как цемент, для службы регулярной, попросту казарменной, лагерной, но неудобоприменимых к образу жизни казачьей, можно , из кого-угодно и где-угодно, завести сейчас колонии и создать из них новые общины казаков. Прожектеры и сами заблуждаются, и тех, кто над ними поставлен-, вводят иногда в страшные ошибки. По моему мнению, которого я однако ж никому не смею навязывать, особенно прожектерам: они идут своей дорогой, и их не скоро с нее собьешь... По моему мнению, это значит насиловать природу.
Пишут, что за границей — именно во Франции, разводят искусственным образом рыбу-форель, что учение занимаются искусственным разведением форели с успехом. Но применима ли теория к практике, то есть вошло ли искусственное разведение рыбы в число отраслей промышленности, словом, введено ли оно в область сельского хозяйства, и можно ли ввести его в область сельского хозяйства — не знаю.
Достоверно знаю только то, что по известиям и наставлениям, почерпнутым из французских журналов, пробовали на Урале, в Гурьеве городке разводить рыбу — севрюг, но результат был самый плохой, меньше нуля. Не только не родился ни один мошенник севрюженок, но и икорные севрюги-матки умирали, не выметая икры, несмотря на то, что их держали в отлично устроенных чанах, и в речной, проточной, и в морской воде, со всем комфортом, со всеми удобствами, как было изложено на бумагах, а на бумагах было изложено так ясно, так гладко, так отчетливо, как нельзя лучше...
Скажут: не умели за дело взяться. Не буду спорить, может быть и действительно не умели за дело взяться. Но может быть дело это слишком мудро, может быть, за это дело мудрено взяться профессору естественных наук, потому что форель и севрюга — две рыбы совершенно разные: форель может жить и в чашке, а для севрюги нужна широкая и глубокая река, да раздольное море, потому она и зовется: красная рыба. Но как бы то ни было из неудачных попыток к разведению севрюг, я вижу одно, что надо быть слишком мудрым, чтобы безусловно покорять себя природу и заставлять ее плясать под свою дудку. А много ли таких мудрецов отыщется? Первой, другой, да и обчелся.
История упоминает, что по времена глубокой древности египтяне умели, посредством какого-то секрета, выводить искусственным образом цыплят. Потом, в новейшее время, в Англии, говорят, придуманы какие-то печи или что-то другое в роде печей, посредством которых выводили и выводят из яиц, без участия наседок, целыми тысячами цыплят. Но эти паровые, стало быть искусственные выводки — и об этом говорят — являлись и являются на свет Божий слабыми, задохлицами, ну, словом, плохими пернатыми, и их — этих выводков — прямо из яйца переносят в кастрюлю или на сковороду, по той причине, что долго жить — не их удел.
Не отрицая всем и каждому известной истины, что цыплят выводят паром, я однако ж вполне убежден, что паровые цыплята выходят на самом деле плохие, иначе искусственное разведение их давным бы давно пошло во всеобщую известность и в повсеместное употребление, ведь ясная польза: из ста яиц, стоящих по дорогой цене один рубль, можно иметь сто цыплят, которые будут стоить по малой мере десять-двадцать рублей — как ни считайте, на ассигнации ли, на серебро ли, результат или барыш будет один и тот же. Но этого у нас доселе не видать, и вероятно, никогда нам этого и не увидеть, по очень простой и естественной причине: что может сделать какой-нибудь ученый, положим химик, в лаборатории, то неудобоприменимо в сельском быту. Вот что важно!
Говорю все это к тому, что думать и составлять проекты — как бы создать новые казачьи общины или к существующим уже причислять мирных земледельцев, например, государственных имуществ крестьян, или людей, ведущих жизнь пастушескую, например, киргизов — это, смею думать, не что иное, как искусственное разведение севрюг и цыплят.
Еще из кочевника пастуха, живущего, вместе с волками, в пустынных степях, может выйти что-то среднее между казаком и солдатом, но ни настоящего казака, ни настоящего солдата не выйдет, а выйдет скорее хорошо вооруженный хищник, который не будет давать спуска ни чужим, ни своим... а ведь это неутешительно. Но из земледельца, наследовавшего от предков своих соху и борону, из земледельца, в жилах которого и кровь-то вращается не совсем быстро, по-земледельчески, из земледельца, большею частью перебивающегося с куска на кусок, и земледельца, носящего посконную рубаху и лапти, и незнакомого с употреблением ситца и сапог — смело говорю, не может выйти настоящий, так сказать неподдельный казак, который был бы в одно и то же время: и воин храбрый, и гражданин мирный, и семьянин хороший, и человек зажиточный. Без последнего качества или условия он казаком быть не может, а ежели и велят ему быть казаком, то, глядя на него со стороны, наплачешься, а имея дело по службе — напляшешься...
