Места здесь засушливые, почва неплодородная – сплошная глина да песок, а картошка на удивление выросла, как на дрожжах.
Вот тебе и удобрения в синих мешочках. По-настоящему творят чудеса. А может - это сорт такой урожайный, не зря же фирма называлась «Урожайка»!
Забавно, но картошка действительно уродилась крупная, гладкая, без единой червоточины, только вот попробовать её никому из наёмных работников не довелось. У начальства с этим пунктиком было строго.
Наемный персонал тщательно обыскивали после каждой смены, а на обед всех вывозили совсем в другое место, где под навесом располагалась полевая кухня. Кормили бесплатно. Первое, второе, третье, да ещё с обязательным свежеиспечённым хлебом.
Так никто из сезонных рабочих и не рискнул за весь уборочный сезон запечь на углях картошку.
День на полях начинался с рассветом, поэтому уже к полудню казался болезненно долгим. Пот градом стекал со лба; руки и спины мужчин давно онемели, но Тимофеич с Семёнычем (друзья звали друг друга по отчеству) давно привыкли к трудностям. Платили хорошо. В этом всё было дело. Так и терпелось, и не нылось, а дело в натруженных руках само спорилось.
Они работали с начала посевного сезона - и пусть работа была в поте лица, но и эту работу для бывших алкоголиков, прошедших анонимную кодировку, раздобыть оказалось ой как не просто.
Но мужики, когда оказались совсем на мели, позвонили наудачу, прочитав объявление в газете «Из рук в руки». А после часового собеседования они ещё контракт подписали о неразглашении – вот диво дивное!.. Ну, да Бог с ним, с этим контрактом. Главным для мужиков было, что их на работу взяли.
- Смотри, Тимофеич, опять та гадость ползёт! - толкнул Семёныч напарника в бок.
Гадостью называл Семёныч бурых пятнистых слизней, вымахавших на картофельном поле до неприлично крупных размеров.
- Ага, точно ползёт, как на ипподром самолёт, - хмыкнул Тимофеич, щуря свои и без того подслеповатые глаза.
- Щас я его лопатой. Хрясь – и нету! - замахнулся было Семёныч, но напарник сказал:
- Да не надо, сам окочурится. Тут же земля вся и так намертво пропиталась химией.
Засигналила грузовая машина, намекая, что пора поднажать, если они хотят управиться с рабочей нормой до заката.
- Ох, ну елки, не сдохнет ведь, скотина ползучая, не сдохнет. Тут только рукоприкладством навести бы толк. Проклятая химия, - зычно пробасил Семёныч, - их гадов-то, мутантов-то, не берёт.
- Ха, насмешил, - буркнул Тимофеич и упер руки в бока, давая продых уставшей спине.
Семеныч цокнул, выставляя напоказ щербатые зубы, и начал собирать картошку в ведро. Тимофеич вздохнул и стал наполнять второе пустое ведро, стоявшее подле.
Было невыносимо жарко. Душно. Но ни единой мошки, ни мухи или стрекозы с комариком не пролетало и не жужжало точно над зачарованным полем.
А совсем другая картина наблюдалась у полевой кухни. Там и мухи докучали своим жужжанием, и комары наседали, оравой скрывавшиеся от жары в стеблях высокой травы.
- Слышал я, что на зону эту картошку спихнут. Зэки жрать будут, - с откровенным разочарованием произнёс Семёныч и запыхтел, мечтая о перекуре.
- Зэки, так зэки, - ответил Тимофеич и выгрузил картофель в кузов грузовика.
- Я вот слышал, что это правительственный эксперимент с генной инженерией и сверхсекретными разработками удобрений. На зэках-то можно и не такие эксперименты проводить - гэ, они как тараканы, живучие, не передохнут, - продолжал гнуть свою линию Семёныч.
- Хватит чушь пороть, – строго произнёс Тимофеич. – Поди, снова насмотрелся шарлатанских программ и теперь лапшу мне на уши вешаешь. Не поведусь.
- Да честно, я от Зинки с соседнего участка слышал, – обиженно ответил Семёныч, разглядывая, как низко садится за горизонт ярко-красное солнце.
- Давай, заканчивай язык чесать - и поднажмём. Вон солнце почти село, а нам ещё две во каких больших борозды осталось, - повысил голос Тимофеич и развёл руками в стороны, напоминая. Затем принялся за работу.
Его напарник вздохнул. Он снова увидел глазёнки-бусинки толстого крапчатого слизняка, снующего под картофельным клубнем, наглого, как заправский хозяин всего поля.
