Из автобиографических записок.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ, ПРОЩАЙ!
Задолго до выпускных экзаменов я знал, что моё дальнейшее обучение возможно только в военном училище. Студенческая жизнь без материальной поддержки из дома была бы чересчур голодной. А нужно было ещё и во что-то одеваться.
Выплата пенсии за погибшего отца прекращалась в день 18-тилетия, а значит, исчезал единственный ручеек, обеспечивающий моё существование.
Зарплаты мамы было недостаточно для содержания студента, – сама бедствовала со старенькой бабушкой на иждивении.
Моё армейское будущее замаячило уже после седьмого класса, когда я вместо поступления в техникум решил окончить десятилетку.
Я был не одинок, половина ребят класса об институте не думали, и нацелились на военные училища. Это не могло не сказаться на качестве учёбы.
Считалось, что для военных училищ глубина знаний необязательна, особенно в точных науках. Так считали и наши преподаватели, поэтому смирялись с нашими тройками, а поставить оценку ниже – рука не поднималась. Не понимали, что существуют и технические военные ВУЗы.
Весь мой запас знаний ограничивался тем, что запомнил на уроке из объяснений и успел пробежать глазами по учебнику соседа по парте за 3 – 5 минут переклички по журналу. И хотя выпускные сдавал хорошо, в аттестате только треть оценок была четыре, в основном по гуманитарным наукам.
В военкомат нас стали вызывать задолго до выпускных. Широкого спектра училищ не предлагали. Наша попытка с Герой Львовым попасть в военно-топографическое в Ленинград прервалась просто: «Нет лимита».
Зато всем предлагали лётное училище, в которое был объявлен «комсомольский набор». Многие клюнули, в том числе и я.
Знакомство с авиацией у всех было поверхностное и только внешнее, – видели, как отдыхают в выходные дни лётчики с аэродрома из Сещи.
Правда, я занимался какое-то время в филиале аэроклуба и ухватил смутные познания по конструкции летательных аппаратов, элементам аэродинамики и теории полёта. Обещали послать летом в аэроклуб в Смоленск, обучаться на пилота или парашютиста, но что-то не получилось.
Ни мечтаний о военной службе, ни стремления покорять «пятый океан» у меня не было. Было лишь желание и необходимость как-то устраивать свою дальнейшую жизнь.
Военком сам отобрал кандидатов в лётчики. Медкомиссия сократила число кандидатов вдвое. Отсев окончательно произвела областная медкомиссия в Смоленске.
В результате из нашего класса в лётчиках остался я один, вторым из Рославля оказался выпускник железнодорожного техникума Валька Максимов.
1-го июля мы уезжали из Смоленска. 25 вчерашних школьников со всей области по воинским проездным документам направлялись в неведомый Кустанай. Мы были уже воинской командой – так нас при отъезде проинструктировали.
ДОРОГА ДАЛЬНЯЯ
Старшим команды будущих курсантов назначили Алфёрова. Военком, видимо, выбирал по росту и тембру голоса – Алфёров был самым высоким и у него уже прорезался басок. Рост у него предельный для лётчика – 1,85 метра и на медкомиссиях на ростомере он втягивает шею в плечи и склоняет голову набок, опасается, что намеряют больше.
Этот добродушный и недалёкий, деревенский парень принял назначение с гордостью и сразу же начинает командовать, – власть из рук военкома вскружила голову. Нам, немногим городским парням, не признающим авторитетов и мелочной опёки, его действия видятся смешными и глупыми.
Чтобы поставить его на место мы идём на провокацию. Ни разу не бывавший в Москве, да и нигде, кроме Смоленска, он спросил у знатоков совета: как с Белорусского вокзала перебраться на Казанский? Мы ему рекомендуем вести команду строем – там, дескать, недалеко.
На перроне он рьяно берётся за дело: строит недоумевающих парнишек в колонну по два и, возглавив, ведёт через площадь. Мы с невинным видом пристроились в хвост колонны. Естественно, колонну останавливает регулировщик.
Сбились в кучу. И не скрывая торжества, слушаем, как милиционер объясняет непонятливому «командиру» правила передвижения по столичным улицам и каким транспортом нужно ехать на Казанский.
Тем временем наша толпа растаяла: первые в метро юркнули мы, за нами потянулись остальные. У всех свои планы: кто хочет посмотреть Кремль или ещё что-то, кто навестить знакомых. На Свердловск поезд уходит вечером.
Долгой оказалась дорога до Свердловска. Нумерация пассажирского поезда трёхзначная и начинается с цифры 5. Мы переименовываем поезд в «пятьсот-весёлый». Каждый час в вагоне что-то случается, ежедневно завязываются драки.
От Москвы едут в свои части солдаты-отпускники, «узники гауптвахты». За какие заслуги они были удостоены отсидеть на столичной «губе» – не рассказывают. Неведомо, на какие шиши напиваются, вероятно, подворовывают. Подвыпив, задирают окружающих.
Нас они не трогают, понимают: едет команда могущая дать отпор. Больше пристают к заполнявшим общие вагоны бледнолицым, молодым и не очень, но одинаково странным людям. Очень этот люд отличался от обычных пассажиров общих вагонов – командированных при портфелях, возвращающихся на Урал отпускников, и бабуль, едущих неизвестно куда и зачем.
Мы знаем, что это за люди. Правительство Маленкова объявило амнистию. Называли её «Ворошиловской». Почему? – ни кто не знал. С весны сомнительные люди в телогрейках и кепочках заполнили поезда и узловые станции. Их появление было массированным.
Даже в таких малых городах, как наш Рославль, появились лица, одно упоминание имён которых, наводило в прошлые годы ужас. Бандиты, выжившие в лагерях, наводили свои порядки в провинциальном городишке.
Вот с подобными типами и ссорятся узники московской губы. Манеры и поведение и тех и других не отличаются, лексика тоже.
В стычках верх всегда на стороне солдат. Они используют бляхи ремней, не подпуская на ближний бой. Вышвыривают бледнолицых в тамбур, на сцепки и буфера. Те спасаются на крышах.
Так и едут на верхнем этаже. Они разрознены, а сидельцы губы сплочены.
Меня удивляет поведение солдат. Они напоминают мне городскую шпану, но я стараюсь отгонять мысль, что вся армия такая. В фильмах, книгах и газетах показывают совсем иных.
Я не понимал, что армия и должна была состоять из шпаны – переживших войну парней, чуть постарше меня. С начальным или неполным средним образованием. Других просто не было. Окончившие десятилетку, если не могли попасть в институт, шли в военные училища.
В пути к Уралу меня особенно поражает, что здесь ещё не изжит способ езды на крышах. Западнее и южнее Москвы это уже выглядит как ушедшее в прошлое наследие первых послевоенных лет. Транспортная милиция здесь явно не дорабатывает.
