Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодняшняя "пристяжная" глава венчает публикацию одновременно "ДѢЛА", и "Ежемесячное литературное приложение" к циклу "Век мой, зверь мой", что выглядит абсолютно логичным - ввиду отсутствия нового контента в оном. Ещё раз выражаю искреннюю признательность всем, осилившим повесть целиком... или частями... или даже наискось. В любом случае, этот этап "РУССКiМЪ РЕЗОНЕРОМЪ" пройден, но, как известно, где конец - там всему и начало. Приятного чтения!
Предыдущие главы "ДѢЛА" и выпуски "Ежемесячного литературного приложения" к циклу "Век мой, зверь мой..." - в КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
"ДѢЛО"
ПРОЛОГ ВМЕСТО ЭПИЛОГА
В избе было давно не топлено, неуютно, самый вид горницы говорил о том, что хозяин какой год уже жил бобылем, равнодушным к бытовым радостям и предметам, скрашивающим существование любой семьи. В сенях протекала прохудившаяся крыша: мерно и убийственно-раздражающе капало в нарочно подставленное для того ведро. Вся обстановка свидетельствовала, что хозяин бывает в своем доме нечасто, большую часть времени проводя в тайге: повсюду в беспорядке лежали капканы, силки, на столе просыпан когда-то и не убран порох, на лавке, свисая ремнем до пола, лежало, скучая, охотничье ружье.
- …Как февральская революция-то случилась, Евгений Львович, поначалу вели себя тихо. Нет, ну, пошумели, конечно, в оранжерее у вас даже пару стекол побили, не без этого… Супруга ваша даже в деревню ходила, укоряла, мол, как же так, чем цветы-то виноваты? Правда, зря она это, ей-богу, зря, только надсмехались над нею, особенно бабы. Говорили, у нас мужиков почти не осталось, полтора инвалида на всю деревню, царя скинули, а она о цветочках жалится!
- Так. Так…
За грязным, в следах пищи и ружейного масла, столом сидели двое. Хозяин – в теплой меховой телогрейке и валенках, немолодой уже мужик с плешью в обрамлении взъерошенных давно нестриженных седых волос, был явно напряжен. Руки его постоянно пребывали в движении, то спархивая со столешницы, то ложась виновато на колени, то летая перед лицом говорившего, помогая мучительно подбирать слова. Разговор явно давался ему нелегко. Да и не разговор то вовсе был, а, скорее, отчет перед вторым, по всему – гостем. Он сидел напротив хозяина, не спуская с него строгих серых, в прищуре чуть подрагивающих красноватых век, глаз, погоны подполковника на широких литых плечах тускло поблескивали полустертой позолотой в неярком свете керосинки. Лицо ничего не выражало, только желваки ходили под двухдневной щетиной впалых щек, да резкая морщина обозначалась меж разлета бровей.
- …А когда в октябре большевики Керенского сбросили, совсем плохо стало. Из города комиссар приехал, Жиздрин Иван. Сипатый такой, видно, глотку на митингах с самого февраля рвал. Собрал всех у церкви. «Что, говорит, ждем? Третьей революции не будет, мы, говорит, пришли навсегда, и мы – власть ваша, кровь от крови народной! Всё, говорит, это – и земля, и усадьба, и всё, что в ней – теперь ваше!» Ну, народишко у нас и так взбаламученный был, а после такого – началось... В деревню с войны как раз за месяц до того Мишка Калитвин возвернулся: злой, как черт, его еще газами в окопах немец траванул, всё кашлял… В общем, слушали они, слушали этого Жиздрина, а после прямо в усадьбу всей толпой и двинулись… Погромили едва не всё! Управляющий ваш, Мирон Андреевич, вначале пытался как-то их увещевать, по-доброму хотел остановить, да куда там… Мишка с другими мужиками забили его до смерти, каменюгой прямо в висок, да ногами еще долго пинали, пока в кусок мяса Мирон Андреевич не оборотился. С неделю на том же месте и лежал, после уже я, покуда все успокоились, схоронил за деревней.
- Так. Так…, - всё так же безучастно, как ладной заграничной работы автоматический манекен, произнес подполковник.
