Наша деревня называлась и называется Замятино. История её начиналась с давних времен Смуты 1612 года. То есть тогда она уже была, и были какие то предания, повествующие о том, что через нашу деревню шло войско народного ополчения во главе с князем Дмитрием Пожарским и мещанином Козьмой Мининым. Именно Пожарским и принадлежала наша деревня, а также вся наша местность, называемая в народе "Жары", с ударением на последний слог. Всё это рассказывала мне бабушка, особенно напирая на то, что "Мы жарские, не забудь, девчонка, жарские". Видимо, это было важно для неё, но мне не пригодилось ни разу в жизни.
Меня гораздо больше принадлежности князьям интересовали названия окрестных деревень. Самое смешное было Рылово. Ещё рядом было Бабье. Потом Чуркино, Ватагино, Конево.
Об этих названиях тоже были предания. Чуркино - логово разбойника Чурки, грабившего купцов на Московской дороге, ведь как раз по нашим местам шла дорога из Нижнего на Москву. Чурка грабил в Чуркине, его разбойники - ватага - жили в Ватагино, а их семьи, то есть бабы, в Бабьем. Название Замятино осталось для меня без расшифровки. Но! В нашей деревне было три основные фамилии. Рожновы, Ряхины и Шестоперовы. Например, бабушка моя, в девичестве Евдокия Ряхина, в замужестве стала Рожновой. Ну, про этих понятно, основателями фамилий были мужчины по имени Рожа и Ряха.
Фамилия же Шестоперовы для меня была загадкой долгое время, пока муж мой не рассказал мне о страшном оружии "шестопере". Шестопер, оказывается, разновидность булавы, но ещё более смертоносная.
Вот и представьте основателей деревни: Рожа, Ряха и Шестопер.
Картинка, возникающая при произнесении этих имён, вызывает оторопь, надо сказать. А если учесть, что через три км от нас расположилась деревня Рылово, видимо, с основателем по имени Рыло, то уж совсем неуютно как то становится. Наверное, они были разбойниками, покалеченными в схватках, хотя, возможно, и отставными солдатами.
Вот какие предки достались автору этих строк по маминой линии.
Имея столь воинственных предков, деревенские, казалось бы, должны быть и сами такими же. Но нет, не было воинственности в жителях нашей деревни, не было драк, так же как не было раскулаченных и репрессированных. Люди жили тихо - мирно, и я бы скорее назвала нашу деревню "Деревней мастеров".
Кстати, и о погибших на войне я не слышала, дедушкиных ровесников в деревне было много, практически каждый дом был с хозяином. А их поколение, рождённое в начале века , в 1905-1915 годах, было самым призывным. О погибших рассказывали о двоих - бабушкин брат Павел погиб и муж бабки Графиры. Имя её было Глафира, Глаша, но в деревне называли её жёстко, Графира, Грашка. Осталась она в войну с шестью детьми, всех вырастила, в люди вывела и в город отправила, сама став похожа на натуральную Бабу Ягу. Я помню Графиру согнутой, с узловатыми крючками пальцев, вечно несущую на горбу какой то груз и недобро на нас, детей, прикрикивающую. Мы её боялись. А дом её был красивым, с резными наличниками, нарядно покрашенным , с уютным высоким крылечком. Я была у неё в гостях один раз, с бабушкой, и меня поразило обилие вязаных кружевных накидок на подушках, кровати и столе. У нас в доме тоже были самодельные кружева, но не так много. Графира и её дочки были мастерицами - искусницами. Когда съезжались Графирины дети, вокруг дома звенел смех и весёлые разговоры, Графира принаряжалась и сидела довольная с дочками и внучками на крылечке. А как только уезжали гости, она снова включалась в нескончаемый крестьянский труд, волокла на себе грузы сена или картошки, или чего то ещё, и улыбаться переставала.
