Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Осиротев в марте на персонажей "ДѢЛА", мы остаёмся наедине с Жакобом, способность которого внятно излагать увиденное им несколько (да чего уж - "несколько"! Весьма!!) смущает и невольно наводит на мысль о какой-то литературной мистификации. Впрочем, так это или нет - судить на данном этапе чтения "дневников" рановато, предлагаю просто отдаться его красноречию, да и проследить за судьбами человеков, в кругу которых он принуждён обретаться
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
ГЛАВА IV
Уж позвольте великодушно не растекаться мыслями по древу своих дневников (кстати, так и не понял этой русской фразы... "мыслью" - и "по дереву"... это как вообще?) и самым немилосердным образом вырвать из них пару-другую страниц, посвященных первому десятилетию совместной жизни Ильи Петровича и Ксении Филипповны. Не то, чтобы их существование не представляло для автора сих записок никакого интереса, но, буду откровенен: из их характеров и, я бы сказал, харизматических абрисов куда-то незаметно исчезли, испарились, стаяли те милые моему сердцу симпатичные черты, что делали их крайне неповторимыми и отличными от прочих особей человеческой породы, с которыми я успел познакомиться за годы своей неволи. Не хочу казаться циничным, но, ей-богу, Ксении Филипповне крайне шел образ нелюбимой, отвергаемой, страдающей, но носящей это глубоко в тайниках своего сердца девушки. Она была столь оригинальна и ярка в этом амплуа, что превращение в благополучную счастливую супругу и мать семейства окрасило ее фигуру в какой-то сероватый оттенок, придав некое сходство с серою утицей, обеспокоенной только заботами своего выводка. Оно, конечно, достойно для подражания, продолжение рода и все такое, но… скучно, господа! Если вспомнить, с каким достоинством она подрагивала ноздрями в гостиной князя Ильи Петровича, борясь с подступающими слезами унижения и отвергаемых чувств, как гордо всегда удалялась, окутанная шлейфом постоянства и непонятой, неразгаданной тайны... Сколько трагизма и очарования было в этом персонаже! И что я видел несколько лет спустя? Вечные чепчики, слюнявчики, кружевные пеньюары, позабытые во всех комнатах ненужные какие-то предметы и безделицы, поедание варенья с изображением такого умиления на прелестном когда-то личике, что, кажется, никоим образом не достичь человеку большего блаженства, как только поедая клубничное варенье, да еще и с выражением такой приторности, что, пожалуй, и вытошнить может, глядя на нее! До сих пор лишенный возможности узреть воочию, что же такое на самом деле есть человеческая любовь в самом что ни на есть натуральном ее проявлении (если, конечно, не считать былые амурные похождения Ильи Петровича), я смог, наконец, наблюдать ее в развитии, и, ей-богу, не могу похвастаться, что понял и прочувствовал ее совершенно… Скорее, нет – не понял вовсе! Это что – ради такого вот финала люди стреляются, дырявят друг друга шпагами, сходят с ума, пишут идиотские мадригалы и трогательные послания? И все только ради того, чтобы предмет многолетнего поклонения, в некотором роде, богиня и одновременно небожительница, вышла с утра в чепце и с мигренью? А эти ужасные дети! Как только у Кашиных появился первенец Всеволод – было еще ничего, но когда был произведен на свет второй – Матвей, покою моему и прежнему состоянию созерцательности пришел конец! Чуть только повзрослев, эти, с позволения сказать, пострелы просто не давали мне покоя, изводя самыми примитивными требованиями повторять за ними чудовищно убогие словосочетания, вроде «попка-дурак», не говорю уж о том, что поначалу я и вовсе лишился нескольких хороших перьев! Хорошо еще, что князь, увидев этот акт вандализма, раз и навсегда пресек подобное обращение со мною. Но это было еще не все: для приобщения к миру природы была куплена отвратительная, визгливая и глупая собачонка по имени Трезорка, единственной, кажется, радостью для которой было подбежать к моей клетке и, виляя куцым хвостом и дрожа от низменных своих инстинктов, облаивать меня самым омерзительным голосишкой, какой мне до сих пор приходилось слышать. Пытаясь относиться к этому созданию со стоицизмом философа, я сперва не обращал на него никакого внимания, пока не понял, что, даже если я окаменею, визгливая тварь будет вести себя точно так же – для нее был важен сам процесс облаивания, а не тот факт, что старания ее решительно никто не оценит. Я – существо незлобивое, более того – крайне терпимое к тяготам судьбы, но, забегая вперед, скажу, что испытал крайнее удовлетворение, когда злосчастный Трезорка преставился, наконец, лет через пять, подавившись, кажись, куриною косточкой…