Солдат из земледельца — что и говорить — выходит превосходный, бесподобный, но между солдатом и казаком разница слишком огромная: между солдатом и казаком нет параллели. По своему положению в государстве и по своему отношению к службе, солдат и казак два существа совершенно разные. Вот, в кратких словах, доказательства:
Мужика, взятого в солдаты, казна принимает на свои руки чистого, в чем мать родила. Казна обувает и одевает, поит и кормит солдата, дает ему и квартиру, и оружие, и лошадь, ежели он кавалерист; словом, солдат весь век живет на всем готовом. От солдата от самого зависит жениться или нет. Он может жить без жены, как и живет наибольшая часть солдат без жен. Если ж солдат жениться, казна дает приют и жене его. Если у солдата родится сын, казна одевает, кормит и сына его. Для солдата весь мир заключается в роте, где он служит, в казармах и лагерях, где он живет. Солдату нет надобности ни до каких стихийных явлений и воздушных перемен, нет надобности ни до каких общественных бедствий: ни засуха, ни голод, ни скотский падеж, солдата не касаются: он всегда сыт, обут, одет. Дело солдата: знать военные артикулы, и больше ничего.
Но дело казака — совсем иное дело. Казак только на внешней службе, то есть на службе вне родины, получает от казны паек провианта и несколько денег на приварок, на табак и тому подобное. Во всякое ж другое время казак сам себе должен добывать насущный хлеб. Но одевается казак, как на внешней службе, так везде и всюду, всю жизнь, на свой счет: лошадь, седло, оружие, амуниция — словом все, от подковного гвоздя до последней нитки, у казака свое, — казне до всего этого дела нет; начальство требует только, чтобы у казака все было чисто, хорошо, опрятно и по форме.
Казак не может быть без жены, следовательно и без семейства: в противном случай потомства, следовательно и казачества, не будет. Женившись, казак должен обзаводиться домом и хозяйством, чтобы было где и на что жить с женой. У казака родились дети — казаку самому нужно иметь попечение о детях, нужно обуть, одеть, прокормить их, нужно уму разуму научить: другим никому до этого дела нет.
Казака посылают на внешнюю службу на четыре года, например, в Москву, казак оставляет на родине старика-отца и старуху-мать, молодую жену и малых детушек. Как без него они будут жить? Что будут есть? За все про все отвечает казак, все это лежит на его «могучих плечах», все это чует «грудь да подоплека его»: другим никому до этого дела нет.
Сделалась засуха, сделался неурожай, открылся голод: у казака сердце коробом ведет, у казака душа не на месте, а ему говорят: «не тужи, тридцатипятилетний термин верой-правдой служи, а о семействе сам промышляй: это твое, говорят, дело».
Сделался падеж на скоте, пали у казака в доме последние коровенки, питавшие его детей, пала у казака на службе строевая его лошадь: казака в дугу гнет, у казака кожа трещит, ум-за-разум заходит, а ему опять говорят: «не тужи, положенный термин верой-правдой служи, а лошадь для себя, чтоб царская служба не стояла, где хочешь добывай, это твое дело, и о семействе, как знаешь, промышляй, и это, говорят, твое дело».
Кажется ясно, что между солдатом и казаком разница слишком огромная. Поэтому из крестьянина, большею частью перебивающегося с куска на кусок, нельзя, повторяю, создать неподдельного казака. Отребье казачье выйдет, особенно если благородный казачий класс, разумея офицерство, не выкинет из головы пошлое и дикое убеждение: держать простого казака, аки смерда, в черном теле, чтобы с жиру не баловался...
Не спорю, не мудрено, пожалуй, на мужичка надеть вместо шляпы — казачью шапку, вместо армяка и полушубка — мундир, — не мудрено дать ему в руки, вместо косы и серпа — пику, ружье и шашку, — не мудрено приучить его шагать нога-в-ногу и повертываться как на пружинах — на это способных людей много отыщется, — но мудрено поставить его в такое положение, чтобы он, без истощения жизненных сил, и без утраты нравственных начал, имел возможность содержать и дом и семью, находясь притом от них три-четыре года в отсутствии, на службе, и одевать себя в мундиры из гвардейского сукна, — мудрено, даже совершенно невозможно заложить в него ту закваску (что и главное-то), которая лежит в основе действительного, неподдельного казачества, мудрено и невозможно вдохнуть в него тот благотворный дух общины, дух братства в товарищества, дух, который присущ каждому природному казаку, дух, без которого нет и не может быть общества.