Мои дедушка и бабушка были совсем простыми людьми, крестьянами. Всю жизнь они прожили в деревне. Там родились в самом начале двадцатого века, там и похоронены на светлом деревенском кладбище, в родном лесу, под берёзой. Дедушка был высокий, сухой и широкий, с большим носом и добрым сердцем, спокойный и молчаливый. В молодости был хорош собою, в деревне его любили и звали "Коська - цыган" за цвет волос. Волосы не были чёрными, просто темно русыми, лежали красивой волной. Но по сравнению с соломенным цветом волос остальных деревенских, деда мой был чернявым, от этого и прозвище. Был он сиротой, отец его умер рано, мама осталась с ним вдовой ещё совсем молодой женщиной. Маму его звали Василисой, Вассой. Видимо, была она привлекательна, так как сошлась с местным батюшкой, попом. И прижила от него ещё трёх дочек, дедушкиных сестёр. В деревне незаконная связь осуждалась, но, видимо, батюшка не мог на ней жениться, хотя и помогал, ведь троих же девочек она от него родила, не одну случайно. Дедушка мой тяготился связью матери с батюшкой, стыдился её. Из-за этого ненавидел священников, звал их презрительно попами, в церковь не ходил и детей своих не крестил.
Прожила прабабушка Васса долго, ещё и меня увидела и понянчила, то есть дольше 80 лет, редкость в те времена. Домик её я видела, он уже был продан, я в него не заходила. Но я и не представляла, как в него зайти, до того домик был мал, мне казалось, чуть больше погреба. Вспоминая его теперь, думаю о том, как трудно было жить вдове с ребёнком в такой халупе, без всякой надежды на изменения к лучшему, и понимаю, что хотелось ведь радости, женского счастья, не от хорошей жизни сошлась с батюшкой.
Из за всех этих нюансов, в молодости дедушка был женихом бедным и незавидным, несмотря на красоту.
А бабушка была из богатого дома, отец её был зажиточным. Дом его в начале века был самым большим и высоким в деревне, да ещё и с балкончиком, то есть с фасоном. Прадед занимался крестьянским хозяйством и зимой ходил с обозом. И однажды, вернувшись с работниками из поездки ночью, напугал маленькую Дуню, спавшую на печи. От испуга она резко дёрнулась и с печи упала, прямо под ноги входившим мужчинам. Её, конечно, подняли, но прибили, чтобы не путалась под ногами, и сунули снова на печь. Вот с этого самого дня, а точнее, ночи, бабушка моя и заикалась всю жизнь. Поэтому невестой она тоже была незавидной. Да и красотой она не отличалась, женихи вокруг не роились. Но о тех, что были, бабуся рассказывала с удовольствием и подробностями, не один раз. А я, конечно, была внимательным слушателем. Запомнила я две истории, характеризующие, на мой взгляд, уклад и принципы деревенской жизни.
С одним парнем была любовь, бабушке он нравился, собиралась замуж. Но вмешалась судьба - злодейка, парень заболел туберкулёзом и быстро умер.
- Ты жалела его, бабуся? Ухаживала за ним? - спрашивала я, с трепетом ожидая услышать жалостливую историю горевания.
Но бабушка была спокойна.
- Да пришла один раз, навестила, посидела рядом. Он всё за руку меня хотел взять, подержать, но ослаб уже, не смог. Прощался. Не поминай меня лихом, Дуня, - так сказал.
- А ты бабушка, а ты? Жалела? Плакала?
- Да что ж плакать то? - бабушка была искренне удивлена. - Чай, не роботник он уже был. Я и не плакала.
- А второй кто был жених? - меня интересовали любовные истории.
- Да хороший был парень, с под Балахны. Но отец его сватов заслал в мае. Им роботница была нужна в лето. А мой тятенька ответил, что в лето роботницу не отдаст, самим нужна, осенью приходите. Ну, им то недосуг было ждать, другую девку сосватали, котору отдали.
- А за деду как ты вышла замуж, бабушка?
- Да посватался и вышла. Он осенью посватался, а я уж перестарка была, вот тятя и отдал.
В общем, никакой романтики деревенской любви не было в бабушкиных рассказах, несмотря на то, что они с дедушкой прожили в браке 54 года и родили семерых детей. Умерли они в один день , 14 февраля, с разницей в шесть лет, дедушка в 1979 , а бабушка в 1985 году.
А что же было в рассказах бабушки?
