Я как-то искал иллюстратора, чтобы вместе работать. И всё ещё ищу, если честно. В какой-то момент я пришел на сайт, где роятся, жужжат и перекрестно опыляются иллюстраторы, и предложил желающим нарисовать картинку к любой из четырех моих заметок. И они, что характерно, нарисовали. Получились к каждой заметке несколько картинок.
Предлагаю посмотреть, насколько разным бывает взгляд на одно и то же, особенно когда рамки задачи довольно широки. Я специально не писал в задании, что именно я хочу увидеть, и предлагал авторам нарисовать так, как они посчитают нужным.
Сначала идёт заметка, а потом — иллюстрации к ней. Я пронумеровал картинки. чтобы при желании вы могли сказать, какие понравились вам больше?
Сенбернар
У нас однажды был сенбернар и звали его, конечно, Бетховен. Ну а как ещё могут звать сенбернара в России во второй половине девяностых годов?
На 85 килограммов сенбернарьего веса приходилось 20 кило бело-рыжей шерсти и не менее 10 литров слюней в сутки. Бетховен жил у деда в деревне, вкусно ел, сладко спал и главное — исправно подходил чесать бок.
Бок у собак предназначен для любви — об этом все знают. Там, в боку, находится душа и они щедро поворачиваются ею к хозяину.
Просто начните чесать собаке бок и сразу увидите, как ваша благодать из бока постепенно распространится на всю остальную собаку, сопровождаемая потягиваниями, подёргиваниями и даже иногда похрюкиваниями.
У отдельных собак душа может смещаться в сторону пуза или жопы, но это нюансы, которые не помеха настоящей любви.
Регулярные начёсывания привели к тому, что всей семье связали из сенбернарного чёса шерстяные варежки, шерстяные носки и кажется даже сваляли одни валенки. Так Бетховен оберегал нас зимой.
Летом собака работала по-другому. Когда на деревню надвигалась гроза, все домашние узнавали о ней по грохоту. Но это был гром не от грозы.
Это был гром от сенбернара.
Бетховен чуял грозу раньше всех и мчался, слепой от ужаса, в дом, сшибая стулья, вёдра и людей. Он влетал под кровать и крупно дрожал вместе с ней и ещё с половиной дома, пока гроза не стихала вдали.
Но однажды Бетховен ушёл.
Он и раньше ходил гулять по деревне — все его знали и приветствовали. А тут уже день к вечеру, а Бетховена нет. И мы решили, что он нашел себе любовь, но не ту вечную, хозяйскую, которая входит через бок. А другую — временную, собачью. Ближайшая такая любовь жила в соседнем селе Голышеве, только село это было в Латвии, а значит, за границей.
Мы импульсивно, но твёрдо решили — надо за Бетховеном идти, потому что мало ли куда может завести мужчину любовь. Да и вдруг гроза близко, а мы не знаем.
Дед взял меня и поводок, я взял двоих друзей и мы пошли на речку. Вообще у нас прямо в конце деревни погранзастава, через которую нормальные люди попадают в нормальную стра... в Латвию.
Но там как-то всё сложно, документы эти, паспорта заграничные — у нас их не было. Зато была тропинка в обход погранзаставы и до реки. На нашем берегу реки Россия, а на том — уже Латвия.
И вот мы решили дотуда дойти и тихонечко с берега покричать, чтоб никто не услышал. А Бетховен чтоб услышал и пришёл. Потому что недалеко ведь — прямо сквозь кусты на том берегу смутно виднеются деревенские дома.
Мы дошли до речки и постояли там немного, испуская в сторону Голышева хозяйские флюиды. Но сенбернара этим, видимо, никак не привлекли.
Тогда в активную фазу вступила вторая часть плана: перейти речку, взять там Бетховена за жопу и вернуть на родину. Дед остался на берегу, а мы с Ванькой и Мишкой пошли.
Раздеваться не стали. В чем были, зашли в реку, перешли, держась друг за друга — глубины там всего по грудь, а вот течение приличное, сносит.
Ширины у речки Лжа — десять метров в дождливую погоду, но одно дело нейтральная речка, и совсем другое — латвийский берег. Даже воздух там был какой-то чужой. Не наш воздух.
Мы двинулись через кусты, чувствуя себя диверсантами в тылу врага, и даже почти дошли до края зарослей.
— Стой, — сказал откуда-то сбоку спокойный голос с акцентом. — Стрелять буду.
Ни один диверсант ни в одном известном мне фильме не обнаруживал себя так быстро, как мы. И не бегал так стремительно в резиновых сапогах через кусты. И уж тем более не прыгал с берега сразу на середину речки.