Слизняков мужчина уже успел возненавидеть. Они внушали ему омерзение. Такие неестественно крупные, странной крапчатой расцветки. Брр. Этих тварей в природе быть не должно. Это он знал точно, наверняка.
Глаза слизняка влажно блестели, а усики шевелились, словно в мозгу природной аномалии кипела нешуточная работа. И как они расплодились? Непонятно. Что, спрашивается, жрали-то, а?
Выкопанные картофелины все как одна - целые, неужели слизни оприходовали ботву? А может, это они съели всех жучков, паучков и мошкару со слепнями. Кто знает? Или слизни удобрением лакомились – тем, что в синих пакетах без названия, которое при посеве картофеля они с Тимофеичем щедро сыпали в почву и, перед этим следуя инструкции, надевали маски-респираторы?..
- Побыстрее там, лоботрясы! - гаркнул водитель грузовика. - Смена заканчивается!
Разговоры прекратились. Все мысли мужчин снова переключились на работу.
Тимофеич с Семёнычем прекрасно знали, что если сегодня не успеют выполнить заданную норму, то изрядно потеряют в деньгах.
Солнце зашло. Загруженный доверху грузовик повез картофель на базу. Семёныч и Тимофеевич, наконец, улучили момент и, напившись тёплой минералки, вовсю дымили дешёвой «примой».
- А я ведь не шутил про зэков, - сказал Семёныч, поёживаясь и поплотнее запахивая рабочую куртку.
- Прекращай уже грузить мозг, напарник. Не наше дело, куда едет картошка и что тут вообще происходит. Нам за квартиру платить и женушкам отстёгивать на алименты – вот и всё, что тебя должно заботить. А зэки… к чёрту зэков. Мне вообще не нравится эта картошка. И бесплатно бы такую есть не стал.
Напарник молчал, пока миновали лес и выходили к точке, в которой их должен был подобрать выделенный фирмой автобус.
- И всё же мне как-то тревожно, Тимофеич, неспокойно мне, уж очень неспокойно, - почти неслышно сказал мужчина, за что получил дружеский хлопок по плечу и ироничное высказывание.
- Попей-ка лучше вместе со своим мурзатым Васькой на пару валерьянки, глядишь - и все твои волнения мигом утрясутся.
- А ну тебя! - отмахнулся мужчина.
Подул ветер, дыша ночной прохладой, а издали затарахтел приближающийся автобус.
… Подвал в трудколонии для подростков был большой, точно самолётный ангар, и практически доверху загружен картофелем. Внутри воняло пылью, затхлостью и чуток гнилью, которая всегда усиливалась, когда дюжие холода сменялись оттепелью.
Лампочки на подвальном потолке, закрученные в корявых плафонах, покрытых паутиной и дохлой мошкарой, то и дело беспричинно мигали в самый неподходящий момент, а то и вовсе свет вырубался ни с того ни с сего. Оттого тощему седому мужику с пропитым носом приходилось на ощупь добираться к лестнице, которую он тоже не любил из-за неровных, крутых бетонных ступеней, куда отчаянно не хотели становиться его дрожащие ноги: так вот, на самом верху лестницы, на площадке, располагался рубильник. К рубильнику же и направлялся старый Василий Трещёткин, завхоз и по совместительству кладовщик, когда его друг пропадал в очередном запое.
Наладить свет в подвале мог только приходящий раз в месяц электрик. Мужик вёрткий и толстый, как маленький колобок, избегающий как чумки лишний раз повернуться и что-то сделать своими руками. Но электрику до абсурда везло, золотые руки мужчины знали, как и что подкрутить, чтобы всё временно заработало, потому что потом, с его уходом, как назло действовал закон подлости: все неисправности вскоре возвращались.
В этот раз свет в подвале снова барахлил, и, как ни дёргал рубильник Василий, всё было без толку, свет не загорался.
Он собрался было пойти наверх, в свой кабинет, за огарком свечи (в фонарике давно сели батарейки), да вспомнил, что в кармане есть зажигалка, поэтому решил вернуться в подвал.
На улице темно. Заканчивался февраль, и из-под двери, за которой лестница вела наверх, дуло сыростью. От промозглого воздуха завхозу хотелось поёжиться да спрятаться куда-нибудь, где тепло, но Василий опасался закрыть дверь и лишиться хоть серого и слабого, но источника света.
Он спустился вниз, щёлкнул зажигалкой и звонко брякнул носком ботинка по спинкам дырявых металлических вёдер, в которых собирался тащить наверх картошку.