Что же до самого князя, то его физическая и душевная оболочка, по-видимому, не была столь гуттаперчевой и склонной к разительным метаморфозам, подобно благоприобретенной спутнице жизни. Обратившись поначалу в бесконечно счастливого супруга, он как-то поглупел, утратил прежний шарм и, я бы сказал, эстетическую утонченность, вовсе перестав писать натюрморты и пейзажи, музицировать и переводить. Все его время теперь было поглощено одною только Ксенией Филипповной, бесконечным сюсюканьем, бессмысленным поездкам «на ландшафты», визитам к тестю и приемам частенько теперь наезжавших в дом на Мойке того же тестя и знакомых Ксении Филипповны. Из друзей и подруг, когда-то навещавших Илью Петровича, не было более почти никого: разве что отставной поручик Раменской, оставивший службу по ранению, и сам человек, обремененный огромным потомством, по-прежнему захаживал, видимо, радуясь изменениям в жизни независимого когда-то князя и злорадно находя в них некое тождество с собственною судьбою. Кашина, впрочем, видно до поры до времени не особо печалил сей факт, ибо он ныне находил удовольствие совсем в противуположных прежней жизни и былым привычкам вещах. Появление первенца изменило его окончательно. Будучи ранее весьма сдержанным, я бы даже сказал, аскетичным в выражении собственных чувств, он только в день рождения Всеволода выпил, ежели не ошибаюсь, бутылки четыре шампанского – в одно горло, разумеется, сплясав перед удивленными гостями и «барыню», и «камаринского», и даже какой-то загадочный танец, вывезенный им из Англии. «Живет род Кашиных!» - оглушительно кричал он в распахнутые окна, рискуя навлечь на себя неудовольствие полицеймейстера, и поднимал спеленатого орущего от страха младенца, и целовал его везде. «Ты, Илья Петрович, однако того… потише…» - смеясь, советовал ему тесть. «Всеволод Ильич Кашин!» - словно бы не слыша, еще громче кричал князь, тыча ему в лицо конверт с младенцем, как будто сей факт вызывал у фон Лампе какие-то сомнения, пока нянька смело не выхватила обмочившегося уже несчастного Всеволода Ильича и не утащила его в тишину покоев.
На лето теперь в Петербурге не оставались, а еще с начала мая начинали сборы в Медынское – княжеское имение в Ярославской губернии. Если раньше Илья Петрович обожал проводить летние месяцы в столице, рыская в поисках живописных мест для своих пейзажей или просто катаясь верхом, то ныне об этом уж и не вспоминали – наследнику требовался воздух, и не просто воздух, а воздух просторов, напитанный речными запахами, ароматами лугов и полей. Старый – просто воздух – был им уже нехорош, хоть и дышали им оба супруга с рождения, и, слава богу, выросли здоровыми и вполне упитанными. Понятно, что вместе со всем семейством переезжать пришлось и мне, принеся новые испытания на мою голову – русские дороги! Боже мой, а я-то наивно предполагал, что хуже морских путешествий и быть ничего не может! Как ехали по тракту – было еще туда-сюда, но после того, как за каким-то довольно большим населенным пунктом мы повернули на проселочную дорогу, тут-то я и вспомнил с блаженством дни своего водного перемещения от берегов далекой и безвозвратно утраченной родины в Англию. Положительно, надо быть истинным стоиком средь всех попугаев, чтобы, не жалуясь на судьбу и, вообще, не ропща ни на что, терпеливо переносить эту тряску, эти подпрыгивания и подбрасывания, даже подлетания к самому верху кареты: ей-богу, я сам был свидетелем того, как княгиня, самым натуральным образом подлетев на каком-то ухабе, на некоторое время зависла в воздухе, после чего бухнулась на подушки как ни в чем не бывало, только ойкнула! Возможно, кому-то такой способ перемещения даже доставляет удовольствие, но, клянусь, только не мне! Уже по прибытии в Медынское я лишь спустя несколько дней смог принимать хоть какую-то пищу, довольствуясь до того одною водой. Само пребывание в деревне мне также не понравилось, хотя бы по одной простой причине: князь взял за моду выставлять мою клетку на своём свежем воздухе почти что на целые сутки, возвращая в дом только на ночь. Верх