Тяжкий крестьянский труд ради выживания и подчинение строгому укладу деревенской жизни тоже ради выживания.
Они так радовались, что после Революции возможностей стало больше для простых людей, вот дедушка заработал на заводе и построил большущий дом, пятистенок, на самом высоком месте, Сельсовет землю дал и лес выписал. Я думаю, строя большой дом, мой дед реализовал свою мечту "выйти в люди", доказал молодой жене, что он не хуже отца её.
Наблюдая их отношения вблизи, можно сказать, изнутри, вспоминая их сейчас, я не смогу ответить на вопрос, была ли у них любовь. Никаких нежных слов друг другу не говорилось, поцелуев и объятий не было и в помине, называли они друг друга так же, как я - дедушка и бабушка.
А вот забота у них была, да ещё какая. Бабушка была гипертоник, давление у неё скакало часто. Дедушка давал ей поспать, брал на себя всю утреннюю работу, а в деревне это немало. Каждый день он вставал с рассветом, шёл на огород, копал землю под грядки, кормил скотину. Потом приходил в избу, приносил дрова и затапливал печь. Ставил в печь незамысловатую еду. И совершал ещё множество утренних крестьянских дел, не тревожа и не будя бабушку. Когда у неё поднималось давление и становилось плохо, дедушка ехал на велосипеде или шёл пешком три километра в любую погоду, до Рылова, где находился фельдшерский пункт, чтобы вызвать врача на дом.
Бабушка тоже заботилась о дедушке. Она готовила что нибудь вкусненькое, омлет или куриный суп, пекла щедрые на начинку пироги. Она шила ему всю одежду и следила за её чистотой. Надо сказать, стирка в деревне была отдельной темой, на стирку выделялся целый день. Дело в том, что в нашей деревне мало воды, на всю деревню было всего два колодца. Колодец был "журавль", то есть огромное длинное бревно горизонтально висело между двумя стоячими брёвнами. К одному концу качающегося брёвна был привешен тяжёлый груз, а к другому железная бадья на цепи. Бадья висела над колодцем, и чтобы достать воды, надо было её поймать и, с усилием перебирая руками по цепи, опустить в глубокий проём колодца, к воде. Как только зачерпнешь, сразу ослабляешь хватку рук на цепи, груз на другом конце бревна тянет твой конец вверх, и бадья летит снизу, полная воды.
Тут уж держи её, чтобы слишком высоко не улетела и не вылилась. Разольешь потом из бадьи воду в два ведра, зацепишь коромыслом и несёшь домой на плечах, мимо трёх соседских палисадов, в горку.
Понятно, что вода ценилась и понапрасну не расходовалась.
Для стирки надо было воды наносить, потом нагреть её в печи, потом вылить в корыто. В корыте бабушка вначале замачивала бельё, укладывая одновременно и белое, и цветное, но не рядом. К белому бежевое, рядом с ним жёлтое, потом голубое, потом зелёное и потом уж чёрное. Маленькой я любила смотреть как бабушка стирает, корыто напоминало мне радугу.
Потом она садилась рядом с корытом на табуретку и принималась отмокшее бельё тереть. Сначала намыливала и терла руками, потом брала стиральную доску с блестящей ребристой поверхностью, и терла бельё по ней. Перетерев всё бельё, отжав руками, бабушка складывала его в большущую корзину. Корзина водружалась на деревянную тележку с единственным деревянным же колесом, и мы отправлялись в дальний путь, через два поля и овраг, на ключи. Тропинка по полю среди ржи была узкая, колесо подпрыгивало на кочках, грозя перевернуть тележку. Во ржи заманчиво синели васильки, но отвлекаться на них было нельзя, надо было крепко двумя руками держать вырывающиеся ручки тележки. Я всегда облегченно вздыхала, подвезя тележку к ключам, но на этом испытания не кончались. Ключи - это миниатюрные озера, метр на метр, со дна которых бьют потоки ледяной воды. Лежали они среди кочек, поросших густой зелёной травой. Теперь ключей уже нет, затянулись. К ним надо было наклониться и полоскать бельё в прозрачной холоднющей воде, крепко упираясь коленями в бережок. Бельё сразу тяжелело и старалось выскользнуть из рук, вырваться и утянуться вглубь. Потери белья иногда происходили, когда руки закостеневали в ледяной воде. Называлось это "упустить" бельё.