Я не говорю, что новобранец-казак не приобретет некоторых ухваток и сноровок, годных для того, чтобы, при удобном случае и при верной оказии (а случаи и оказии часто представляются при полицейской службе), сорвать с кого «семитку» или платок. Эти качества, к сожалению, скорее всего к нему привьются, особенно при полицейской службе в каком-нибудь городе. Но ведь эти качества не составляют достоинства казака или кого бы то ни было. За эти качества ныне сажают в острог. Кажется так?
Можно казака-новобранца вышколить на кое-какие лады и манеры: но попробуйте-ка настроить его на тот тон, которым звучит настоящее казачество — вы убедитесь, что шилом море не нагреешь, из глины хлеба не испечешь, и тому подобное. Вообще про казака, не рожденного от природного казака и, главное, не выросшего в сфере казачьей жизни, можно безошибочно сказать: «Федот, да не тот!» или: «Тех же щей, да пожиже влей».
Быть может укажут мне на знаменитых пластунов — черноморцев, оказавших в последнюю войну и теперь оказывающих, при постоянной, почти каждодневной борьбе с горцами, чудеса ловкости и предприимчивости, и скажут: «Вот, де, казаки, община которых устроилась недавно, в конце царствования Екатерины II-й». А я, в ответе на это, скажу вот что: Да из каких же элементов сложилось Черноморское Казачье Войско? Разве неизвестно нам, что черноморцы — не крестьяне, а отпрыски того могучего, никогда совсем не увядавшего древа — что мы называем казачеством!
Еще, может статься, укажут мне на Оренбургское Казачье Войско, и скажут: «Вот, де, другое казачье войско, к которому, тоже не очень давно, причислено более чем до пятидесяти тысяч земледельцев и солдат, считая тут, разумеется, и старых и малых». Так, но что ж из этого? Скажут ли мне, что это было нужно? Да я против того ни слова. Скажут ли мне, что новые казаки — народ славный, хорошо служит? Да я об этом и не спорю.
А я скажу все-таки только то, что сказал в начале статьи: «Многим вероятно известно, что казак — природный казак, так называемый коренной казак — лицо типическое, оригинальное, самобытное и самостоятельное». Спрашиваю же я теперь самих оренбурцев, коренных оренбурцев, пусть они скажут: в какой мере новобранцы-казаки сравнялись в этом смысле с ними, с коренными оренбургскими казаками, происшедшими, по прямой линии, от древних волжских, стало быть донских казаков?
Позвольте сделать сравнение. Хотя и говорят иные, что сравнения не есть доказательства. Но в том деле, о котором я говорю, сравнения не могут быть совсем исключены из числа доказательств, по крайней мере сравнения тут необходимы: ими уясняется предмет, а это-то и важно. На Урале наши казачки — великие мастерицы приготовлять из молока так называемый варенец — в роде желе, но только не сладкого, а кислого, или кисловатого. Но этот варенец тогда только бывает хорош и вкусен, когда казачка заквасить его хорошим, кислым же, молоком. В противном случае, не от молочной закваски, а от другой, например от хлебной, варенец бывает дурен и безвкусен; тогда его и варенцом нельзя назвать, тогда и имя ему: простокваша, — а уж куда — Бог с ней — невкусна эта простокваша! Вот и значит, что насколько материал, настолько же, если не больше, и закваска важна для того, чтобы вышло что-нибудь путное и хорошее.
Чего доброго, прожектеры схватятся за только что высказанную мною мысль о закваске. Они, пожалуй, скажут, что надежда в будущем, что ежели земледельцы, обращенные в казаков, будут плохие воины, плохие наездники, то потомство их улучшится, особенно де при хорошей закваске, то есть ежели в общество крестьян, обращенных в казаков, бросить горсть-другую настоящих казаков.
О, Боже мой! Не очень легко улучшать породу лошадей; мы и с этим-то делом плохо ладим, а мы еще захотели бы улучшать породу людей: для этого, говорят, мы еще не доросли. Тут, то есть в улучшении породы людей, никакая искусственная закваска не поможет: времена не те, обстоятельства не те, нравы не те, наша, наконец, Русь не та, что была при князьях и царях…
Бесспорно, можно и должно стараться улучшать быт людей, но не обращением их в казаков, не увеличением числа казаков. Это будет в тягость обращаемым в казаков, а не в облегчение.