бестактности по отношению к существу, вынужденному проводить в заточении всю жизнь! Я вполне понимаю желание князя и княгини проводить все время на лоне природы, но, черт побери, они вольны в своих действиях и свободе движения! Я же, как мифический Тантал - видел пищу, но не мог ее съесть, чувствовал живительную влагу, но не мог ею напиться, вынужденно глазея на восторги семейства Кашиных из-за прутьев, и каждой своею клеточкой ощущая бездонность голубых небесных просторов. Нервы мои были, надо сказать, в полном расстройстве! Однажды, спустя почти месяц, не выдержав, я заорал обоим: «Хочу в дом! Хочу в дом! Хочу в дом!..» - и так бессчетное число раз, пока, наконец, до обоих не дошло, что я требую вернуть меня в четыре стены совершенно осознанно, а не повторяя где-то услышанное. Почти с неделю я провел в гостиной, приводя в порядок расшатанную нервную систему, после чего тупой слуга снова зачем-то выволок мою клетку на веранду и, что самое страшное, забыл занести назад на ночь! Мало того, что был ужасный сквозняк, так еще случился неожиданный ливень: от плохо прикрытого окна на меня беспрестанно брызгало ледяной водой, я ужасно простыл и только к концу августа еле смог восстановить собственное, окончательно загубленное за время отдыха, здоровье.
Не стану отрицать – возможно, я попросту субъективен в эгоизме своём, и собственные напасти как-то ассоциирую с появлением маленького Кашина – в частности, и с женитьбой Ильи Петровича – вообще, но, так или иначе, ничего, кроме откровенного невосприятия всею своею натурой сих перемен, я сам себе, как не тщился, предложить не мог. Слава создателю, на третье лето наших поездок в имение случилось нечто, на значительный промежуток времени избавившее меня от ежегодных вояжей из Петербурга в Медынское и обратно. Суть же произошедшего, коли задаться целью обрисовать ее в нескольких словах, была до примитивнейшего банальна и мало аппетитна: обычный адюльтер, основными героями которого стали, разумеется, милейший князь и ближайшая соседка его по имению Глафира Васильевна Черницына.
Как зарождалась их связь, сказать затруднюсь – вероятнее всего, я был свидетелем не всех их свиданий, что, в общем-то, не удивительно. Могу только заметить, что самая первая их встреча состоялась за пару лет до скандала, произошедшего одним дождливым августовским днем, о котором я, конечно, поведаю, когда тому придет время. Насколько помню, это были, кажется, именины Ксении Филипповны, на которые были приглашены едва ли не все обитатели местных окрестностей, достойные хоть какого-то внимания и уважения. Само собою, приехал, оторвавшись от важных государственных дел, папенька Филипп Семенович, за последнее время изрядно раздобревший. За неделю до события заявился двоюродный брат Ксении Филипповны Борис фон Лампе – прощелыга и вертопрах, каких свет не видывал. Его, собственно, никто не звал, но люди подобного сорта менее всего живут по каким-либо иным правилам, кроме как по своим собственным. Илья Петрович готовился к празднеству заранее, из Москвы был выписан италианский квартет, запросивший за приезд в Медынское необычайно дорого, настолько, что князь хотел было отказаться от сей затеи, но, кажется, тесть успокоил его на этот счет и взял большую часть расходов на себя. Были также заказаны фейерверки и праздничная иллюминация из каких-то особых китайских фонариков. О кулинарных изысках, воплощенных в жизнь также выписанным из Москвы французом Рюге, – кажется, так! – уж и говорить не стану. Если не ошибаюсь, вся смета праздника составила около двадцати тысяч рублей – сумма чудовищная по тем временам, и, главное, непонятно, зачем и на что потраченная… Кому хотел пустить пыль в глаза Илья Петрович, что он хотел выразить этою роскошью – кто знает? Чуть получше узнав Филиппа Семеновича, могу с уверенностью заявить, что он, будучи человеком далеко не бедным, вряд ли мог одобрить подобное мотовство – с него довольно уж было и италианских скрипачей, своею игрой в тот вечер доведших его до сильнейшей зубной боли! Уже сейчас, по прошествии значительного числа лет, могу только предположить, что красавица соседка Глафира Черницына встречалась князю и раньше, но окончательно завоевать ее сердце своим хлебосольством и роскошью Кашин решил именно в день именин Ксении Филипповны, пользуясь, так сказать, для того самым благородным с виду и невинным поводом.