После Казани и я с друзьями выбираюсь на крышу, благо погода стоит отличная и даже жаркая – в вагоне душно. В вагон спускаемся только на ночь.
На одном из перегонов мы попадаем в тоннель. Заметили его чёрную дыру, когда наш паровоз серии Эм уже исчез в ней. Клубы дыма повалили из жерла, где исчезают вагоны.
Показалось: закопченный свод тоннеля несётся над крышами вагонов и непременно должен смести нас. Бросаемся вниз, но спуститься не успеваем.
Так и провисели на лесенках, глотая едкий паровозный дым. Тоннель показался бесконечным. В вагоне нам объяснили, что начинается Урал – горная страна и тоннели будут следовать до самого Свердловска.
Главный город Урала меня не впечатлил. У нас день для его осмотра, но мы решаем, что смотреть здесь нечего. Маленький, дореволюционного строения вокзальчик не указывает на большой город.
На подъезде и рядом с вокзальной площадью тянутся улицы деревянных строений, одно и двухэтажных, старинных и эпохи тридцатых годов. Преобладают же барачные строения и собранные в ряды между ними сараюшки. Такого за долгий путь мы уже насмотрелись.
Я до этого уже трижды побывал в Москве, успел в неё влюбиться и любой город сравниваю со столицей. Побывал в Риге, Талине, Калининграде; хорошо знаю Смоленск.
Эти города выглядят величественно, хотя, в отличие от Москвы, и лежат в руинах. В них тоже превалируют бараки, но их центральные улицы с развалинами и коробками выгоревших зданий говорят о старине, об уходящей вглубь веков истории.
А здесь? Разрозненные посёлки между сосновыми рощицами.
На трамвае, виляющем среди старинных деревянных особнячков, едем до плотины, по которой проходит центральная улица. Нам сказали, что это и есть центр города.
Нет, не впечатляет: каменные здания не выше двух, реже – трёх этажей, мостовая из булыжника, деревянная плотина, построенная более двух столетий назад. Правда, многочисленные досчатые заборы, окружающие пустыри, указывают на какое-то строительство, некоторые здания в лесах – надстраивают вторые и третьи этажи на одноэтажных.
Что нам понравилось – это пруд перед плотиной, где мы купаемся, смывая дорожную пыль и паровозную гарь. Пообедали в столовой «Аврора», расположенной возле здания Осовиахима, примечательного макетом самолёта над крышей. Похоже, макет изображает что-то из семейства «ишаков».
Бродить по городу не стали, вернулись на вокзал.
Вечером садимся в поезд до Челябинска. Там предстоит ещё одна пересадка, уже последняя. Состав ещё потрёпанней, все вагоны довоенной постройки.
У нашего вагона, как и у других, толпа, – все стремятся занять хорошие места. Посадка для нас не проблема: у нас есть ключи, причём у Вальки не только треугольный под старые вагоны, но и два сложных ключа под замки дверей вагонов нового типа, так называемых «цельнометаллических». У меня – самодельный ключ для старых вагонов – обжатая на трёхгранном штыре стальная трубка, изогнутая крючком.
Мы проникаем в вагон с тыльной стороны и занимаем верхние багажные и средние откидные полки в трёх купе. В общем вагоне места не предусматриваются, каждый захватывает, что успеет. Ехать только ночь, на нижние сидячие места мы не покушаемся – нам бы выспаться.
В Москве на посадку с тыльной стороны мы не рискнули – побаивались московской милиции.
Вагон набит «под завязку», в наших купе сидячие места тоже заняли, но почему-то пожилые дамы, а их большинство, предпочитают затем переместиться в другую часть вагона.
Мы спускаемся на высвободившиеся сидячие места, недоумевая, почему наше соседство многим пришлось не по вкусу. Не нравится юношеская команда? Что ж, ютитесь в тесноте, по четыре – пять человек на одной полке. Так нам достаются и сидячие и спальные места.
Три купе для двадцати пяти человек, это роскошь в битком набитом вагоне.
Торжествуем мы недолго. Через полчаса в наше купе заходит подполковник в форме бронетанковых войск. «В гости, – так он говорит, – познакомиться».
Мы радостно его приветствуем, и на вопрос кто у нас атаман, отвечаем, что все на равных правах. Он возражает: «У каждой шайки должен быть атаман». На «шайку» мы обиделись, с гордостью заявили, что мы не шайка, а команда и едем поступать в военное училище лётчиков.
Подполковник рассмеялся: «Что же вы вырядились, как каторжане».
Действительно, только немногие из нас одеты прилично; большинство, особенно парни из мелких городишек и районных сёл отправились из дому, как было принято ехать в армию: старые пиджачки, рабочие чёботы, непременные картузы.
Многих на медкомиссии остригли наголо, и они прикрывают свои стриженные под ноль головы кепками.
«Деревня!» – презрительно оценил всю эту рвань один из смолян ещё на сборе. Сам он, как истый пижон едет в светлом пиджаке, узких голубых брючках и, ужас! – в галстуке с рисунком пальмы и мартышки.
Другие «горожане» одеты поскромней и вполне могут походить на абитуриентов, едущих в институты. Да и есть то нас, горожан всего пятеро: Валька и я из Рославля, Феликс из Вязьмы и Смирнов с Лёнькой из Смоленска. Не считать же городами Починок, Ярцево и Гжатск или райцентры Духовщину, Шумячи и пр.
Танкист оказался тренером сборной ЮжУрВО по штанге, жаль, забыл его фамилию – она была известна не менее чем Новак и Гельфер.
Оказывается, нашу шумную и неизвестно как оказавшуюся в вагоне компанию пассажиры приняли, чуть ли не за грабителей. Послали могучего офицера устрашить нас.
Подполковник справился с задачей отлично и через некоторое время сбежавшие дамочки начали возвращаться. Мы галантно уступаем нижние полки, забираемся наверх. Пора отсыпаться.
Утром прибываем в Челябинск. Вокзал и новизной и обилием залов выгодно отличается от Свердловского.
Билеты опять на поздний вечер и мы идём в город. Осматриваем ЦПКиО, выходим на берег большого пруда, купаемся.
На центральной аллее парка видим поредевшую галерею членов политбюро. Не хватает одного портрета. Вычисляем: нет портрета Лаврентия Павловича Берии. Мы всех членов помним по именам – комсомольцы. Только через день из газет узнаем о его аресте.
Вечером возвращаемся на вокзал. До поезда ещё три часа, неплохо бы и вздремнуть. Но где? В залах толпы народа, даже присесть негде. Кто-то приносит весть: в четвёртом зале ожидания почти свободно.