Василий углубился в помещение, минуя мешки с картошкой, - и смачно выругался, когда дверь наверху с лязгом захлопнулась.
Трещёткин вновь щелкнул зажигалкой, сверяясь со своим местонахождением. Затем он стал накладывать картошку в ведро и ощутил зловонный душок то ли гнили, то ли разложения. Крыса, что ли, снова окочурилась, а?
В конце минувшей недели кладовщик Медведев сам лично брал у него крысиный яд и всё докучал жалобами, что привезённая в конце января та самая крупная и удивительно дешёвая картошка сильно погнила. А теперь вот Трещёткин сам ощутил этот смердящий дух разложения.
Видимо, всё дело в минувших январских холодах, когда температура целый месяц держалась на отметке минус сорок. Тут уж как ни накрывай картофель, как ни утепляй дверь, все без толку. От диких холодов даже глубокий подвал не спасал.
Василий услышал шорох. Неужели в подвале действительно завелась крыса? Он снова щёлкнул зажигалкой, тщательно осветив всё вокруг, убедился, что никого нет, - и стал накладывать картошку.
Сюда бы сейчас того толстого серого кота, что любил лениво сидеть на перилах и зычным мяуканьем выпрашивать что поесть, благо обитал около кухонного блока.
Когда завхоз наполнил картофелем два ведра из запланированных шести, то снова послышался шорох - и что-то мягко шлёпнуло по полу.
Наверное, снова сполз мешок с картошкой, а из дырок в хозяйственной сетке покатились на деревянный пол клубни. Правда, шорох был ближе и вызывал у завхоза непонятную тревогу.
Трещёткин снова щёлкнул зажигалкой и никого не увидел. Только скрипнула под порывом ветра дверь наверху, чуть открывшись. Затем ветер опять сильно хлопнул дверью и практически закрыл её, усиливая вокруг и без того чернильно-чёрную темноту.
Завхоз всё же наполнил картошкой почти все вёдра на ощупь, в полной темноте, когда его рука в матерчатых перчатках коснулась чего-то мягкого - это что-то хлопнуло, точно взорвалось.
- Фу, мерзость! Гнилой клубень, етить-колотить, попался!
Мужчина хотел разжать пальцы и выпустить клубень, как снова с лязгом хлопнула дверь наверху... Его носа коснулось отменно ядрёное зловоние, мужчина тут же скривился и выругался сквозь стиснутые зубы.
Неожиданно замигал и включился свет. Василий зажмурил привыкшие к темноте глаза, а когда открыл их, то мельком периферийным зрением почувствовал и увидел, как что-то сплющенное, коричневое, с крапинками чёрного цвета, точно жгутом, обвило его руку и, обжигая своими выделениями, точно кислотой, плюхнуло на лицо.
На матерчатой рукавице растеклось отвратительное пятно. Вонь опечатала ноздри мужчины, вызывая рвоту.
Он только успел открыть рот, набирая воздух для отчаянного крика, как существо, по ощущениям – похожее на гигантскую, распухшую крысу, шлепнулось откуда-то сверху, придавливая Трещёткина к полу. Влажные усики твари коснулись лба мужчины.
От нахлынувшей паники он онемел, тело превратилось в неподвижную копну сена. Крик комом застрял в горле. Сердце билось галопом, как у той испуганной лошади, на которой Трещёткин вздумал разок прокатиться, когда ещё был ребёнком. Тогда он отделался испугом и сломанной рукой.
Свет в подвале снова мигнул и погас. Василий собрался закричать, но вместо крика из его горла вырвался слабый писк.
«Шорх... Шорх...» - зашуршало в углу - и Трещёткина потащили в самую глубь подвала, в дышащую гнилью темноту.
Галина Петровна, шеф-повар трудколонии для несовершеннолетних, сегодня работала в вечернюю смену. Раздав ужин, она то и дело посматривала на дверь в кладовую, прислушиваясь: не скрипнет ли ржавая петля, оповещая ее, что картошку на завтрашний день всё же удосужились принести из подвала?
Сегодня завхоз должен был лично спуститься в подвал, так как пропойца Медведев после юбилея жены, выпавшего как раз на минувшие выходные, в понедельник с утра на работу так и не явился.
Она вздохнула. Картошка запаздывала, а её ведь ещё нужно почистить, чтобы не запороть завтрак.
Повариха уже протёрла плиты и раздачу, а дверь так и не скрипнула.