Мы уже выбрались из воды, когда одинокий латышский пограничник только выбежал на прибрежный песок. Из огнестрельного оружия у него с собой была только рация.
— Стрелять он будет, ёптвоюмать!!! По пацанам! — орал на пограничника дед, пока мы наскоро выжимали на себе шмотки.
План по международной контрабанде сенбернаров с треском провалился.
На полпути обратно в деревню нас уже встречали свои — четверо знакомых погранцов с овчаркой подождали, пока мы подойдём поближе, весело поздоровались и повели на заставу. Там уже стояли на ушах: весть о злостных нарушителях государственной границы разнеслась по всему Северо-Западному пограничному округу.
75-летний атаман и его разбойничья шайка!
Начальники звонили друг другу и орали в трубки, на УАЗиках приезжали какие-то люди с папками подмышкой, все чего-то обсуждали, выходили курить, вытирали пот под фуражками и снова звонили.
Но всё обошлось. Деда не посадили, а нас с Ванькой и Мишкой даже не расстреляли как предателей родины — только потому, наверное, что мы не сдались врагу, а храбро сдриснули от него без потерь среди личного состава.
И даже прихватили кусок вражьей колючей проволоки с того берега, правда, в лоскуты изодрав ей резиновые сапоги.
Одно только грустно. Никто больше не видел старого сенбернара ни в латвийском Голышеве, ни в наших Лямонах, ни где-то ещё. Пропал наш Бетховен и чёсанный-перечёсанный его, большой бело-рыжий бок.
Прорвёмся, опера
Я сел в «Сапсан», а рядом со мной — очень приятная такая, интеллигентная бабушка. В очках, с мягким выражением лица.
Первый час мы были незнакомы. Я смотрел в окно, жевал булочку с чаем, потом открыл ноутбук, воткнул наушники и стал смотреть, что там в сапсаньей внутренней сети дают, какую музыку и киношки. Вяло пролистав разную музыку, я дошёл до классики, открыл страничку с музыкой Грига и ткнул первую композицию.
И тут бабушку включили.
— Любите классику? Грига?
Когда меня спрашивают вот так внезапно и доверительно, я не могу не поддержать разговор. Мне неловко. Поэтому отвечаю вежливо, мол, не особо люблю, но за неимением лучшего выбора почему нет.
— А я оперу люблю, — отвечает бабушка и черты лица у нее сразу становятся не такие мягкие, как вначале.
Через час я знал, какую оперу она любит, какую не любит, какую смотреть надо и не надо, а из тех, которые надо, какие смотреть в первую, вторую и третью очередь. Но чтобы она не думала, что я вообще серость, я взял и как бы между делом сказал, что в Мариинке «Севильский цирюльник» — да, и «Турандот» очень, а вот «Бахчисарайский фонтан» — не особенно. То ли дело «Кармен. Сюита». И смотрю с достоинством.
— Ой, здорово! А на «Бахчисарайском фонтане» у вас кто был дирижером?
Вот надо же, а, какая неприятная во всех отношениях пожилая женщина. После чего в меня загрузили всех известных ей дирижёров и сравнение итальянской оперы и венской. Спустя ещё час она достала вполне новенький айфон и стала бойко показывать мне отрывки опер, которые сняла лично в разных театрах.
— Вот эту особенно люблю, — и тык-тык-тык на кнопку громкости. Тык-тык-тык! Видимо, подумала, что мне плохо слышно — я же всё-таки в наушниках всё это время сидел.
В середине четвертого фрагмента тенору так хорошо удалась верхняя «фа», что на нас обернулись сразу с двух соседних рядов. Я всем видом дал понять, что мне очень сильно надо печатать пальцами буквы в ноутбуке и смог временно прервать ликбез. Хотя подозреваю, что ноутбук тут ни при чем, а просто эта омерзительная старушка проголодалась. Некоторое время она терзала не меня, а бутерброды в фольге. Потом опять немножко меня и тут мы приехали.
Короче, в первую очередь надо идти на «Пер Гюнт» и «Риголетто».
А вот на обратном пути попутчица сразу мне не понравилась. Надменная какая-то, и выражение лица такое... жесткое. И ведь не ошибся — за всю дорогу ни слова не сказала!
О мышах и людях
Щас будет немножко омерзительно, простите. Можно не читать, правда! Но уж таков сегодня наш питерский, как некоторые выражаются, вайб. Идем с Мариной из магазина, она рассказывает мне что-то расслабленно-выходное и вдруг так резко без всякого перехода:
— ...о смотри дохлая крыса.