Точно, зал полупустой. Мы сходу занимаем стоящие друг против друга скамейки, присаживаемся. Я даже умудряюсь лечь и тут же засыпаю.
Поспать не удаётся: кто-то настойчиво шарит по моим брючным карманам. Там у меня только папиросы. Документы и деньги в нагрудных карманах «бобочки». Лежу я на животе и в эти карманы не забраться.
Поворачиваюсь так резко, что рука щипача застревает, и он судорожно дёргает её из моего кармана. Смотрю, что это за наглые морды? Чистить мои карманы на глазах у всей команды! А команда сидит напротив и глядит выпученными глазами на меня и этих субчиков.
Вскакиваю, чтобы «поговорить»: у меня неплохо с боксом и ещё я разучил несколько приёмов боевого самбо. Надеюсь, и ребята поддержат. Но ребята сидят, а рядом с «щипачами» вырастает несколько подобных бледнолицых.
Как назло нет ни Вальки, ни смоленских парней. Придётся биться в одиночку.
Меня спасает появление милиции — блатные просто испаряются. Умеют они быстро исчезать. Один уползает под лавку.
Его я свалил, как только вскочил: крюк по печени и апперкот в подбородок. Да ещё болезненный удар ногой в голень, чтобы быстро не встал. Я бы не стал его трогать, но он потянул из кармана что-то вроде шила или заточенного штыря. Опыт детства и юности подсказал мне, что медлить нельзя: урки понимают только силу.
Сержант милиции удивлённо меня разглядывает и неуверенно требует справку. А я не могу понять, что за справка ему понадобилась?
Он быстрей меня понимает суть дела и объясняет, что зал отведён для амнистированных. Оглядываюсь. Полупустой с вечера, зал заполнен, народ разместился не только на лавках, но и в проходах на полу.
Перешагивая через сидящих и лежащих наша незадачливая команда шагает к выходу под улюлюканье и выкрики. «Здесь курортники!» – несётся нам вослед.
Через час мы уже садимся в поезд. Последний перегон, и вот он – Кустанай. Где-то на окраине за Наримановкой, как нам сказали, расположено наше училище.
На вокзале встречает патруль. На офицере форма авиационная, – это мы определяем сразу, а вот форма солдат несколько озадачивает. Брюки-полугалифе, мундирчик с одним рядом пуговиц и стоячим воротничком, кирзовые сапоги. Петлицы на воротнике голубые, погоны тоже, но с широкой жёлтой окантовкой по периметру. Птички на погонах и петлицах показывают на их принадлежность к авиации.
Оказалось, это парадная форма курсантов лётного училища. На гражданке мы даже не задумывались, как одевают курсантов, если и видели, то не обращали внимания.
А вот погоны с широкой окантовкой мне напомнили погоны немецких солдат времён войны.
Патруль выводит нас на длиннющую улицу и «делает ручкой» – идите, мол, сами, не заблудитесь, но непременно строем.
Название улицы с претензией: «Проспект Абая». Кто такой Абай я знаю – недавно прочитал «Путь Абая», книгу об этом азиатском классике, а затем и какой-то роман этого казаха.
В центре города улицу прикрывает асфальт, потом булыжник, ближе к окраине – это уже песчаная пыльная дорога. И никаких намёков на тротуары, редкие прохожие идут по обочинам, пыля ногами.
Конусные деревья окаймляют улицу только в центре, дальше никакой зелени, если не принимать всерьёз пыльные и высохшие кустики полыни и ещё какой-то травки на обочине.
«Да, Средняя Азия,… пустыня», – с грустью определил кто-то. Грустить есть от чего: неблизкий путь за город, скрипящая на зубах пыль, палящее с безоблачного неба солнце. И даже вывески на редких магазинах издеваются: «АЗЫК ТУЛИК ДУКЕНИ». Что за «дукени», что за «тулик»?
Строй, естественно, растянулся и не соблюдается – не глотать же пыль. Да и не обучены мы строю, хотя в школе на уроках военного дела иногда и маршировали. Шагистику мы ещё там невзлюбили, да и наш военрук, прошедший войну, её тоже не почитал, предпочитал заниматься с нами сборкой-разборкой винтореза и ППШ и стрельбой из мелкашки в импровизированном тире у развалин сгоревшего в 43-м клуба железнодорожников.
По мосту переходим балку, по дну которой должен бы катиться ручей. Ручья нет, только каменистое русло и редкий кустарник под обрывистыми берегами. Действительно пустыня.
Пригород за ручьём называется Наримановкой. По имени какого-то героя Гражданской войны. Бараки и домишки из самана, сарайчики, какие-то оградки…, ни улиц, ни переулков.
Выходим в поле. За понижением на незначительном взгорке белеется барак с тёмными пятнами окон и серой шиферной крышей. За ним ещё какие-то здания, возможно, такие же бараки, далее—высокая труба (котельная?) и стройка в лесах.
Левее – два ряда «финских» домиков, приятно выделяющихся свежей древесиной на фоне серой степи. Правее – группа каких-то задернованных бугров, ещё дальше – полосатая будка и мачта с повисшим двуцветным конусом.
То, что казалось буграми, окажется землянками, сохранившимися со времен войны. Здесь размещалась Сталинградская лётная школа, за два – три месяца выпекала военных лётчиков. Сейчас в этих землянках разместят прибывающих.
Ясно: за взгорком аэродром, а все видимые строения – наше училище. В степи, в двух километрах от саманной окраины этого городишки. Но он областной центр и по местным меркам это крупный город.
Что ж, мы и не ожидали, что лётное училище будет располагаться в центре большого города. Да мы и не знаем, что топаем не в училище, а к строящемуся городку школы первоначального обучения лётчиков – ВАШПОЛ, первоначалке. В нашем предписании и проездных документах пунктом прибытия указана в/ч №……… и мы считали что эта в/ч и есть училище лётчиков.
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ.
Мы только что пришли из столовой. Пришли не все, многие убежали в Наримановку и на Кирзавод в магазины. Это те, у кого остались деньги от дороги или кто уже успел получить перевод из дому.
В первый же день многие отправили письма с жалобой на плохую кормёжку. Кормят нас в той же столовой, где и курсантов предыдущего набора и солдат-чернопогонников строительного батальона. Да и столовая – громадная полуземлянка – принадлежит стройбату. Питание, по общему мнению, неважное: кормят по армейской (солдатской) норме № 2, – мы ещё не курсанты. Но я доволен – дома я и так не питался – вешу всего 58 кг.
Утром нас сводили в баню. Там же и санобработка – прожаривали наши носильные вещи. Мы не столько мылись, сколько ожидали своей очереди в душном пыльном дворике и на улице.