Это будет отчасти хорошо для... Знаете ли для кого? Для нашего брата, казацкого офицера: тогда, извольте знать, всякого рода должностей для нас будет больше, а должности для нашего брата, говоря откровенно, тоже, что для рыбы вода, для птицы воздух! Такое уж положение наше, такая уж судьба наша. Вот ежели смотреть на увеличение числа казаков с этой, я назову: офицерской, точки зрения, прожектеры, пожалуй, не ошибаются, то есть говоря попросту, они попадают пальцем в небо.
Не колеблясь можно сказать, что прожектеры смотрят на все преобразования или на большую часть преобразовали в казачьих общинах с этой, офицерской, точки зрения; но в проектах своих толкуют об общечеловеческих интересах: от всех прожектерских предначертаний, от всех докладных записок и тому подобных бюрократических хитросплетений так и веет гуманными идеями, потому что везде на первом плане стоит высокая цель — улучшение быта народного!
Прочитав один из таких проектов, особенно, послушав самого составителя проекта, когда он, в припадке увлечения, пустится трактовать о любви к младшей братии, невольно подумаешь: «Благодать Господня!»
Но как всмотришься в дело, так совсем иное видишь: развитые в проекте, мысли об улучшении народного быта, при применении к делу, улетучиваются, как эфир.
Отчего? Да оттого, что господин, чертящий проект, смотрит на предмет с ложной точки зрения, ей же имя: офицерская. Отсюда и следует, что все предполагаемые улучшения живут только на бумагах, по отчетам, а на деле ничего нет, хоть и не ищи: вообще труды пропадут.
Всякий проект о преобразованиях должен идти рука-об-руку, мало того, идти рука-об-руку, нет! Всякий проект должен совершенно прилаживаться, пристраиваться, припаиваться, срастаться с самим делом, а проекты тех, кого я называю полуартистами, полутуристами, полуадминистраторами, полулитераторами, проекты этих господ идут напролом, не разбирая ни обычаев, ни преданий, ни местных условий, одним словом, попирая все, что составляет заветную, нравственную основу жизни человека.
Проекты этих господ ни на волос не уклоняются от того направления, какое получают, от толчка, даваемого с офицерской точки зрения, а напротив сами они — эти проекты — всякое человеческое дело пригоняют к своим бюрократическим формам; оттого-то всякое человеческое дело искажается, утрачивает все человеческое, и потому уже становится к жизни в ложное положение, а где ложь, там и спутница ее — мерзость.
Создав и усвоив себе единую рамку, прожектеры всякую картину, каких бы она размеров ни была, вставляют в эту рамку. Ежели картина оказывается велика, не по рамке — не беда: ее, то есть картину, без зазрения совести обрезают, попросту — корнают, а создание свое, рамку, как святыню какую, не трогают.
Ежели картина мала — опять не беда: рамку ту же оставляют, а картину наставляют лоскутами парусины, и эти пришивные лоскутья замалевывают. Хорошо это? Хорошо, не хорошо, а издала не увидишь, не рассмотришь.
Или сделав по циркулю единый же футлярчик, прожектеры всякую вещь вгоняют в этот образцовый футлярчик. Прожектерам нет дела до того, свободно ли входить вещь в округленный со всех сторон футлярчик или нет, ловко ли, удобно ли она в нем помещается, и может ли без порчи в нем помещаться — это дело постороннее: было бы только снаружи чисто и красиво, а в средине хоть гний и ржавей — кто это видит?
В довершение всех нескладиц, прожектеры, по незнанью ли, по нехотенью ли — Бог их ведает — не разбирают материалы, из которых строят здания. Для них все равно: что дуб, что осинник — зачем разбирать? Вали в одну кучу: что-нибудь да выйдет. Между тем простой ремесленник, например тележник, если он только добросовестный человек, и тот поступает иначе: он знает, какое дерево годно на колесо, какое на оглоблю. От чего такая разница в действиях людей? Оттого, что успех и польза бывает от разных причин. Например, польза ремесленника вполне зависит от качества сделанной им вещи; если он сделает хорошую вещь,— то, известная истина, и деньги за нее получит хорошие.