Сам праздник, собственно, прошел совершенно благопристойно и вполне мило – во всяком случае, кроме откровенно беспардонного поведения Бориса фон Лампе, весь вечер крутившегося вокруг г-жи Черницыной словно надоедливая оса вокруг варенья, все остальное было на таком значительном уровне и недосягаемой для провинциального бомонда высоте, что гости, которым посчастливилось быть в числе приглашенных, еще до осени поминали все детали этого, без сомнения, самого главного события летнего сезона. Надобно сказать, что я еще тогда отметил, насколько выделялась Глафира Васильевна среди остальных дам: к своим двадцати пяти она уже была вдовой, с состоянием – шептались, что речь шла о сумме порядка ста тысяч! - и, конечно, необычайно, картинно красива. Зная об этом, она, впрочем, старалась быть со всеми приветливой и ровной, правда, вот беда – воспринималось это окружающими несколько неадекватно. Дамам казалось, что посредством своей чрезмерной общительностью Черницына издевается над ними и выказывает собственное превосходство, мужчины же были уверены, что подобным поведением Глафира Васильевна провокатирует их к сближению и бывали крайне разочарованы, когда никакого сближения, собственно, не происходило, а выяснялось, что ничего, подразумевающего амурные намеки, чаровница в виду вовсе не имела. В связи с этим злые языки – разумеется, женские! – распускали следующую недобрую сплетню, уж и не знаю, правдивую или выдуманную: однажды, на балу у графа С. Глафира Васильевна, придя, как всегда, одна, оказалась представлена известному московскому жуиру и моту Метельскому, про которого поговаривали, что-де и сама государыня, как-то мельком увидев его, всерьез размышляла – а не пригласить ли сего красавца в столицу для известных надобностей? Вроде как окружение отговорило ее от опрометчивого шага, живописав в красках неблаговидную репутацию Метельского, и подсунув более выгодного для всех то ли Мамонова-Дмитриева, то ли Ланского. Узнав о своем несостоявшемся возвышении, Метельский, впрочем, ни чуточки не расстроился, философски заметив, что само Провидение уберегло его от незавидной участи галанта на час. Постель по принуждению – она и есть по принуждению, хотя бы и постель императрицы! – вроде бы сказал он в очень узком кругу, наверняка не сомневаясь, что фраза эта в самый короткий промежуток времени непременно достигнут ушей тех, кому они не предназначались… Так вот, с этим-то смельчаком и познакомили ничего не подозревающую г-жу Черницыну. Ведя себя как всегда непринужденно и доброжелательно, Глафира Васильевна, само собою, привлекла внимание этого видавшего виды пройдохи и шаматона, и уже через некоторое время они, позабыв об окружающих, премило щебетали друг с другом на всевозможнейшие темы, так что остальным гостям показалось, что оба знакомы уже не сей час, а давненько, а наиболее внимательные, подметив ласковые взгляды, весьма откровенно бросаемые Черницыной на соседа, предположили, что дело тут явно амурное. В результате Глафиру Васильевну немедля записали в очередные любовницы сего новоявленного Дон Жуана, а самые сведущие вообще откровенно заявляли, что уже неоднократно видывали, как экипаж Метельского останавливался возле ее дома на Ильинке – ясное дело, зачем! Сам Метельский, когда ему намекали на отношения с Черницыной, не опровергал эти слухи, правда, и не подтверждал. Общество же после этого бала всеобщим мнением записало красавицу в легкомысленные особы, недостойные дальнейшего знакомства с ними, а некоторые матери, чьи дочки были на выданье, так и вовсе демонстративно прекратили всяческое знакомство с нею, опасаясь дурного примера. «Вас, милочка, я что-то не припомню!» - строго посмотрев на Глафиру Васильевну в лорнет, сухо