Чтобы придать нашей толпе зачаток организованности, нас разбили по ротам и взводам; команда смолян составляет полувзвод, вторая половина взвода – ребята из Средней Азии. В отличие от нас, все они жители больших городов – Сталинабада, Фрунзе, Алма-Аты. В малых городах и районах отбора в училища нет из-за плохого знания русского языка.
Большинство южан или русские или корейцы. Киргизов и прочих туркменов – единицы. А корейцы имеют одинаковые фамилии: или Цой или Пак или Ким. Все они хотят стать лётчиками. Возможно это отголосок недавно окончившейся войны в Корее. А может, война вскоре и вспыхнет, сейчас там перемирие. А оно во все времена шатко.
Прибывают команды кандидатов в лётчики не одновременно, поэтому роты находятся на разных стадиях зачисления: кто-то уже успешно заваливает экзамены, кто-то проходит мандатную и медицину.
Мы – самые дальние из прибывших (добирались десять дней!) ещё устраиваемся. Вчера сходили на далёкие поля за соломой, набили этой затхлой начинкой матрацы и наволочки, получили вытертые байковые одеяла.
Кто-то пошутил: «Как у зеков в лагерях». Не знаю, в лагерях и колониях, слава Богу, не сиживал, о быте там мне мало чего известно. Вот в пионерских – бывал. Но там тоже матрасики набивались прошлогодней соломой. А в исправительных лагерях матрацев, как я слыхал, вообще нет – голые нары.
Нравы среди претендентов в офицеры явно скотские. Вчера ночью нескольким новичкам устроили «велосипед»: вставили спящим между пальцев ног обрывки газет и подожгли. Бедняги спросонья дёргали ногами от боли, а собравшаяся толпа хохотала.
Говорят, что такие нравы царят во всех подготовительных военных училищах – Суворовском, Нахимовском и других. Будто эти традиции перешли ещё от царских кадетских и юнкерских училищ и бурсы.
Я в этом сильно сомневаюсь, скорее, это традиции тюрем и лагерей, традиции колоний для малолеток. У меня другие представления о царском офицерстве, почёрпнутые, скромно признаюсь, из книг.
Сейчас у нас свободное время. Хотел поиграть в волейбол, но пришёл политрук – майор и роту согнали на политбеседу. Мы думали, расскажет об истории и традициях училища, но беседа ведётся поучительная: что можно, а чего нельзя. Нельзя ходить в город, нельзя общаться с местной молодёжью. И никаких связей с женщинами – в городе полно венериков.
Майор поясняет: население – наполовину бывшие заключённые (без права выезда), наполовину ссыльные (всякие троцкисты, кулаки и подкулачники), наполовину – последние переселенцы – немцы из Поволжья. Не город, а пристанище бывших (а бывших ли?) врагов страны.
Мы всё впитываем, всё понимаем. Кроме одного: как майор разделил целое число на три половины?
Беседы не помогают. Народ рвётся в город. Постоянно происходят стычки с местными юнцами – «фашистами» и «чуреками».
Приходит весть: одного из заводил из «комсомольского набора» местные сбросили с мостика в Наримановке. Толпы «комсомольцев» рванули в город мстить за травмированного «сталинского сокола».
Как эпилог – побоище тысячной толпы перед зданием обкома партии. Милиция бессильна, только вмешательство поднятых по тревоге курсантов школы с автоматами рассеивает толпы дерущихся. Страшно, когда гремят очереди и над головой воют пули. Задержанных «соколов» позже отправят в дисбат или в пехотные части.
Движимый стадным инстинктом я тоже участвую в побоищах, но избегаю экзекуций, сумев отбиться при попытке задержания.
Авиашкола.
Кустанай, 9-я ВАШПОЛ. Тербат, возглавляемый грозой молодых курсантов – подполковником Рачковым. Мы, курсанты 1-й роты теоретического батальона размещаемся в продолговатом щитовом бараке – казарме. Вход – по центру, вправо и влево – коридоры, разделяющие восемь кубриков, по два на каждый взвод. В кубрике на десяти двухэтажных кроватях размещаются двадцать курсантов – два отделения. Два других отделения взвода – в кубрике через коридор.
Аббревиатура лётного училища расшифровывается просто: «девятая военная авиационная школа первоначального обучения лётчиков». Значит, как минимум, существует ещё восемь таких школ. Школа…. А мы ехали в училище! Как понять? Понять было просто, но нам, прибывшим, не объясняли. Нас, абитуриентов, оказалось около тысячи человек, а требовалось укомплектовать только две роты теоретического батальона, т. е. чуть более трёхсот человек. Всех нас направляли военкоматы. В лётные училища был объявлен «комсомольский набор», что особенно подчёркивалось на призывных комиссиях. Многие ехали и представляли, что их посадят на реактивные машины и они «помчатся выше облаков». А тут какая-то школа, «первоначалка», и самолётики на стоянке какие-то игрушечные…. А что дальше?
В военкоматах тоже путались в структуре военных училищ и ничего не могли объяснить. А что бы проще: объявить школу первым курсом училища. По-сути так и было, через полгода мы это так и воспринимали. Но при поступлении нам этого не разъяснили. В результате этой путаницы и умолчания многие ребята, попав в школу, заваливали и экзамены, и медицину, вдруг обнаружив у себя скрытые болячки. Отсеялось (разбежалось!) более двух третей. В конце концов, мандатная комиссия стала зачислять всех прошедших медицину, экзамены стали фикцией – принимали и с двойками. Избежали недобора, но потеряли отличнейших грамотных ребят.
Я, как и многие другие, относился к этой ситуации спокойно: школа, так школа. Экзамены сдал хоть и не с блеском, но успешнее, чем выпускные и был зачислен. А вскоре нам объяснили эту, недавно введённую систему обучения лётчиков. Появилась она с переходом авиации на реактивные машины. Стало выгодней обучать общим основам пилотирования на лёгкомоторной спортивной машине и затем распределять по училищам, которые готовили лётчиков, – истребителей или бомбардировщиков.
Наши предшественники, – курсанты авиаполка уже сдают экзамены и разъезжаются по училищам. С нами не контачат: мы ещё не принявшая присягу зелень, а они – уже лётчики. Нам ещё всю зиму грызть теорию в тербате, после чего переведут в авиаполк, и начнём летать. Повезёт, не отчислят, и тоже будем смотреть на новобранцев свысока.
Приступаем к обучению не сразу, нам ещё предстоит выдержать экзамены по специальности: земляные работы, владение ломом, киркой, штыковой и совковой лопатами. Для этого нас перебрасывают на летний аэродром в Затоболовку, – рыть котлованы для строительства полуземлянок. Перебросили, естественно, пешим порядком. Непривычные к портянкам и кирзовым сапогам курсанты на этом почти 20-ти километровом марше сбивают ноги до крови, и командование срочно шлёт грузовики для транспортировки наиболее пострадавших.
Проработали мы недолго. После ночных набегов на арбузные бахчи соседнего совхоза нас, так же в пешем порядке, возвращают назад. Командование поняло: нас не удержать, бахчи в покое мы не оставим. Впрочем, котлованы под землянки мы всё же подготовили. Не знаю, для чего эти землянки были нужны: курсанты эскадрильи, летающей в Затоболовке следующим летом, размещались в палатках-шатрах, как и мы в Фёдоровке. Видимо землянки предназначались для размещения батальона авиационно-технического обслуживания (БАТО), технического персонала и инструкторов эскадрильи. Школа существовала ещё только год, ещё только обустраивала и городок и полевые аэродромы.
Глубокая осень. Метёт «кустанайская метель» – позёмка из смеси песка и снега. Сквозь её пелену едва просматривается окраина Кустаная – Наримановка. Наши три казармы (одна – учебные классы), офицерские домики, строящиеся здания котельной, столовой и учебного корпуса, кажутся отрезанными от всего мира. По плацу прокатываются, знакомые ранее только по книгам, «перекати-поле».
Мы идём в столовую, на окраину Наримановки. До неё километра два. Идём без обязательной в строю песни – песок забивает рот, долго потом отплевываешься и прополаскиваешь – иначе хрустит на зубах. Школа использует столовую соседней части – стройбата. Это полуземлянка с врытыми в землю столбами скамеек и столов. Столы и скамьи отполированы до блеска. Стол на 20 человек. Первое и второе блюда подаются в бачках – дежурный, сидящий с краю, разливает и раскладывает по дюралевым мискам. Хлеб – на подносах, чай – в ведёрных литых чайниках, компот в обед дежурный носит на подносе в алюминиевых кружках. Так питаются солдаты во всех армейских столовых, но у нас отличие: утром масло, в обед компот, в раскладке – бОльшая доля мяса. Курсантская норма №9, по градации служб тыла.
Вскоре питание курсантов изменится: в лётных полках они будут питаться как летчики – норма №5 на моторных самолётах, №5-А на реактивных. Правда, к тому времени я буду уже лейтенант, лётчик-инструктор, в курсантской жизни эта «лафа» мне не досталась.
На запад от казарм, за парашютной тренировочной площадкой, стоянки Як-18. Машины привязаны к намертво вкрученным, в твёрдый как камень грунт, штопорам. Рядом бугорки полуземлянок – наследство лётного училища времён войны. Говорят, сюда в 42-м году перевели часть Сталинградского училища, другая часть переехала под Новосибирск. В этих полуземлянках мы размещались до зачисления в школу. Далее до самого горизонта ровное поле – аэродром, в центре которого полосатая застеклённая будка и мачта с болтающимся по ветру также полосатым «колдуном». Аэродром пока не для нас, там изредка проводятся так называемые «командирские» полёты – инструкторы шлифуют своё мастерство. У нас другие заботы.
Мы осваиваем курс молодого бойца. Уже месяц первая половина дня занята занятиями по общевойсковой тактической подготовке. Комвзвода капитан Карпухин гоняет нас по изрезанному эрозией надпойменному берегу реки Тобол, отрабатывая очередную тему.
После перебежки плюхаемся на землю, лёжа отрываем стрелковую ячейку, углубляем её до положения стрельбы с колена. Этот тяжкий труд прерывается «контратаками» противника и тогда мы палим из мосинских винторезов холостыми патронами, швыряем во чисто поле взрывпакеты-гранаты и деревянные со стальной рубашкой толкушки, типа РГД, знакомой мне по детству.
Лимонки или ещё не приняты на вооружение основной гранатой, или до ВАШПОЛ не дошли. Автоматы мы изучаем (и стреляем из них в оврагах и тире) отнюдь не современные, а старенькие ППШ. Пистолеты ТТ – личное оружие офицеров, трёхлинейки Мосина образца 1898/30 года – наше штатное оружие. А у армии уже другое стрелковое вооружение: карабин СКС и автомат АК.
Но стреляют наши старенькие винтовки великолепно и даже со свистом, когда в ствол засовываешь шомпол, как добавление к холостому патрону. Шомполами стреляем только вверх – иначе его потеряешь.
За утерю шомполов уже многие испробовали от 3-х (первые случаи) до 5-ти (потери шомполов стали массовыми)нарядов. Больше мог дать только комбат, но от подполковника «Рачка» наши ротные эти ЧП утаивают, заставляя старшин правдами и неправдами добывать на ОВС новые шомпола.
А потом и сами погорели. На батальонном учении «брали» ферму. Рачков следил с виллиса за ходом боя. Кто-то из курсантов умудрился пальнуть шомполом по свинье и та, визжащая, в крови, с торчащим шомполом, подкатила подполковнику под ноги. Шомпол выдернули, свинью отправили под нож в столовую. Какую взбучку получили ротные и взводные – до нас не дошло, но, судя по их виду и по тому, как они гоняют нас по плацу в личное время, немалую. После этого шомпола хранятся отдельно и выдаются персонально только на время чистки.
Контингент тербата, кроме нас – «комсомольского призыва», состоит и из «спецов» – выпускников Горьковской, Курской, Ивановской и, если не ошибаюсь, Ярославльской спецшкол ВВС. Эти школы были созданы в конце войны по типу Суворовских и Нахимовских училищ для детей погибших на фронтах офицеров. История создания спецшкол разных родов войск относится ещё к предвоенному периоду, но их структура и назначение в те времена были другими. Эти же входили в систему Наробраза. Из армейского у них была только форма, жизнь по Уставу Внутренней службы, деление на взводы-роты и усиленная муштра на плацу. Набирали в них ребят после семилетки.
Казарменная жизнь наложила на воспитанников своеобразный отпечаток. Военная форма и казарма в школьном возрасте не способствуют развитию лучших качеств: тут и некое зазнайство, и круговая порука, не в лучшем её проявлении, и презрительное отношение ко всему не армейскому. Знаю, что это не только мои наблюдения.
Физически они развитей гражданских. Особенно преуспевают на гимнастических снарядах, незнакомых большинству из нас. Это и понятно. В обычных школах спортивных залов не было: на уроках физкультуры преобладала лёгкая атлетика, спортигры, зимой – лыжи. Во всех спецшколах, по рассказам, были гимнастические залы, культивировалась гимнастика. А так как их готовили к службе в авиации, то в залах были и лопинг, и колёса, и другие снаряды, тренирующие вестибулярный аппарат.
Впрочем, это не избавило их от отчислений по медицинским показателям, как и нас, нетренированных. Авиационная их подготовка состоит в том, что их по разу прокатили кого на По-2, кого на Ли-2, в зависимости от того, какой аэродром был поблизости. Но мнение о своей принадлежности к авиации у них преогромное.
«Спецы» по приезду щеголяют в подогнанных защитных гимнастёрках с погонами и синих брюках с голубыми лампасами, отличаясь от штатской рвани, большинство которой одето как при отправке в армию, т.е. в старьё.
В силу своей обособленности они даже не поддержали остальную массу, которая в едином порыве бросилась в Кустанай громить местную шпану. Это было ещё до зачисления, когда мы жили в землянках. Тогда они были отмечены командованием, как дисциплинированная часть нового набора, чем заработали всеобщее презрение. Обмундирование всех внешне выровняло, но они и тут выделились: перешили солдатские штаны на «галифе», подогнали парадную форму, заменили фольгой кант курсантских погон, пошили в Наримановке хромовые сапоги. Вскоре подгонкой и перешивкой увлеклись все, но бывшие «спецы» были в этом застрельщиками.
Наша рота смешанная. Первый взвод скомплектован полностью из «спецов», кажется, ярославских. Второй – наполовину, т.е. два отделения штатские, два – воспитанники спецшкол. Третий и четвёртый взводы состоят целиком из выпускников обычных школ, больше сельских. Всю зиму в ТБК верховодят «спецы», хотя составляют всего треть роты. Они, не то чтобы верховодят, они везде впереди: в занятии мест младших командиров и составах комсомольских бюро, в самодеятельности, в дежурстве по роте, в исполнении строевых песен. Тут у них даже свои «изюминки», переделанные старые солдатские марши и арии из опереток типа: «Оружьем на солнце сверкая!»
И ещё: они отлично знают армейские уставы – руководствовались ими в школьной жизни. Поэтому не попадают впросак при несении службы и знают, как обойти требования.
Только все мы стали замечать, что их активность проявляется лишь там, где светит личная выгода; их активность запрограммирована казарменным опытом, научившим хитрить и приспосабливаться, скрывать свои истинные намерения и взгляды. В массе это неплохие парни, дружные, открытые, с ними можно дружить, но есть среди них и полные подонки без признаков хотя бы элементарной морали и стыда. Среди «шпаков» подобное редкость, – всё-таки и «комсомольский призыв» и отсутствие казарменного опыта. Да и большинство «шпаков» селяне, не городская шпана.
После окончания ТБК, при переводе в полк, разделение на «своих – чужих» практически исчезло. А уж после окончания ВАШПОЛ и распределения по училищам деление на «спецов» и «шпаков» исчезает полностью. И только в разговорах о прошлом узнаём, кто попал в лётчики из спецшкол, кто после обычной десятилетки, кто уже закончил до армии техникум.
В УАП курсантов различали только по успехам в лётном обучении. Слабаков подводят под отчисление ещё на «вывозной» программе. Минимальная программа – это 16 полётов по кругу с инструктором. Укладываются только самые успешные. Некоторые получают по 30 – 40 вывозных полётов. Каждого курсанта инструктор представляет на проверку командиру звена уже как годного или негодного к дальнейшему обучению. Командир делает заключение и выпускает в самостоятельный вылет по кругу. Если речь идёт об отчислении, проверяет дополнительно комэска или один из его замов. Тут часто возникали неурядицы: высшее начальство не всегда соглашалось с мнением инструктора. Самостоятельный вылет решал судьбу многих: быть или не быть лётчиком.
Будущий второй космонавт – Герман Титов был представлен командиру звена на отчисление по лётной неуспеваемости. Дальнейших его заключений я бы и не уловил – отчисляли по 2 –3 курсанта в каждой группе. Но в этом случае разразился небольшой скандальчик, о котором я узнал из уст самого Гонышева, инструктора будущего космонавта. Он дал Титову двойную вывозную программу, но курсант был нестабилен на посадке и тогда инструктор решился на отчисление. Но командир звена, а потом и зам комэски по политчасти, проверявшие Германа, были против отчисления: по их мнению, командир группы, комсорг, идейный и грамотный курсант должен был освоить учебный самолёт, а в училище, на боевом, – разберутся. Такое решение взбесило Гонышева и он материл всех в квадрате, не стесняясь курсантов.
Титова ещё «покатали» и выпустили в самостоятельный полёт по кругу. На посадке он тоже чем-то отличился, но, слава Богу, машину не разбил и продолжил обучение. Примерно четверть курсантов были отчислены по лётной неуспеваемости на выпуске в самостоятельный полёт по кругу; первое для лётчика – научится взлёту и посадке. Младший лейтенант Гонышев был не согласен с командирами, оставался уверенным в своей правоте и относился к дальнейшему обучению Титова, мягко говоря, прохладно. Видимо, он не привил тому ощущения слитности с машиной, что и сказалось при дальнейшем обучении в училище на Як-11 и МиГ-15. Там у Германа тоже были попытки не стать лётчиком. По большому счёту, он им и не стал. Впрочем, о его злоключениях до зачисления в отряд космонавтов надо написать особо, я был очевидцем его неудач в авиашколе и училище, а Лёнька Балабаев – ещё и в полку ИАД в Лодейном поле, куда они попали после окончания училища.
Отвлёкся я. Перескочил через учёбу в ТБК.
А это была незабываемая страничка в моей курсантской жизни. Осень прошла в тактических учениях возле поймы реки Тобол, стрельбе в оврагах из ППШ, набегах на пойменные овощные бахчи, множестве других забав, вроде стрельбы взрывпакетами из обрезка водопроводной трубы.
К пойме ходим и на занятия по геодезии и топографической съёмке: рисуем перспективы ландшафта, определяем превышения рельефа, чертим планы местности, – занимаемся тем, что мне пригодится и в лётной практике и позже, в туризме и ориентировании.
Жаль, теодолит я тогда не освоил – считал лишним для пилота. Преподаватель таскал этот прибор на каждое полевое занятие и с удовольствием научил бы им пользоваться.
Здесь, прибывая в сырости и холоде, я прихватил какую-то болезнь коленных суставов – без помощи рук не могу подняться с земли. Понимаю, что на этом и кончится моя лётная карьера, – врачи сразу отчислят из школы. Но потом болезнь «как рукой сняло», боль исчезла и уже больше никогда не возвращалась.
По воскресеньям отводим душу тем, что делаем налёты на сад, – питомник в пойме Тобола вблизи города. Лакомимся мелкими яблочками, название которых я тогда и узнал, – ранетки.
Много фотографируемся, фотоделом увлекались Витя Киреев и его однокашник по Курской спецшколе, Григораш (имя забыл). Снимки, сделанные в пойме Тобола, в Затоболовке и в совхозе (ездили на уборочную в целинный совхоз) частью сохранились.
Наше отделение – десять человек неоднородно и недружно. Командир – Володя Лунин сам себя выдвинул в комоды, сам и обособился. Это был туповатый, неграмотный, но хитрый и самодовольный куркуль, постоянно выдающий сентенции типа: «сапоги бывают узкие и широкие, на узкую ногу надо…» и т.д.
Аттестат о десятилетке у него был липовый – он после семилетки окончил училище мотористов ГВФ, а аттестат купил в Чарджоу, где работал механиком на По-2. В лётное училище ГВФ ему доступа не было, и он сумел с подлогом попасть в военное.
Конфликты с ним у меня возникают постоянно. Свои «куркульские» убеждения он отстаивает силой. Доходит до драк: получив свинг, он лезет в борьбу и просто ломает меня, невесомого.
Кроме моего друга Лёньки Балабаева в отделении были: Алексей Смирнов, Киреев, Григораш, Сажин, Бельтюков, Рязанов, Арнольд Базилевский и ещё один Смирнов, смоленский одноклассник Лёньки. Имена всех не помню – или рано расстались, или общались пофамильно.
Смирнов (кажется, Евгений) пробыл в школе всего месяц, потом затосковал по дому (Лёнька утверждал, что не по дому, а по своей фифочке, которая в конце концов бросила его – «неудачника») и ушёл по медицине, доказав, что у него паховая грыжа. Была ли грыжа в действительности – сомневаюсь.
Отсев курсантов из ТБК был незначительный, только из-за очень уж грубых нарушений; два-три человека всего-то и было отчислено.
Однажды и я, вместе с Лёнькой и Валькой Максимовым, земляком, тоже попадаю в кандидаты на отчисление.
К празднику Октября им обоим пришли посылки, и мы втроём отпросились за ними на почту, в Наримановку. В посылке Валентина оказалась бутылка коньяка. Видимо дома посчитали, что курсант должен отмечать праздник со спиртным, как и все смертные.
После коньяка была распита ещё и бутылка водки и шли мы к городку «весёленькие». КПП у строящегося городка ещё не было, шли напрямую через грязное осеннее поле, держа курс на казарму.
Нас заметил из окна каптёрки старшина и доложил командиру роты старлею Кудрявцеву. Был уже вечер, и мы предполагали, что прошли в казарму незамеченные. И тут нас по одному старшина стал приглашать в каптёрку «пред грозные очи» командира. Мы, естественно, отрицали факт пьянки, чуть ли кулаками в грудь не били. Глупые, что там можно было отрицать? Мы были не просто навеселе, а пьяны основательно. Каждому было объявлено по пять суток нарядов вне очереди – максимум, что мог объявить комроты, и обещана губа от комбата.
На другой день рота построена перед казармой, нас вывели из строя и подполковник Рачков разразился беседой. Суть её сводится к недопустимости пьянства в армии, особенно в училищах, готовящих кадры её – офицеров.
Надо сказать, что только что вышли с гауптвахты организаторы предыдущей пьянки. Рачков не объявил нам положенных суток отсидки, а просто заявил: «Те были последние, кого я простил, а этих отчисляю! Ждите приказ по школе!»
Потянулись тоскливые дни ожидания. Мы отработали свои наряды на чистке картошки, а приказ всё не зачитывали. Проходит неделя, вторая. Мы продолжаем ходить на занятия, но нам не до наук. Комвзвода на наши вопросы только пожимает плечами, советует не торопиться, что-то где-то решают.
Где и кто решал нашу судьбу – я до сих пор не знаю. Но нас оставили в тербате. И даже губы мы избежали.
Отучило это событие нас от попыток участвовать в выпивках, пусть и очень редких? Не думаю. Всё забывается. Особенно, если кончается благополучно. Уже через месяц мы не могли отказаться от общей Новогодней выпивки.
Как и все в армии, курсанты прошли курс молодого бойца и приняли присягу, но я этого события не запомнил – видимо, не совсем правильно воспринимал торжественность момента.
Я не совсем понимаю авторов, отмечающих принятие армейской присяги как какой-то очень важный жизненный момент. Для меня это событие прошло неприметно, даже не могу вспомнить, как всё происходило. Зато хорошо помню множество, казалось бы, незначительных эпизодов, порой и не красящих мою курсантскую жизнь. Но все эти события нужно описать отдельно.
Весной сдаём зачёты по всем теоретическим дисциплинам и переводимся в полк. К своему удивлению я, троечник в десятилетке, получаю по всем предметам оценку «пять». То же и на госэкзаменах, которые сдаём уже поздней осенью, после лётной подготовки. Всего предметов, по которым нам выставили оценки по окончанию ВАШПОЛ, набралось около тридцати.
Авиашкола. Период жизни незабываемый, полный памятных событий, новых знаний, ярких впечатлений. Здесь произошло и знакомство с армейским укладом жизни, таким непохожим на гражданский, и приобретение первой своей профессии – профессии лётчика.
Некоторые аспекты армейского бытия отразились на всей последующей жизни. Так, например, укоренилась привычка называть людей не по имени и отечеству, а по фамилии и должности. И начальство и друзей и просто знакомых. Отсюда и отсутствие в памяти имён и отчеств.
Это был период перехода из детства и юношества во взрослую жизнь. Впрочем, взрослым, в классическом определении этого понятия, я так и не стал – детство с его максимализмом часто проглядывало в моих суждениях и поступках и в последующие годы.
Спорт занимает значимое место в курсантской жизни. Ещё до зачисления сложились неплохие волейбольные команды, и мы режемся на площадках по системе «с выбыванием». Было много хороших игроков, но большинство из них в школу не поступило.
Уже в роте я создаю неплохую команду, которая обыгрывала команду первой роты, сборную офицеров школы и сборную полка, курсанты которого сдают выпускные экзамены. В ротной команде есть два рослых нападающих – Лыткин и Носков, и не уступающий им очень прыгучий Володя Немытов, ростом не выше меня, но с невероятно длинными руками.
С Володей связана ещё одна забавная проделка. Он продемонстрировал, как легко снять часы с руки или вывернуть карманы у человека, увлечённого чем-то забавным. А затем спровоцировал шуточное воровство в роте.
Четыре-пять посвящённых, устроив в личное время шуточные баталии, обчистили добрую половину роты, ловко снимая часы или опустошая карманы вовлечённых в потасовку. Всё «добытое» аккуратно раскладывали на двух смежных койках в кубрике.
А потом дневальный прокричал, чтобы все проверили карманы. Пострадавшим предложили идти во второй взвод за пропажей. Койки с «добром» обступило человек пятьдесят, изумлённых ловкостью «воришек».
Чего только не было разложено на одеялах двух кроватей: десятки часов, авторучек и блокнотов, стопки документов и денег.