- Варвару Алексеевну тогда из дома выволокли вместе с батюшкой вашим и с сынком. Лев-то Павлович тогда совсем хворый был, на ногах почти что и не держался. «Что, говорит, вам угодно, мужички? Земли? Что ж, говорит, раз так – берите, значит, то Богу угодно!» А те смеются только, говорят: э, нет, барин! Мы теперь ее и сами, без твоих слов возьмем. И дом твой впридачу. Теперь, говорят, мы мадеру с наливками пить будем, да газетки из городу почитывать, а ты на нас батрачить, как мы батрачили! Батюшка ваш, хоть и посерел лицом, а усмехнулся, да Мишке-то в лицо и скажи: «Ты, говорит, хоть в платье моей невестки нарядись и все мои книги на самокрутки пусти, а как был пустоголовый горлан, так им и останешься!» Тут-то Мишка в него и пальнул. Прямо в лицо попал, черт такой, нет, чтобы по-человечески, в грудь или еще куда… И прямо на глазах у Варвары Алексеевны и Митеньки.
- Та-ак…, - хрипло протянул подполковник, еще резче обозначив морщину меж бровей.
- Закричала она страшно, да только еще более раззадорила их. В общем… Эх, как же сказать-то, Евгений Львович…, - совсем замялся хозяин, до белесых костяшек сжимая кулаки. – Снасильничали они ее. В оранжерее. Мишка, да еще Громов Петр, тот пьяный был совсем, верно, из усадьбы что-то стащил. Хорошо, Митеньку кто-то из баб увел подальше.
- А Жиздрин, комиссар? – страдальчески, как от зубной боли, скривившись, поинтересовался подполковник.
- Неподалеку стоял, покуривал, да посмеивался… Господи, Евгений Львович! – не выдержав, взмолился хозяин. – Да не могу я вам эту беду рассказывать, ей богу, сердце кровью обливается, будто заново всё это вижу!
- Ты, Митрич, говори, говори…, - тихо посоветовал ему подполковник, не спуская с переносья хозяина цепкого тяжелого взгляда.
Митрич судорожно дернул кадыком под бородой, будто захлебнулся, махнул безвольно рукою, отказываясь понимать мазохистическую настойчивость Евгения Львовича, и, откашлявшись, продолжил:
- Усадьбу спалили в тот же день. Только сначала всё оттуда растащили. Теперь по всей деревне, в любую избу зайдешь, а там стулья, зеркала, картины всякие, ложки - всё ваше…
- А ты что ж не разжился, Митрич? – одними губами холодно усмехнулся подполковник. – Чаи бы сейчас из мейсенских фарфоров распивал.
- Нам чужого не надобно, - отрезал хозяин, сердито посмотрев на него. – Меня тайга кормит, а чай из своей кружки – он завсегда вкуснее.
- Ты про Варвару Алексеевну…
- Отец Павел их приютил. Мальчонка-то ваш захворал сразу же, глотошная у него приключилась, видно простыл, когда из усадьбы в одной, прости Господи, рубашоночке его выволокли. Не выходили его, через неделю преставился.
- Так…
- А Варвара Алексеевна, - снова дернул кадыком Митрич, отважно решившись досказать Евгению Львовичу самое страшное, - на следующий день повесилась. Да она, если честно, еще с того раза, как… это… ну, в общем, как бы малость не в себе была.
- Всё? – страшно-спокойно спросил подполковник.
- Всё! – не скрывая радости от того, что больше рассказывать нечего, подтвердил Митрич. – Схоронили всех троих у часовенки, где вся ваша фамилия супруги покоится. Я сам кресты делал, проводили, как полагается, не сомневайтесь, Евгений Львович.
- Да я не сомневаюсь, Митрич…, - голос подполковника был глухим как из могилы, будто не живой человек говорит, а призрак. Хозяину на какой-то момент даже показалось, что у барина и глаз-то нету, только стылые дыры вместо них. Митрич зябко поежился, почуяв потусторонний холод, исходящий от сидящего напротив него человека. – Ты имена мне все сказал? Вспоминай, вспоминай, Митрич… Значит Жиздрин Иван, комиссар, так? Мишка Калитвин. Кто еще? Петр Громов, ты сказал? Где они сейчас?
- Так это… кто ж их знает, - робея от догадки, что неспроста интересуется гость именами, сбивчиво ответил Митрич. – Как ваши-то… белые, то есть… ну, в общем, так понимаю, воюют они с вами, Евгений Львович. Комиссар-то с тех пор к нам и не наведывался, слышно было, он в городе, шишка какая-то в губернии.
- Кто еще был? Слышишь, Митрич? – подполковник сузил страшные свои глаза, ближе придвинувшись к хозяину. – Всех, всех мне припомни!