И там правда дохлая крыса. Кажется, что ее постигла шоковая заморозка, потому что она как будто вытянулась в отчаянном прыжке.
— Как думаешь, — продолжает Марина, — её сначала убили, а потом она замёрзла?
— Я не знаю.
— А может, наоборот... Или она просто уже давно высохла...
— Мартна, а мы можем перестать разговаривать о крысе? И вообще как вышло, что это я задаю тебе такой вопрос.
— Тебя что, не интересует судьба крысы?
— Кажется, что судьба её достаточно ясна. Ну то есть маловероятно, что это ещё не конец и у неё в норе остался неопубликованный роман. И обезумевшая от голода, нужды и писка маленьких крысяток крыса-мать мечется с рукописью по издательствам. А никто не берет, хотя вещь-то если не гениальная, то с потенциалом.
— Ну тоже верно. И вообще, мы же в Питере. А все знают, что в Питере надо смотреть на дохлых голубей.
Гибели ужас и сладость прощения
Знаете ли вы, каково это — убить человека? Я знаю, потому что однажды уже убил. Ну то есть как убил... не совсем, конечно. Но почти целый час — а это очень долго! — этот человек для меня был мёртв. И пал он от моей руки —от левой, потому что я левша.
Я гостил у бабушки на даче, в дачном поселке. Мне было, кажется, лет десять, а жертву звали Даня. Он был мой приятель и сосед. Мы с Даней носились по улицам, ходили на речку, катались на тарзанке и без всякого сожаления тратили те невероятно длинные, не в пример нынешним, дни.
А на соседней улице меняли трубы. Трубы проходили прямо вдоль проезжей части под землёй, поэтому одна половина улицы представляла собой длинный котлован, а вторая — горную гряду.
На дне котлована лежали две толстые трубы, а по бокам и между ними стояла вода. Коммунальные службы точно знают, как должно выглядеть место для игр. Мы прыгали по трубам, взбирались на кучу земли, снова спускались с неё и так часа три. И вообще не скучно, идеально!
А потом мне остро понадобилось кинуть камень и я сразу его взял и кинул. Потому что когда тебе десять лет и до школы еще два летних месяца, ты обычно так и поступаешь. Берёшь и делаешь.
План был перебросить камень через насыпь, чтобы он упал в котлован за ней и сделал плюх. Камень я взял побольше, чтобы плюх был посильней. Размахнулся и метнул так сильно и высоко, как мог — даже пальцы на руке немного закололо! В этот момент на вершине насыпи появился Даня и встал в полный рост.
Как говорится, друг оказался вдруг.
Камень как раз заканчивал крутую дугу и врезался точно Дане в макушку. Самым острым своим углом. Даня пружинно выпрямился ещё сильнее, схватился обеими руками за голову, заорал ААААААА! и в таком виде улетел назад в котлован.
И там, в котловане, крик оборвался.
Вместе с криком оборвалась та часть моей жизнь, в которой я не убиваю друзей.
Если вы думаете, что я изо всех сил рванул на помощь или за помощью, то пришло время узнать меня немного лучше. Мозг быстро сложил размер камня, силу удара, крик, падение и сказал, что помощь не понадобится, всё и так предельно ясно: «Андрюха, у нас труп, возможен криминал». По коням.
Так что я действительно рванул, но в обратную сторону — домой. С воем пробежав по комнатам, я бросился на диван, зарылся в него лицом, закрыл голову подушками и заревел.
Мама с бабушкой, заслышав эти звуки падающего прямо на дом Мессершмитта, пришли проверить, уцелел ли экипаж.
— Да что случилось-то?! — спрашивали они.
— ЫЫЫЫЫЫЫ! — безутешно выл я в ответ.
Быть убийцей оказалось невыносимо тяжело. И хуже всего то, что освободиться от этого чувства было уже нельзя — роковая ошибка совершена, нет никакого смысла в раскаянии.
— А где вы играли? — опытная бабушка как-то смогла расшифровать завывания.
— ЫЫЫЫЫЫ! ЫЫ! Ы! — не вынимая головы из под подушки, я рукой объяснил следствию, где искать тело.
— Ну что ты, что ты, тихонько... — меня ласково погладили по голове поверх подушки и ушли. Видимо, на опознание.
Через день Даня вышел из дома.
Он сидел там же, на насыпи, с забинтованной головой и даже заговорил со мной первым. Выглядел он при этом как чистое прощение.