молвила баронесса Ф., встретясь однажды с нею на Масленицу. Одним словом, при своих материальном и физическом богатствах несчастная г-жа Черницына оказалась, словно в пустыне - окруженной сплошной стеной отчуждения. Не удивительно, что вскоре круг ее общения состоял из менее именитых и менее разборчивых в знакомствах дворян и чиновников и их супруг, весьма польщенных знаками внимания, оказываемыми этой непризнанной московской Венерой. Уж не знаю, была ли она уязвлена своею незавидной участью изгоя при столь богатом наборе очевидных достоинств, по крайней мере, на людях Глафира Васильевна неизменно была все так же приветлива, обворожительна и непосредственна – как ангел! Возможно, впрочем, что это на самом деле было лишь счастливым свойством ее легкого характера, не более, но о сем судить не берусь за незнанием полностью предмета!
Вот с этою-то госпожою и оказался в счастливом – или несчастливом! – соседстве князь Илья, неосторожно – или, опять же, намеренно! – пригласив ее на день рождения собственной супруги. Провинциальное светское общество – известное дело! – не столь капризно и лицемерно, как общество столичное, оно, скорее, милосердно, бывает даже, что отдельные члены его открыто встают на путь христианского человеколюбия и искреннего желания помочь падшему ближнему своему – ежели, конечно, несчастный не пал слишком низко, то есть до такой степени, что помочь или призреть его означает уже некоторым образом приблизиться самому к опасной черте… Потому-то г-жа Черницына могла быть, несмотря на свое несколько сомнительное реноме, приглашенной к столь значительной в здешних краях фигуре, каковой был князь Илья Петрович, и вести себя совершенно свободно, не боясь быть непонятой или даже демонстративно оскорбленной какими-нибудь ортодоксальными сверх всякой меры ханжами. Нет, напротив, Глафиру Васильевну усадили на одно из самых почетных мест – ближе к началу стола, где восседали члены семейства Кашиных, Филипп Семенович и Борис фон Лампе, ей расточали комплименты, а один из тостов – право, уж не припомню, какой по счету, верно, шестой либо седьмой – некто г-н Жужалкин открыто посвятил Афродите местных угодий и просторов. Речь его была воспринята всеми со сдержанной прохладцей, особливо дамами; даже сама новорожденная, поначалу воспринявшая первые слова велеречивого г-на Жужалкина на свой счет, осознав ошибку, чуть дернула бровями и, склонившись к уху супруга, что-то с неудовольствием прошептала ему, на что князь, скосивши взгляд в ее сторону, неохотно буркнул что-то в ответ. От пытливого глаза тогда уже вряд ли могло ускользнуть то внимание, с коим Илья Петрович следил как бы исподволь за очаровательной гостьей, с невинной простотою переговаривающейся с Борисом фон Лампе. А уж когда она решила выйти из-за стола – очевидно, вознамерившись подышать воздухом – и Борис, взвившись, как чертик из табакерки, рванулся за нею, на ходу отирая рот салфеткою, князь как-то потерялся, потух и с видимой неохотою обратился к содержимому тарелки. Когда же дошло дело до квартета италианских скрипачей, начавших отчего-то сразу с мазурки, на лице его отчетливо читалось желание немедля пригласить Глафиру Васильевну, но как хозяин дома и, конечно, муж виновницы торжества, позволить себе подобного афронта он, само собою, не мог, а оттого, закряхтев престарелым лешим, чего ранее за ним никогда не наблюдалось, под одобрительные возгласы гостей повел в танце супругу. Недолго поскакав с нею, он, натянуто улыбаясь, отвел Ксению Филипповну на место и более уж из-за стола не поднимался, с плохо скрываемой тоскою следя за танцующими и, украдкой, за г-жою Черницыной, наперебой приглашаемой разномастными кавалерами то на полонез, то на резвый