- И тех, кто добро ваше растаскивал? – тихо спросил Митрич. – Все брали, барин. Только вот… мне ж еще жить здесь! Хорошо ли, плохо ли, а жить! Вы ж, поди, сейчас суд судить начнете, за каждую ложку к ответу призовете, а мне каково?
- Плевал я на ложки, Митрич! – с досадою отрезал подполковник. – Ты мне зачинщиков сдай, из-за кого всё началось и кто мне за семью ответит!
- Ну, тогда, значит, эти трое, - с явным облегчением кивнул Митрич. – Остальные – старики, да бабы, да немощные… Эти – так, послушались сдуру… Теперь вот по избам попрятались, вас ожидаючи, сидят – дрожат. Хотя, постойте-ка… С комиссаром еще один был из города, неприметный такой, а взгляд – не приведи Господь: смотрит на тебя - и не знаешь, то ли из пистолета пальнет, то ли на вожжи пустит. Он вроде как молчал больше, однако к усадьбе со всеми пошел… И отца вашего, покойничка, - он вроде бы из дома выволок. Как же его звали-то…, - Митрич с усилием потер лоб, вспоминая, даже покраснел. – Имя такое… простое вроде, но редкое… Да, точно Леонтий! Темный из себя, усы ухоженные, коротко стриженые.
- Леонтий, стало быть, - лицо Евгения Львовича по-прежнему ничего не выражало, эмоции будто умерли в нем навсегда – вместе с отцом, женой и сыном. Он медленно поднялся и поддел жесткой рукой шинель: хозяин отметил, как нервно подрагивает в тике мизинец. – Спасибо тебе, Митрич. Я этого не забуду, верю, что сделал всё, что мог.
- Куда ж вы теперь, ваше высокоблагородие? – Митрич вышел вместе с гостем на крыльцо, оглядываясь по сторонам. Всё было тихо. Не слышалось ни выстрелов, ни криков, словно в деревню вошел не отряд осатаневших от войны белогвардейцев во главе с барином, а некие странствующие мирные пилигримы.
Подполковник тяжелым шагом спустился на раскисшую от осенних дождей землю, поднял воротник и, не оглядываясь, бросил:
- Прощай! Верно, едва ли свидимся.
Митрич деликатно кашлянул и проводил взглядом скрывшегося за амбаром Евгения Львовича. С той стороны, ближе к церкви, угадывалось приглушенное конское ржание и оживленные чьи-то голоса. «Пронесло, Господи!» - истово перекрестился Митрич, сам еще не веря, что свидание с барином закончилось именно таким образом.
- Митрич! Постой-ка! – как выстрел в спину настиг его окрик подполковника.
Митрич пошатнулся, посерел лицом и, на всякий случай ухватившись за перила крыльца, обернулся, ожидая увидеть направленное на него дуло.
- Леонтий тот, что молчал, как выглядел?
- Да как… Обычно… Стрижен – коротко, лоб такой… здоровый, усы…
- Да я не про то, - подполковник раздраженно и нетерпеливо дернул крыльями узкого носа. – Родинки у него, случаем, не было – вот здесь, возле глаза? Овальной такой?
- Кажись, была…, - нерешительно облизал пересохшие губы Митрич. – Точно – была! Я еще тогда подумал – Бог антихриста непременно как-то метит! А что, Евгений Львович, неужто знакомец ваш?
- Да, по преисподней…, - Евгений Львович в задумчивости опустил голову, ковырнул носком стоптанного сапога комок грязи и, уже более не прощаясь, ушел совсем. Вскоре затихло и в деревне: отряд колчаковцев проследовал дальше, то ли громить красных, то ли бежать от них, местные жители давно уже перестали в этом разбираться, молясь каждодневно лишь за то, чтобы и те, и другие их миновали, да еще – чтобы свои мужички вернулись живыми и здоровыми. Никто даже не знал – при какой власти они сейчас существуют, время остановилось, чтобы вскоре сызнова биться, запульсировать в диком энергическом танце, увлекая за собой всё и всех без разбору. Жизнь перестала быть ценностью, и никто не задавался вопросом – от чего так случилось, и почему главным мерилом вдруг стал даже не сам покой, а хотя бы полчаса, хотя бы мгновение его – покоя, то самое, что наступило, когда за околицей затихло последнее ржание усталых, уходящих в никуда лошадей с невидимыми уже всадниками…
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый иллюстрированный каталог