-Эх, носок седни упустила, - жаловалась одна соседка другой.
Прополоскав, мы снова укладывали бельё в корзину, корзину грузили на тележку, и отправлялись в обратный путь, с трудом удерживая деревянные ручки тележки в уставших и замёрзших руках.
Подьезжая к деревне, видя уже знакомый прогон между домами, я радостно ускорялась и с разбегу вталкивала тележку на нашу горку, предвкушая окончание длинного пути.
Но это тоже ещё не всё! Бельё надо было развесить на забор огорода, проследить, чтобы не промочило внезапным дождём, снять, выгладить и заложить в сундук. Понятно, что помогала я бабушке только летом и то уже, когда достаточно выросла, лет с тринадцати. Без меня она справлялась со стиркой сама.
Дедушка был молчалив и спокоен, а бабушка любила поговорить с соседками, обсудить все деревенские новости. Конечно, не обходилось без сплетен. Иногда бабушка пускала сплетню сама, иногда сплетничали про неё. На тему сплетен происходили женские разборки, обиженная сторона, которой, конечно, быстро доносили о злословии, приходила к колодцу искать правды и требовать извинений. Женский гвалт у колодца тогда был слышен на всю деревню.
Если бабушка проигрывала в разборках, она возвращалась домой обиженная и разозленная одновременно, и тут же принималась эмоционально рассказывать дедушке о, безусловно, необоснованных претензиях к ней односельчанок. Дедушка долго слушал молча, а бабушка расходилась, начинала припоминать подробности и в лицах передавать интонации обидчиц.
И вот тут дедушка вскипал. Сейчас я понимаю, что редкий гнев спокойного человека страшит больше частых криков вспыльчивого. Бабушка замолкала, пугалась и отползала под защиту своего места, своей кровати. Она сидела на кровати, смиренно сложив руки на животе, опустив глаза и поджав ножки. А дедушка, размашисто топая, ходил по избе и ругался. Ругался он матом, но незамысловато, используя всего два простых выражения.
- Я те говорил не ходи! Я те, такую мать, говорил, не ходи туда. А ты, такую мать, чего поперлась? К такой матери такие походы!
Бабушка выражала полнейшее согласие и такое же полнейшее раскаяние в содеянном. На каждую фразу дедушки она скорбно кивала головой и шептала :
- Да, дедушка! Да, дедушка!
Видя полное признание виновной женой своей правоты, дедушка успокаивался в надежде, что урок бабушкой усвоен и более не повторится. Раскаты грома в его словах стихали, гроза уходила, он начинал говорить тише и спокойнее. Заканчивал он свою речь фразой :
- Вот так то! - как будто ставил точку и они спокойно садились пить чай с мёдом. Бабушка ворковала, хваля дедушкин мёд, дедушка удовлетворённо супил брови.
Понятное дело, что бабушка после этого и не думала менять своё поведение, всё продолжалось абсолютно также. Сплетни и разбирательства украшали жизнь деревенских женщин, ведь ни телевизоров, ни сериалов у них тогда не было и в помине. Приходилось развлекать себя самим!
А я, также как и моя мама до меня, усвоила технологию "Да, дедушка! ", запомнив на всю жизнь: не перечь мужчине в гневе! Соглашайся со всем, что он декларирует громко в обострении чувств. Зачем возражать или оправдываться? Обострение чревато непредсказуемыми последствиями. Прокричится, успокоится, тогда и можно либо приводить аргументы, либо втихушку делать то, что нужно тебе.
Теперь, с высоты своих лет оглядываясь на прожитую жизнь, я понимаю, что бабушка заложила мне основы отношений с мужчиной, показала суть. А мама уже подтвердила, объяснила и дополнила своим примером важность семейной гармонии и согласия.
Интересно, что я, работая свахой, многим своим невестам передала как раз вот эти знания, увиденные мною в детстве. Оказалось, что это и есть наука женской мудрости, к сожалению, во многом утерянная современными женщинами.