контрданс. Никому не отказывая, с неизменною улыбкой на красивом, заметно порозовевшем лице она, несомненно, была царицей вечера, затмевая своей статью и непринужденной грациозностью решительно всех дам. Ксения Филипповна, видя это, нарочно ничего не сказала, наоборот, первая подошла к г-же Черницыной и высказалась в том духе, что, дескать, чрезвычайно сожалеет о том, что до сих пор не была знакома с нею, на что Глафира Васильевна, приняв слова ее за чистую монету, просияла и ответила, что, мол, также крайне сожалеет о сем прискорбном факте. Хозяйка увела ее в музыкальную залу – к великому неудовольствию Бориса фон Лампе - и долго о чем-то расспрашивала, вернувшись к гостям только через час, при этом лицо Ксении Филипповны выражало некое торжество, словно бы она получила за прошедшее время непонятное какое-то удовлетворение. Когда подошло время фейерверка, многие из гостей были уж, что называется, изрядно навеселе, а некоторые так и остались за столом, силясь подняться, либо вовсе откровенно посапывая в собственную грудь. Князь Илья, с тихой гордостью изрядно потратившегося хозяина, проводил гостей на террасу и, небрежно махнув перчаткой, дал знак начинать, после чего внизу резко, напугав до смерти пару приглашенных старушек, что-то пыхнуло, затрещало и черное небо озарилось вдруг множеством разноцветных огней. «Господа, обратите внимание!» - указывал рукою Кашин на две огромные буквы «К» в форме изящного вензеля, словно бы зависшие над восхищенными зрителями и долженствующие означать инициалы новорожденной. Несомненно, этот момент был вершиною торжества князя, так сказать, мощным аккордом, завершающим сложную и витиеватую музыкальную пьесу, автором которой он выступил – и, доложу вам, небезуспешно! Помимо всеобщего восторга, охватившего не только гостей, но и даже, например, Филиппа Семеновича, итогом праздника явилось одно малюсенькое такое, казалось бы, совершенно невзрачное, микроскопическое событие, давшее, однако, несколько позже обильные всходы, – я говорю о симпатии, возникшей, хоть бы и на изрядном расстоянии, меж князем Ильей и Глафирой Васильевной Черницыной. Ну, то, что последняя понравилась Илье Петровичу – оно понятно. Надобно заметить, к тому времени Ксения Филипповна, и в молодости особою красотой не отличавшаяся, а обладавшая, скорее, некоторою долей шарма, чуть подурнела… Впрочем, что я говорю – нельзя так о дамах!.. Не подурнела, а… как бы это сказать… одним словом, двое детей, десятилетие, проведенное в браке, – это, разумеется, не могло не наложить на чело княгини неброский, но заметный признак первого увядания. Глядь, морщинка у глаз лишняя появилась, волосок седой показался, талия, прежде столь гибкая и тонкая, уж не та, что раньше… Ясное дело, что такой искушенный в женском вопросе знаток, каковым был когда-то Илья Петрович, не мог не отметить эти изменения, и, опять же, понятно, что знакомство с такой яркой фигурой, какой была г-жа Черницына, не могло разительной вспышкой не отразиться в его, казалось бы, успокоившемся уже на этот счет мозгу.
Однако, мне кажется, я уж изрядно отвлекся, описывая тот вечер – прошу покорнейше извинить меня, хотя, если начистоту, мне глубоко безразлично мнение читающих сии записки. Я уже замечал много ранее, что славы Геродота не стражду, и вспоминаю всё это более для себя… одним словом, хотите – читайте, хотите – нет! Просто, на мой взгляд, персона Глафиры Семеновны Черницыной крайне важна в последовавших далее событиях, и не упомянуть момент ее появления было бы крайне непростительным – особливо для столь неторопливого и, возможно, излишне говорливого историографа, каковым является ваш покорный слуга...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу