* * *
Они встретились после стужи,
по весне, и сказали слово:
– Мы любили одну и ту же,
мы ее не увидим снова.
Первый вовсе не был отмечен
взглядом глаз ее синей глуби.
И похвастаться было нечем,
да и хвастаться было глупо.
А второго она отвергла
после крохотного романа,
в день, когда зацветала верба,
когда воздуха было мало.
Ну, а самый счастливый, третий,
все мучительней и безбрежней
тосковал, что нигде на свете
он ее не увидит прежней.
Им рыдать бы, но связкам стертым
не доверить возгласы эти,
потому что она с четвертым –
там, где лучше всего на свете.
Хорошо, что беззвучен возглас,
потому что не в этом дело,
потому что любовь, как воздух,
переходит из тела в тело.
Пояса затяните туже!
Да, вам солоно, – ну и что же?
Все мы любим одну и ту же,
все мы любим одно и то же.
СТАРШИЙ БЛИЗНЕЦ
Десять лет назад во вторую смену
я учился в школе – и шел домой
как на очень длинную перемену,
что казалась длинной себе самой.
А в моем портфеле лежала книга,
и, идя домой, я – я не шучу –
напевал про себя мелодию Грига,
чьи слова и в данный момент шепчу.
А березы и вправду шептались рядом
и, до них дотрагиваясь рукой,
я ловил предметы туманным взглядом,
отпускал один и хватал другой…
И теперь, на десять-то лет умнее,
под пристрастным глазом большой луны
все стою поодаль и, как умею,
на себя смотрю я со стороны.
Приглядись к нему: этот школьник знает,
что невидим, в будущем, он же сам
наблюдает за тем, как он сам зевает
и березы гладит по волосам!
Не отсюда ли эта туманность взгляда,
непрозрачность мысли, разброд в душе,
что близнец мой старший – он где-то рядом,
и в меня он вглядывается уже?
Он есть я. Он старше. От этих жмурок
можно до зари бродить по двору.
Вон к тому забору я бросил окурок.
Через десять лет я его подберу.
О, следи за мной, мой близнец неявный,
мой двойник неясный! Без твоего
взгляда строгого и ко мне пиявкой
присосется смерть – и всосет всего.
КЛЕВЕР
А начиналось все с пустяка, вот с этого клевера,
с охристых кленов и лип, распущенных веером.
Там мы гуляли летом среди безымянных сел
в воздухе разогретом, а клевер цвел.
Запахом воскресенья обдал влюбленных…
Помни, как лето шумело в сутулых кленах!
Так, позабыв про душу, превыше тела
где-то над облаком счастье мое летело.
Теперь и моя земля отдана термитам,
денатуратом выжжена, динамитом.
Ночь в своей черной одежде опускается на село;
Лишь клевер цветет как прежде,
и это страшней всего.
Под этою нежностью – белой, синей, сиреневой, –
луг прогибается кожей своей шагреневой.
Спросишь: что заставляет меня бросить все
и бежать на север?
«Клевер, – скажу я. – Клевер».
* * *
Мои руки созданы быть пустыми,
потому что твои руки, как мрамор,
а в глазах твоих такая пустыня,
словно платье это шили на траур.
Взгляд счастливый, что ошибкой подарен,
горький привкус розоватых соцветий, –
и за это я уже благодарен,
потому что мне иное не светит.
Эти губы, что когда-то так пели,
кем зашиты? Не суровой же нитью!
Как же нужно овдоветь, в самом деле,
чтобы это посчитать за женитьбу!
…Но когда бы ты вернулась, вернулась,
не дождавшись, пока вправду я тронусь,
но когда мою родную сутулость
оттеняла бы для всех твоя стройность,
но когда бы душным счастьем свалилась
мне на голову, как снег на рогожу,
эта Богом припасенная милость, –
я б не вынес это, Господи Боже.
* * *
– Это осень. Вот и лужи промерзли,
и стога давно повывезли с луга.
До весны мы будем жить в теплом сене,
В теплом сене, в полутемном сарае.
Что с тобой? Зачем ты крыльями машешь?
Ты забыл, что с нами сделали в детстве?
Пусть летают пустомели сороки,
воробьи да перелетные гуси!
– Ты не видишь. Далеко на востоке
треугольник поднимется к небу.
Это братья наши, дикие утки.
Значит, время улетать, значит, время.
Над полями, над пустыми полями,
через кровь мою летят они к югу.
Не мешай. Я свои крылья расправлю.
Не суди. Я перелетная птица!