Вскоре стихли голоса поужинавших подростков, и высокие двухстворчатые двери столовой закрыли.
На кухне, кроме Галины Петровны, осталась трудолюбивая и чистоплотная, но тощая, как таранка, Люда – мойщица посуды.
Странно – посмотрела на настенные часы в зале Галина Петровна и отметила, что уже восьмой час и завхоз уже давным-давно должен был появиться и принести картошку. Но его нет.
Повариха упёрла руки в бока и выпила тёплого чая. Она негодовала. Василий в работе зарекомендовал себя как человек хоть и пьющий, но к любому делу ответственный. Может, что-то случилось?
Женщина подождала ещё пятнадцать минут, за это время развесив сахар. Затем Галина Петровна накинула на белый халат залатанную на рукавах фуфайку, переобулась и вышла в тёмный двор.
Пристройка завхоза располагалась рядом с котельной. Свет в окнах не горел. Дверь оказалась не заперта. Повариха вошла внутрь и громко произнесла:
- Василий?
Ответа не последовало, но женщина заглянула в его рабочий кабинет, удивившись царившему на столе беспорядку: чашка на столе накрыта крышкой, точно Трещеткин только что вышел. Что-то было неладно.
Галина Петровна решила самостоятельно разобраться, в чём, собственно, дело, и сперва наведаться в подвал.
В слякоти подтаявшего снега её резиновые сапоги то и дело скользили и чавкали, издавая смешной звук: шпок-шпок. Фонари у высокого блочного забора с проволокой сверху, на которую подавался ток, уже загорелись, как и окна в спальном корпусе, где проживали подростки.
Она свернула налево возле мусорных ящиков и оказалась у овощехранилища.
Дверь в подвал была открыта. Ключ торчал в замке с широкой дужкой.
Повариха открыла дверь, окидывая взглядом кутающиеся в темноту и ведущие в глубь подвала бетонные ступени. Спускаться, если честно, женщине не хотелось.
Она сделала шаг вперёд, встала на узкую площадку и дернула вверх ручку рубильника, подающего свет. Внизу зажглась одинокая лампа.
Галина Петровна ещё только стала спускаться, как внезапно резкий запах гнили ударил в нос, вызывая отвращение. С каждой пройденной ступенькой воздух наполнялся духом тухлятины всё сильнее. Пахло так, точно кто-то сдох и уже разлагался. Повариха была в этом уверена, потому что за годы работы на кухне не раз находила в кладовой мёртвых от крысиного яда грызунов.
Спустившись, Галина Петровна увидела краешек белых ведер, стоящих возле начатого мешка с картошкой. Женщина облегчённо вздохнула, потому что теперь ей не нужно было углубляться внутрь огромного подвала. Значит, Василий был здесь, затем всё бросил, что на него совсем не похоже. Но факты говорили об обратном.
Что ж, она ещё ему это припомнит – решила женщина и быстренько наложила из мешка в вёдра картофельные клубни, затем поспешила вытащить вёдра на поверхность. И, только покинув овощехранилище и закрыв за собой дверь, Галина Петровна ощутила небывалое облегчение, причину которого так и не могла себе объяснить.
- Я всё помню, дебилы мелкие. Неужели вы думали – я забыл, что сегодня ваш красный день календаря, а, говнюки? - недобро усмехнулся верзила по прозвищу Бык и лихим движением сбросил со стола две тарелки с завтраком.
Толстый Чебурек вскочил со скамейки первым и начал что-то лепетать, заливаясь нездоровым малиновым цветом и вызывая у Быка и его прихвостней, которые стояли в очереди на раздаче, раскатистый смех. Его друг Пашка Воробьёв, чудак из чудаков, любивший яркие вещи, научную фантастику, а также имевший ловкие руки, за что сюда и загремел, вздрогнул, уставился на Быка ненавидящим взглядом. Аж желваки заиграли на лице мальчишки, но наконец он выдавил из себя:
- Гад ты, ах гад же! Что творишь?!
Бык склонился над столом с высоты своего двухметрового роста и насмешливо переспросил:
- Чего?
А затем двинул Воробьёва ложкой по руке, сжимающей кусочек хлеба. После чего переключил внимание, на Чебурека, своим властным взглядом заставляя того присесть на скамейку и уткнуть глаза в тёмный чай в стакане.
Руки Воробьева от злости сами собой затряслись, в уме он гневно подбирал слова, но ноги отказывались подчиняться мысленному приказу встать и сделать хоть что-нибудь.