Но польза людей, которых я называю прожектерами, зависит единственно от скорости, быстроты, так сказать от деятельности. Чем скорее такой господин смастерит какое дельце, чем больше испишет бумаги, в высокопарных и вычурных, конечно, выражениях, тем скорее воображает получить следующий чин иль-бо высшей степени орден. А для чинов и орденов иной господин готов не только исковеркать других, но и исказить собственный свой лик. Вот так-то, в области проектов, почти все и делается.
Главная же причина разницы в действиях людей, следовательно и в результате действий, заключается в том, что ремесленник, в простоте сердечной, смотрит на свой предмет с точки зрения общечеловеческой, а прожектер, в чаду увлечения, с точки зрения офицерской.
В настоящее время и те казаки, генеалогия которых тонет если не в седой, но в довольно таки отдаленной древности — мельчают и теряют свое значение. Придет время — и жалеть, разумеется, об этом никто, не выключая и самих казаков, не станет, — придет время, что казачество будет анахронизмом на Руси: потому что все на свете имеет свое начало и свой конец; потому что все на свете живет до тех пор, пока есть чем питаться. Были же когда-то на Западе рыцари, — но теперь их нет. Лампа горит, пока есть в ней масло. Так и казачество: оно жило, цвело (Да! Цвело, в смысле казачества) пока была для него пища — борьба с нехристями.
Обратите внимание на крестьянина Архангельском губернии... Что делать? Дело пошло на сравнения. Обратите внимание, говорю, на крестьянина Архангельской губернии, на так называемого поморца. Кто он? Простой мужичок, не упражняющейся ни в каких гимнастических штуках. Но под рукой у него океан, или сам он под боком у океана: оттого-то он бесстрашный, отважный и ловкий мореплаватель, рыскающей по океану на утлой ладье за куском насущного хлеба. Но высушите океан — что выйдет из отважного моряка? Ремесленник, торговец, и тому подобное.
Это же можно сказать и про казачество. Оно... Но позвольте сделать еще одно, последнее, отступление. На заглавном листе одного из наших повременных изданий есть эпиграф, взятый из старинной грамоты: «Помяните одно: только коренью основанье крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будет, — к чему прилепиться?»
Понятен глубоконравственный смысл этих слов, — понятно и то, зачем «Русская Беседа» выбрала эти слова своим эпиграфом: об этом нечего и говорить. Но зачем, к какой стати слова эти попали в мои заметки о казачестве?
Вот вопрос, который может статься зададут себе читатели. В ответ на это я скажу вот что: слова эти, или изречение это, по своему складу, мне нравится, и я, непогрешая против здравого смысла — что и важно — хочу чрез эти самые слова, или чрез это самое изречение провести свою особую мысль в применении к вопросу о казачества. Извольте быть внимательными.
Когда казачество, руководствуясь коренными, основными, из самой жизни вытекшими, а не сочиненными кем-либо из прожектеров, правилами, боролось с татарами и другими враждебными народами — (это значит было у него коренье), — тогда оно и было казачество во всем обширном смысле этого слова. А как пришло время, что бороться уже не с кем, — (и слава Богу!) — да и не для чего — (слава же Богу!) — (это значить коренье у казачества стало присыхать), да как еще, одно к другому, казачество получило теперь новую, почти общую для всего военного сословия, форму: так, повторю, казачество, как казачество, год-от-году мельчает, чахнет и, не имея особенно к чему прилепиться, падает и теряет свое значение, свой смысл, теряет свою силу и — позволяю себе выразиться — красоту.
Ежели еще и держится казачество... Заметьте, держится только, а не процветает (то есть в смысле казачества), как было в старое время. Ежели, говорю, и держится еще старое казачество, — ежели оно и не совсем еще выдохлось, то есть не совсем утратило тот букет, которым и теперь от него немного повевает, это от того, что:
Во-первых, закваска в него положена не рукой человека-прожектера, а временем и обстоятельствами, или, как я уже сказал, самой природой.
Во-вторых, коренье его, лелеянное в течении нескольких веков самой природой, успело глубоко проникнуть в почву жизни и на столько всосать в себя жизненных соков, что остатками этих соков, доселе еще, благодаря Бога, поддерживается пока старое казачество. Но коренью вновь насаждаемого казачества, при современной обстановке и при искусственной поливке, смею думать, во веки веков не разрастись и не проникнуть на такую глубину, куда во время оно достигало коренье первобытного, неподдельного казачества! Чтобы иметь плод от таких рассадков, нужно вернуться далеко назад, а это не в порядке вещей.
Довольно! Хорошего понемногу.
Конец
* * *