И только потом, забирая свои документы и деньги, Саша Селянин, помощник командира четвёртого взвода, подсказал нам, чем могла кончиться для нас эта шутка. Окажись среди пострадавших хоть один подлец и заяви, что у него было больше, чем вернули, последствия для нас были бы плачевны. Поди, доказывай, что это шутка, если что-то действительно пропадёт!
Подлецов в наших рядах не оказалось, но мы призадумались – такие фокусы в коллективах опасны. Инициатор забавы Немытов после унылого раздумья заявил, что такое можно проводить среди ближайших друзей, а мы погнались за массовостью.
Не знаю дальнейшей судьбы Володи, в Бердске мы попали в разные эскадрильи и я не помню, закончил ли он обучение на Як-11 или был отчислен. В Топчихинский полк он точно не попал. Может, через год попал в Толмачёвский? Не знаю. Но вернусь к спорту.
Гимнастика - обязательный вид на занятиях по физподготовке. Для многих этот вид спорта в новинку, многие, особенно выпускники сельских школ, впервые видят козла, коня, да и параллельные брусья. И на перекладине, в просторечии – турнике, кроме подтягиваний и выхода «в упор» ничего ранее не видели, и делать не умели. И страшно завидуют бывшим выпускникам спецшкол, делающим на перекладине «склёпки» и даже крутящим «солнце». Многие из «спецов», имеют даже разряды по гимнастике.
Однако к весне мы уже выполняем простейшие комбинации на брусьях и перекладине и простейшие прыжки через козла и коня. Комбинации на снарядах почему-то называются комплексами, как и обязательные комплексные упражнения утренней гимнастики, которые заучивались до автоматизма.
Из преподавателей физо особенно памятен начальник физподготовки школы майор Ахрямочкин, сложением не походивший на спортсмена ни одного вида спорта, исключая разве боксёра в весе «мухи». Менее полутора метров ростом, сухощавый до измождённости, всегда одетый на занятиях в ладно подогнанный лилипутский офицерский мундирчик, он в наших глазах никак не отожествляется со спортом. Начальника спорта мы ни разу не видели в спортивном костюме и так и не узнали, каким же спортом он сам занимался.
Преподаёт он тоже оригинально. Объяснив последовательность выполнения элементов, он провозглашает: «Показываю! – и далее: – Курсант Левченко, выйти из строя! К снаряду!»
Левченко, гимнаст-перворазрядник, «крутит» на снаряде рассказанные майором элементы, после чего к снаряду поочерёдно вызываются остальные. Если что-то курсанты не запомнили и не могли повторить, майор вмешивается: «Показываю повторно!» – и снова Левченко идёт к снаряду и показывает упражнение.
Однажды, сидя в курилке возле учебного корпуса, мы о чём-то пустяшном травим, и я сравниваю самого легкого из нас с майором:
«Да у тебя вес как у майора Ахрямочкина, – сорок килограмм вместе с кирзовыми сапогами!»
И вдруг сзади окрик:
« Встать! – за спинами, ехидно улыбаясь, стоит майор. – Курсант Емельяшин, будьте точнее в сравнениях! Не сорок, а сорок пять! И без кирзовых сапог!» – эта фраза потом ходила в школе, как анекдот.
Так уж получилось, что из всех видов спорта, которыми я занимался на протяжении своей жизни, более всего мне полюбился волейбол. Играть я был согласен в любое время суток и на любой площадке.
В те времена эта игра получила очень широкое распространение, именно, как игра уличных площадок, а не спортзалов. Специализированных под волейбол спортзалов тогда и не было, а если и были, то только в больших городах у солидных обществ. Все встречи первенств районов, городов и областей проводились на открытых площадках. Так в 1958 году первенство Красноярского края проводилось в ЦПКО Красноярска на открытой площадке. А в командах Красноярска и Норильска были игроки сборной Союза.
Первые спортзалы, где мне приходилось играть, не были приспособлены для волейбола, – и площадка не вписывалась в габариты зала и потолки были низки. Поэтому игра считалась летней, зимой первенства не проводились.
Волейбол перебрался в спортзалы только в начале 60-х годов, а затем с изменением правил и вообще потерял свою популярность; из уличной, парковой игры стал достоянием немногих счастливцев, сумевших попасть в волейбольную секцию в спортзале. Об увлечении этой игрой нужно будет написать в отдельном очерке.
Другие виды спорта в авиашколе не культивируются. Во внеклассное время мы пробуем заниматься в спортзале и борьбой, и боксом, и штангой без всяких наставников. Кто что умеет, то и показывает. Но после ЧП со штангой, когда Толя Бельтюков упал на спину и сломал руку чуть выше запястья, нам запретили самодеятельность и мы в зале отрабатываем только элементы гимнастики.
Толя едва не был отчислен по медицине, но перелом зарос быстро и он не отстал в программе. Сдал теорию и был зачислен в лётный полк.
Летал он уверенно, но по темпераменту в истребители (так решили инструктора) не годился. Так волею старших, а может и по своему желанию, он окончил училище бомбёров в Омске. По окончанию училища летал правым пилотом на ТУ-95 (или Мясищеве?) в Средней Азии. Хрущёвского разгона авиации не избежал, как и многие молодые лётчики той поры.
Мы встретились с ним в отделе кадров ГВФ в Кольцово в октябре 60-го. Его взяли лётчиком резерва и зачислили на какую-то наземную должность в Кольцово с перспективой дальнейшего переучивания на Илы. Он был всё-таки пилот большой, пусть и военной авиации.
Я, как истребитель, в пилоты ГВФ не котировался – «привыкли летать кверху попой, а мы людей возим, на кораблях» – укорил меня кадровик. И предложил место диспетчера в посёлке Сосьва, где аэродром (посадочная грунтовая полоса) принимал только вертолёты и Ан-2 местных авиалиний. Причём, переучивание на второго пилота ГВФ в ближайший год-два не гарантировал – «много вас из ВВС сейчас у нас числится в резерве, всех за штурвал не посадишь!» Я по семейным причинам отказался ехать в «Тмутаракань».
В дальнейшем мы с Бельтюковым не встречались, хотя и живём в одном городе. Он в ГВФ сделал неплохую карьеру и ушёл на пенсию в должности командира авиаотряда Ту-134.
Об этом я узнал тридцать лет спустя из местной телепередачи. А тогда, в Кольцово мы не успели ни о чём поговорить, даже поделиться сведениями о бывших однокурсниках не удалось.
Продолжение: https://dzen.ru/media/id/5ef6c9e66624e262c74c40eb/v-aviaciiu-prodoljenie-uap-65a33f5d7740030857d0cb5f
Предыдущая часть: