1. Текст.
Амброз Гуинетт Бирс
Случай на мосту через Совиный ручей
1
На железнодорожном мосту, в северной части Алабамы, стоял человек и смотрел вниз, на быстрые воды в двадцати футах под ним. Руки у него были связаны за спиной. Шею стягивала верёвка. Один конец её был прикреплён к поперечной балке над его головой и свешивался до его колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей — двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время скорее всего занимал должность помощника шерифа. Несколько поодаль, на том же импровизированном эшафоте, стоял офицер в полной капитанской форме, при оружии. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьем «на караул», то есть держа ружье вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым углом руке, — поза напряжённая, требующая неестественного выпрямления туловища. По-видимому, знать о том, что происходит на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.
Позади одного из часовых никого не было видно; на сотню ярдов рельсы убегали по прямой в лес, затем скрывались за поворотом. По всей вероятности, в той стороне находился сторожевой пост. На другом берегу местность была открытая — пологий откос упирался в частокол из вертикально вколоченных брёвен, с бойницами для ружей и амбразурой, из которой торчало жерло наведённой на мост медной пушки. По откосу, на полпути между мостом и укреплением, выстроились зрители — рота солдат-пехотинцев в положении «вольно»: приклады упирались в землю, стволы были слегка наклонены к правому плечу, руки скрещены над ложами. Справа от строя стоял лейтенант, сабля его была воткнута в землю, руки сложены на эфесе. За исключением четверых людей на середине моста, никто не двигался. Рота была повернута фронтом к мосту, солдаты застыли на месте, глядя прямо перед собой. Часовые, обращённые лицом каждый к своему берегу, казались статуями, поставленными для украшения моста. Капитан, скрестив руки, молча следил за работой своих подчинённых, не делая никаких указаний. Смерть — высокая особа, и если она заранее оповещает о своём прибытии, её следует принимать с официальными изъявлениями почёта; это относится и к тем, кто с ней на короткой ноге. По кодексу военного этикета безмолвие и неподвижность знаменуют глубокое почтение.
Человеку, которому предстояло быть повешенным, было на вид лет тридцать пять. Судя по платью — такое обычно носили плантаторы, — он был штатский. Черты лица правильные — прямой нос, энергичный рот, широкий лоб; чёрные волосы, зачёсанные за уши, падали на воротник хорошо сшитого сюртука. Он носил усы и бороду клином, но щеки были выбриты; большие тёмно-серые глаза выражали доброту, что было несколько неожиданно в человеке с петлёй на шее. Он ничем не походил на обычного преступника. Закон военного времени не скупится на смертные приговоры для людей всякого рода, не исключая и джентльменов.
Закончив приготовления, оба солдата отступили на шаг, и каждый оттащил доску, на которой стоял. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и тут же встал позади него, после чего капитан тоже сделал шаг в сторону. В результате этих перемещений осуждённый и сержант очутились на концах доски, покрывавшей три перекладины моста. Тот конец, на котором стоял штатский, почти — но не совсем — доходил до четвёртой. Раньше эта доска удерживалась в равновесии тяжестью капитана; теперь его место занял сержант. По сигналу капитана сержант должен был шагнуть в сторону, доска — качнуться и осуждённый — повиснуть в пролёте между двумя перекладинами. Он оценил по достоинству простоту и практичность этого способа. Ему не закрыли лица и не завязали глаз. Он взглянул на своё шаткое подножие, затем обратил взор на бурлящую речку, бешено несущуюся под его ногами. Он заметил пляшущее в воде бревно и проводил его взглядом вниз по течению. Как медленно оно плыло! Какая ленивая река!
Он закрыл глаза, стараясь сосредоточить свои последние мысли на жене и детях. До сих пор вода, тронутая золотом раннего солнца, туман, застилавший берега, ниже по течению — маленький форт, рота солдат, плывущее бревно — всё отвлекало его. А теперь он ощутил новую помеху. Какой-то звук, назойливый и непонятный, перебивал его мысли о близких — резкое, отчётливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне: в нём была та же звонкость. Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит; он одновременно казался бесконечно далёким и очень близким. Удары раздавались через правильные промежутки, но медленно, как похоронный звон. Он ждал нового удара с нетерпением и, сам не зная почему, со страхом. Постепенно промежутки между ударами удлинялись, паузы становились всё мучительнее. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчётливость они приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва удерживался от крика. То, что он слышал, было тиканье его часов.
Он открыл глаза и снова увидел воду под ногами. «Высвободить бы только руки, — подумал он, — я сбросил бы петлю и прыгнул в воду. Если глубоко нырнуть, пули меня не достанут, я бы доплыл до берега, скрылся в лесу и пробрался домой. Мой дом, слава богу, далеко от фронта; моя жена и дети пока ещё недосягаемы для захватчиков».
Когда эти мысли, которые здесь приходится излагать словами, сложились в сознании обречённого, точнее — молнией сверкнули в его мозгу, капитан сделал знак сержанту. Сержант отступил в сторону.
2
Пэйтон Факуэр, состоятельный плантатор из старинной и весьма почтенной алабамской семьи, рабовладелец и, подобно многим рабовладельцам, участник политической борьбы за отделение Южных штатов, был ярым приверженцем дела южан. По некоторым, не зависящим от него обстоятельствам, о которых здесь нет надобности говорить, ему не удалось вступить в ряды храброго войска, несчастливо сражавшегося и разгромленного под Коринфом, и он томился в бесславной праздности, стремясь приложить свои силы, мечтая об увлекательной жизни воина, ища случая отличиться. Он верил, что такой случай ему представится, как он представляется всем в военное время. А пока он делал, что мог. Не было услуги — пусть самой скромной, — которой он с готовностью не оказал бы делу Юга; не было такого рискованного предприятия, на которое он не пошёл бы, лишь бы против него не восставала совесть человека штатского, но воина в душе, чистосердечно и не слишком вдумчиво уверовавшего в неприкрыто гнусный принцип, что в делах любовных и военных дозволено всё.
Однажды вечером, когда Факуэр сидел с женой на каменной скамье у ворот своей усадьбы, к ним подъехал солдат в серой форме и попросил напиться. Миссис Факуэр с величайшей охотой отправилась в дом, чтобы собственноручно исполнить его просьбу. Как только она ушла, её муж подошел к запылённому всаднику и стал жадно расспрашивать его о положении на фронте.
— Янки восстанавливают железные дороги, — сказал солдат, — и готовятся к новому наступлению. Они продвинулись до Совиного ручья, починили мост и возвели укрепление на своём берегу. Повсюду расклеен приказ, что всякий штатский, замеченный в порче железнодорожного полотна, мостов, туннелей или составов, будет повешен без суда. Я сам читал приказ.
— А далеко до моста? — спросил Факуэр.
— Миль тридцать.
— А наш берег охраняется?
— Только сторожевой пост на линии, в полмили от реки, да часовой на мосту.
— А если бы какой-нибудь кандидат висельных наук, и притом штатский, проскользнул мимо сторожевого поста и справился бы с часовым, — с улыбкой сказал Факуэр, — что мог бы он сделать?
Солдат задумался.
— Я был там с месяц назад, — ответил он, — и помню, что во время зимнего разлива к деревянному устою моста прибило много плавника. Теперь бревна высохли и вспыхнут, как пакля.
Тут вернулась миссис Факуэр и дала солдату напиться. Он учтиво поблагодарил её, поклонился хозяину и уехал. Час спустя, когда уже стемнело, он снова проехал мимо плантации в обратном направлении. Это был лазутчик федеральных войск.
3
Падая в пролёт моста, Пэйтон Факуэр потерял сознание и был уже словно мёртвый. Очнулся он — через тысячелетие, казалось ему, — от острой боли в сдавленном горле, за которой последовало ощущение удушья. Мучительные, резкие боли словно отталкивались от его шеи и расходились по всему телу. Они мчались по точно намеченным разветвлениям, пульсируя с непостижимой частотой. Они казались огненными потоками, накалявшими его тело до нестерпимого жара. До головы боль не доходила — голова гудела от сильного прилива крови. Мысль не участвовала в этих ощущениях. Сознательная часть его существа уже была уничтожена; он мог только чувствовать, а чувствовать было пыткой. Но он знал, что движется. Лишённый материальной субстанции, превратившись всего только в огненный центр светящегося облака, он, словно гигантский маятник, качался по немыслимой дуге колебаний. И вдруг со страшной внезапностью замыкающий его свет с громким всплеском взлетел кверху; уши ему наполнил неистовый рев, наступили холод и мрак. Мозг снова заработал; он понял, что верёвка оборвалась и что он упал в воду. Но он не захлебнулся; петля, стягивающая ему горло, не давала воде заливать лёгкие. Смерть через повешение на дне реки! Что может быть нелепее? Он открыл глаза в темноте и увидел над головой слабый свет, но как далеко, как недосягаемо далеко! По-видимому, он всё ещё погружался, так как свет становился слабей и слабей, пока не осталось едва заметное мерцание. Затем свет опять стал больше и ярче, и он понял, что его выносит на поверхность, понял с сожалением, ибо теперь ему было хорошо. «Быть повешенным и утопленным, — подумал он, — это ещё куда ни шло; но я не хочу быть пристреленным. Нет, меня не пристрелят; это было бы несправедливо».
Он не делал сознательных усилий, но по острой боли в запястьях догадался, что пытается высвободить руки. Он стал внимательно следить за своими попытками, равнодушный к исходу борьбы, словно праздный зритель, следящий за работой фокусника. Какая изумительная ловкость! Какая великолепная сверхчеловеческая сила! Ах, просто замечательно! Браво! Верёвка упала, руки его разъединились и всплыли, он смутно различал их в ширящемся свете. Он с растущим вниманием следил за тем, как сначала одна, потом другая ухватилась за петлю на его шее. Они сорвали её, со злобой отшвырнули, она извивалась, как уж.
«Наденьте, наденьте опять! Ему казалось, что он крикнул это своим рукам, ибо муки, последовавшие за ослаблением петли, превзошли все испытанное им до сих пор. Шея невыносимо болела; голова горела, как в огне; сердце, до сих пор слабо бившееся, подскочило к самому горлу, стремясь вырваться наружу. Всё тело корчилось в мучительных конвульсиях. Но непокорные руки не слушались его приказа. Они били по воде сильными, короткими ударами сверху вниз, выталкивая его на поверхность. Он почувствовал, что голова его поднялась над водой; глаза ослепило солнце; грудная клетка судорожно расширилась — и в апогее боли его лёгкие наполнились воздухом, который он тут же с воплем исторгнул из себя.
Теперь он полностью владел своими чувствами. Они даже были необычайно обострены и восприимчивы. Страшное потрясение, перенесённое его организмом, так усилило и утончило их, что они отмечали то, что раньше было им недоступно. Он ощущал лицом набегающую рябь и по очереди различал звук каждого толчка воды. Он смотрел на лесистый берег, видел отдельно каждое дерево, каждый листик и жилки на нём, всё вплоть до насекомых в листве — цикад, мух с блестящими спинками, серых пауков, протягивающих свою паутину от ветки к ветке. Он видел все цвета радуги в капельках росы на миллионах травинок. Жужжание мошкары, плясавшей над водоворотами, трепетание крылышек стрекоз, удары лапок жука-плавунца, похожего на лодку, приподнятую веслами, — всё это было внятной музыкой. Рыбёшка скользнула у самых его глаз, и он услышал шум рассекаемой ею воды.
Он всплыл на поверхность спиной к мосту; в то же мгновение видимый мир стал медленно вращаться вокруг него, словно вокруг своей оси, и он увидел мост, укрепление на откосе, капитана, сержанта, обоих солдат — своих палачей. Силуэты их чётко выделялись на голубом небе. Они кричали и размахивали руками, указывая на него; капитан выхватил пистолет, но не стрелял; у остальных не было в руках оружия. Их огромные жестикулирующие фигуры были нелепы и страшны.
Вдруг он услышал громкий звук выстрела, и что-то с силой ударило по воде в нескольких дюймах от его головы, обдав ему лицо брызгами. Опять раздался выстрел, и он увидел одного из часовых, — ружьё было вскинуто, над дулом поднимался сизый дымок. Человек в воде увидел глаз человека на мосту, смотревший на него сквозь щель прицельной рамки. Он отметил серый цвет этого глаза и вспомнил, что серые глаза считаются самыми зоркими и что будто бы все знаменитые стрелки сероглазы. Однако этот сероглазый стрелок промахнулся.
Встречное течение подхватило Факуэра и снова повернуло его лицом к лесистому берегу. Позади него раздался отчётливый и звонкий голос, и звук этого голоса, однотонный и певучий, донёсся по воде так внятно, что прорвал и заглушил все остальные звуки, даже журчание воды в его ушах. Факуэр, хоть и не был военным, достаточно часто посещал военные лагеря, чтобы понять грозный смысл этого нарочито мерного, протяжного напева; командир роты, выстроенной на берегу, вмешался в ход событий. Как холодно и неумолимо, с какой уверенной невозмутимой модуляцией, рассчитанной на то, чтобы внушить спокойствие солдатам, с какой обдуманной раздельностью прозвучали жёсткие слова:
— Рота, смирно!… Ружья к плечу!… Готовсь… Целься… Пли!
Факуэр нырнул — нырнул как можно глубже. Вода взревела в его ушах, словно то был Ниагарский водопад, но он всё же услышал приглушённый гром залпа и, снова всплывая на поверхность, увидел блестящие кусочки металла, странно сплющенные, которые, покачиваясь, медленно опускались на дно. Некоторые из них коснулись его лица и рук, затем отделились, продолжая опускаться. Один кусочек застрял между воротником и шеей; стало горячо, и Факуэр его вытащил.
Когда он, задыхаясь, всплыл на поверхность, он понял, что пробыл под водой долго; его довольно далеко отнесло течением — прочь от опасности. Солдаты кончали перезаряжать ружья; стальные шомполы, выдернутые из стволов, все сразу блеснули на солнце, повернулись в воздухе и стали обратно в свои гнёзда. Тем временем оба часовых снова выстрелили по собственному почину — и безуспешно.
Беглец видел всё это, оглядываясь через плечо; теперь он уверенно плыл по течению. Мозг его работал с такой же энергией, как его руки и ноги; мысль приобрела быстроту молнии.
«Лейтенант, — рассуждал он, — допустил ошибку, потому что действовал по шаблону; больше он этого не сделает. Увернуться от залпа так же легко, как от одной пули. Он, должно быть, уже скомандовал стрелять вразброд. Плохо дело, от всех не спасёшься». Но вот в двух ярдах от него — чудовищный всплеск и тотчас же громкий стремительный гул, который, постепенно слабея, казалось, возвращался по воздуху к форту и наконец завершился оглушительным взрывом, всколыхнувшим реку до самых глубин! Поднялась водяная стена, накренилась над ним, обрушилась на него, ослепила, задушила. В игру вступила пушка. Пока он отряхивался, высвобождаясь из вихря вспененной воды, он услышал над головой жужжанье отклонившегося ядра, и через мгновение из лесу донёсся треск ломающихся ветвей. «Больше они этого не сделают, — думал Факуэр, — теперь они пустят в ход картечь. Нужно следить за пушкой; меня предостережет дым — звук ведь запаздывает; он отстаёт от выстрела. А пушка хорошая! Вдруг он почувствовал, что его закружило, что он вертится волчком. Вода, оба берега, лес, оставшийся далеко позади мост, укрепление и рота солдат — всё перемешалось и расплылось. Предметы заявляли о себе только своим цветом. Бешеное вращение горизонтальных цветных полос — вот всё, что он видел. Он попал в водоворот, и его крутило и несло к берегу с такой быстротой, что он испытывал головокружение и тошноту. Через несколько секунд его выбросило на песок левого — южного — берега, за небольшим выступом, скрывшим его от врагов. Внезапно прерванное движение, ссадина на руке, пораненной о камень, привели его в чувство, и он заплакал от радости. Он зарывал пальцы в песок, пригоршнями сыпал его на себя и вслух благословлял его. Крупные песчинки сияли, как алмазы, как рубины, изумруды: они походили на всё, что только есть прекрасного на свете. Деревья на берегу были гигантскими садовыми растениями, он любовался стройным порядком их расположения, вдыхал аромат их цветов. Между стволами струился таинственный розоватый свет, а шум ветра в листве звучал, как пение эоловой арфы. Он не испытывал желания продолжать свой побег, он охотно остался бы в этом волшебном уголке, пока его не настигнут.
Свист и треск картечи в ветвях высоко над головой нарушили его грезы. Канонир, обозлившись, наугад послал ему прощальный привет. Он вскочил на ноги, бегом взбежал по отлогому берегу и укрылся в лесу.
Весь день он шёл, держа направление по солнцу. Лес казался бесконечным; нигде не видно было ни прогалины, ни хотя бы охотничьей тропы. Он и не знал, что живёт в такой глуши. В этом открытии было что-то жуткое.
К вечеру он обессилел от усталости и голода. Но мысль о жене и детях гнала его вперёд. Наконец он выбрался на дорогу и почувствовал, что она приведёт его к дому. Она была широкая и прямая, как городская улица, но, по-видимому, никто по ней не ездил. Поля не окаймляли её, не видно было и строений. Ни намёка на человеческое жильё, даже ни разу не залаяла собака. Чёрные стволы могучих деревьев стояли отвесной стеной по обе стороны дороги, сходясь в одной точке на горизонте, как линии на перспективном чертеже. Взглянув вверх из этой расселины в лесной чаще, он увидел над головой крупные золотые звёзды — они соединялись в странные созвездия и показались ему чужими. Он чувствовал, что их расположение имеет тайный и зловещий смысл. Лес вокруг него был полон диковинных звуков, среди которых — раз, второй и снова — он ясно расслышал шёпот на незнакомом языке.
Шея сильно болела, и, дотронувшись до неё, он убедился, что она страшно распухла. Он знал, что на ней чёрный круг — след веревки. Глаза были выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды: чтобы унять в нём жар, он высунул его на холодный воздух. Какой мягкой травой заросла эта неезженная дорога! Он уже не чувствовал её под ногами!
Очевидно, не смотря на все мучения, он уснул на ходу, потому что теперь перед ним была совсем другая картина, — может быть, он просто очнулся от бреда. Он стоит у ворот своего дома. Всё осталось как было, когда он покинул его, и всё радостно сверкает на утреннем солнце. Должно быть, он шёл всю ночь. Толкнув калитку и сделав несколько шагов по широкой аллее, он видит воздушное женское платье; его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается с крыльца ему навстречу. На нижней ступеньке она останавливается и поджидает его с улыбкой неизъяснимого счастья, — вся изящество и благородство. Как она прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже хочет прижать её к груди, как вдруг яростный удар обрушивается сзади на его шею; ослепительно-белый свет в грохоте пушечного выстрела полыхает вокруг него — затем мрак и безмолвие!
Пэйтон Факуэр был мёртв; тело его, с переломанной шеей, мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей.
1890
Амброз Гуинет Бирс и череп Пэйтона Факуэра в двойном портрете кисти Джона Герберта Эвелина Партингтона. Этакий Марк Твен, только что вернувшийся из ада с подарками от чертей...
2. Амброз Гуинетт Бирс (Ambrose Gwinnett Bierce, 1842.06.24 —1914.01.11) — известный американский писатель, а его рассказ «Всадник в небе» мы однажды уже публиковали с нашим кратким замечанием о необходимости усвоения уроков гражданской войны. В том рассказе сын и отец оказались по разные стороны Гражданской войны в США (1861.04.12 — 1865.05.26). И если бы воин, выйдя в дозор и осматривая окрестности, не взял на прицел своей винтовки всадника на краю скалы, не подстрелил бы его коня, так что всадник вместе с конём отправился в пропасть, дислокация подразделения дозорного была бы раскрыта, а само подразделение было бы уничтожено противником. Беда в том, что по лошади, манере езды и одежде в этом всаднике дозорный узнал своего отца. И выполнил свой воинский, а не семейный или сыновний долг.
«Выстрелив, рядовой Картер Дрюз заложил в винтовку новый патрон и снова стал зорко следить за дорогой. Не прошло и десяти минут, как к нему на четвереньках осторожно подполз сержант федеральной армии.
Дрюз не повернул к нему головы, даже не взглянул на него — он продолжал лежать неподвижно.
— Ты стрелял? — спросил сержант.
— Да.
— В кого?
— В коня. Он стоял вон на той скале, у самого края. Видишь, его больше там нет. Он полетел в пропасть.
Лицо часового было бледно, он прекрасно владел собой. Ответив на вопрос, он отвёл глаза в сторону и замолчал. Сержант ничего не мог понять.
— Послушай, Дрюз, — сказал он после минутного молчания, — перестань-ка крутить. Я приказываю тебе толком доложить, как было дело. Сидел кто на коне?
— Да.
— Кто?
— Мой отец.
Сержант поднялся и быстро зашагал прочь.
— О господи! — пробормотал он».
А. Г. Бирс. Всадник в небе (1889).
Психологически рассказ крайне напряжённый. И напряжение усиливается скупыми словами, которыми он поведан читателю. Подползший на четвереньках сержант, выпытав новость у рядового, потрясённый, уже не маскируясь, встал и быстро зашагал прочь.
Это по-настоящему сильная проза, безжалостная к вашему сознанию.
3. Но если в целом об авторе следует судить по совокупности заслуг, увенчивать его чело и его могилу лавровыми венками honoris causa, то совокупность этих заслуг сложится лишь тогда, когда все его произведения будут рассмотрены каждое отдельно, как будто лист книги подобен лавровому листу из венка, и лишь прекрасные листья составят прекрасный венок. Перекладывать достоинства и заслуги одного произведения на другое произведение хотя бы того же самого автора не следует. Да, другой текст питаем тем же автором, но не этим, несомненно достойным и уже прославленным, текстом. Как говорится, и на Баруха бывает проруха. Автор «Этики, доказанной в геометрическом порядке» («Ethica, ordine geometrico demonstrato», 1677) мог же что-то прочертить криво и тогда моральная максима оказалась бы сомнительной?
Первая страница «Этики, доказанной в геометрическом порядке» Баруха (Бенедикта) Спинозы. Порядок геометрический, а края неровные!
Значит надо следить за руками, отмечать для себя «Пустое сердце бьётся ровно, в руке не дрогнул пистолет», стало быть, всё в порядке, для дуэли надо быть именно так морально готовым. Вот так и с произведениями художественными, прозаическими и поэтическими, музыкальными и живописными, и т. п. Масляную картину, каждый квадратный сантиметр её замасленного холста, надо рассмотреть отдельно, лишь потом собрать все микровосприятия в целое и вынести суждение о качестве живописи и таланте живописца. Текст рассказа или романа точно так же стоит пересматривать, перечитывать пословно и определять уместность и значимость слов в локациях этого текста.
4. «Случай на мосту через Совиный ручей» («An Occurrence at Owl Creek Bridge», 1890) был впервые опубликован в газете «The San Francisco Examiner» и считается классикой американской литературы.
Что же у рассказа за достоинства, если он «попал в классику»?
5. Сюжет рассказа прост. Это откровение самосознания человека, подвергаемого казни через повешение. Всё, что он переживает во время казни, пересказанное его собственными словами, и составляет сюжетную линию новеллы.
Интрига сюжета состоит в том, что казнимому, по его самосознанию, удаётся спастись, и это спасение трудно, болезненно, но в конце концов по-видимому удачно. Однако, это лишь видимость, последнее предложение рассказа гласит:
«Пэйтон Факуэр был мёртв; тело его, с переломанной шеей, мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей».
Выходит, верёвка всё же не оборвалась, не была гнилой, а гниль распространило сознание вешаемого. Ну, или совершило привычное архивирование жизни перед смертью для отчёта ангелом-хранителем перед Господом Богом. На всякий случай…
6. Репортёрски-сухой, технически-деловой, почти барабанно-телеграфный, стиль письма автора, говорят, характерен не только для этого рассказы. Об ужасах писать кратко, точно, авторски-отстранённо и совершенно без субъективистических опухолей авторских сопереживаний — вот стилистическая манера А. Г. Бирса. Герой голый. Автору не только нечем его прикрыть, фиговых деревьев он не выращивает, но он равнодушен к такому прикрытию и не намерен его осуществлять. Подозреваю, что А. Г. Бирсу прикрывать-то героя и нечем, он «старый солдат и не знает слов любви».
Хотя большой мастер выработал бы к каждому произведению свою, подходящую только этому произведению, стилистическую манеру. А то
Везде играет одинаково
Актриса Лия Ахеджакова.
Но тут эта стилистическая манера, то есть специфическая микромодификация для данного произведения общего большого стиля автора, вполне уместна и заведомо контрастна, как автором, должно быть, и задумывалось, содержанию сознания казнимого человека, алабамского плантатора Пэйтона Факуэра.
7. Композиция рассказа вполне логична и состоит из трёх глав.
(1) В первой главе описаны приготовления к казни и сама казнь до того момента, когда сержант по приказу капитана отступил на шаг в сторону с доски, на которой стоял, и перестал уравновешивать Пэйтона Факуэра с петлёй на шее и со связанными за спиной руками.
(2) Во второй главе рассказана предыстория казни, частично биография казнимого, целиком — его враждебный настрой против северян. И хотя он не был военным и не воевал, но выискивал любую возможность помощи им, был временами что называется волонтёром, войной мобилизованным и призванным.
«Не было услуги — пусть самой скромной, — которой он с готовностью не оказал бы делу Юга; не было такого рискованного предприятия, на которое он не пошёл бы, лишь бы против него не восставала совесть человека штатского, но воина в душе, чистосердечно и не слишком вдумчиво уверовавшего в неприкрыто гнусный принцип, что в делах любовных и военных дозволено всё».
Совесть у него всё же осталась, хотя с некоторыми принципами были проблемы.
Здесь, в этой главе, мы узнаём, что поджечь мост и стало его заданием самому себе.
(3) В третьей главе описаны как раз те муки сознания и самосознания, которые испытывает человек во время самого акта казни: вся жизнь прошлая, настоящая и будущая промелькивает на экране сознания с отчётливой, неестественной яркостью. Герой видит и слышит то, что в естественной жизни ему видеть и слышать нет возможности.
8. Этой третьей главой стоит заняться сюжетно плотнее, она — самая главная.
Герой по-иному видит и слышит.
«Теперь он полностью владел своими чувствами. Они даже были необычайно обострены и восприимчивы. Страшное потрясение, перенесённое его организмом, так усилило и утончило их, что они отмечали то, что раньше было им недоступно. Он ощущал лицом набегающую рябь и по очереди различал звук каждого толчка воды. Он смотрел на лесистый берег, видел отдельно каждое дерево, каждый листик и жилки на нём, всё вплоть до насекомых в листве — цикад, мух с блестящими спинками, серых пауков, протягивающих свою паутину от ветки к ветке. Он видел все цвета радуги в капельках росы на миллионах травинок. Жужжание мошкары, плясавшей над водоворотами, трепетание крылышек стрекоз, удары лапок жука-плавунца, похожего на лодку, приподнятую веслами, — всё это было внятной музыкой. Рыбёшка скользнула у самых его глаз, и он услышал шум рассекаемой ею воды».
И на это указывается множество раз. Приведённая цитата — не единственное свидетельство такого состояния сознания спасшегося героя.
Это косвенно указывает на то, что герой с таким своим сознанием и самосознанием пребывает в мире ином. И этот мир ускоренно и с повышенной контрастностью и яркостью прокручиваемых кинокадров мгновенно перестаёт существовать, как оборванная кинолента уже ничего показать не в состоянии, как только герой добирается до своего дома и видит на его крыльце жену.
«На нижней ступеньке она останавливается и поджидает его с улыбкой неизъяснимого счастья, — вся изящество и благородство. Как она прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже хочет прижать её к груди, как вдруг яростный удар обрушивается сзади на его шею; ослепительно-белый свет в грохоте пушечного выстрела полыхает вокруг него — затем мрак и безмолвие!»
Глава заканчивается словами, которые сами могли бы составить отдельную главу.
«Пэйтон Факуэр был мёртв; тело его, с переломанной шеей, мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей».
Третья глава, стало быть, повествует о сознаваемой жизни героя. Жизни, протяжённостью от шага сержанта в сторону до самой смерти героя, то есть всего лишь о нескольких последних мгновениях этой жизни.
«По сигналу капитана сержант должен был шагнуть в сторону, доска — качнуться и осуждённый — повиснуть в пролёте между двумя перекладинами».
Сержант и шагнул. Осуждённый и повиснул.
При этом стоит иметь в виду, что (1) мир реальный, здешний, и (2) мир иной, мир сознания, по воле автора параллельны. Но реальный мир каким-то образом всё же связан с миром сознания и даже отчасти детерминирует его, хотя детерминирует не жёстко, параллельные миры местами соприкасаются.
Вот характерные данные самосознания, которые непосредственно связаны с реальностью казни.
«Шея сильно болела, и, дотронувшись до неё, он убедился, что она страшно распухла. Он знал, что на ней чёрный круг — след веревки. Глаза были выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды: чтобы унять в нём жар, он высунул его на холодный воздух. Какой мягкой травой заросла эта неезженная дорога! Он уже не чувствовал её под ногами!»
Болит шея — это для повешенного естественно. И осознание этого банально. Но выпученные глаза, которые человек не может закрыть, отчётливо свидетельствуют об избыточном напряжении в голове, прекращении фукционирования крови в голове, что отличает именно повешенного, который вот-вот умрёт. Казнимый и это осознаёт. Именно вследствие этого напряжения открытый рот и высунутый язык — тоже характерные свойства повешенного. Вообще повешенный выглядит крайне непрезентабельно, совсем не благородно, если не сказать — страшно. А то, что герой не чувствовал дорогу под ногами, говорит о том, что он уже висит, а не опирается ногами на доску.
Параллельно всё ещё работающее по воле автора самосознание героя со всеми изменениями тела непосредственно сталкивается, но интерпретирует эти изменения в эти краткие мгновения, оставшиеся герою до полной смерти, по-своему.
9. (1) Заголовок рассказа и тело его текста, (2) хронологическо-биографические сведения о рассказе и его авторе, (3) манера стиля рассказа, (4) сюжет рассказа, (5) композиция рассказа, (6) чуть более подробное рассмотрение наиболее важного места — вот, собственно, всё, что нужно знать об этом рассказе. Разумеется, «электрон так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна», как учил нас товарищ В. И. Ульянов (Н. Ленин), так что и этот рассказ мы можем долго ещё изучать и изучать: в его оригинальной американской версии, в его первой и всех последующих публикациях на всех языках мира, в его многочисленных культурных связях и его влиянии на другие творения культуры, в читательском внимании, ему оказанном в разных странах и т. п. Но нужды в этом или желания этого сейчас нет никаких. Уже и сейчас можно выносить суждение о прочитанном и изученном.
10. Умственная фантазия, — то есть собственно потенциал ума, действующего в воображении сюжета, композиции, персонажей, выборе жанра и стилистических средств выражения идеи, иначе именуемой замыслом, — у большинства авторов невелика.
Навскидку даже трудно назвать, у кого из писателей она достаточно развита. Может быть, у Х. И. Г. Гейне, О. Генри и нашего А. П. Чехова. Но эти авторы как раз творчески противоположны А. Г. Бирсу. Так они субъективны, так их фантазия безудержна, и при этом предельно реалистична, что читатель, прочтя полстраницы, всё же не может угадать, что будет на её второй половине, а прочитав всю страницу, понимает, что описываемое — вполне возможно, хотя и почти предельно неожиданно для читательского восприятия.
У газетно точного и безжалостно объективного А. Г. Бирса, у «Беспощадного Бирса» (Bitter Bierce), всё представлено реалистически-механично и наивно-расчётливо, как точны и монотонно-цикличны те часы, ход которых герой слышит перед смертью всё отчётливее и отчётливее.
«Удары раздавались через правильные промежутки, но медленно, как похоронный звон. Он ждал нового удара с нетерпением и, сам не зная почему, со страхом. Постепенно промежутки между ударами удлинялись, паузы становились всё мучительнее. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчётливость они приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва удерживался от крика. То, что он слышал, было тиканье его часов».
То, что промежутки между тиканиями часового механизма удлинялись — всего лишь психологическая аберрация восприятия. Такое бывает, такое описываемо и такое никак механичности часов и механичности описания восприятия их хода не отменяет.
Сколь слаба умственная фантазия А. Г. Бирса, столь мало требуется читателю собственного воображения, чтобы правильно предположить, что в рассказе будет дальше. Уже с первого авторского намёка на нереалистичность сознания героя, — как раз тот лай собачки, закусывающей очередной зуб шестерёнки, тикающий лай, кажущийся герою набатом, — читателю понятно, что далее буйство сознания героя будет конкурировать с окоротом от жестокой реальности. А настойчивые дальнейшие указания автора на нереалистичность сознания героя лишь подтверждают растущую уверенность читателя, что эта реальность, скорее всего, победит это буйство. Герою не спастись, ибо неадекватные герои, не идущие в обход, на самых вершинах мнимого могущества своего сознания гибнут в первую очередь.
Читателю, угадавшему сюжет и его завершение, рассказ перестаёт быть интересным. Так, кстати, и с множеством произведений искусства, авторы которых страдают бледной немочью умственной фантазии. А. Г. Бирс с его рассказом «Случай на мосту через Совиный ручей» — не исключён нами из этого многочисленного и нестройного ряда.
А то, что автору и его рассказу сделали в Америке и по всему миру славу и помпу, стали всячески подражать ему и разнообразить сочетание буйства психики с жестокостью реальности — так это от буйства умственной недостаточности и, одновременно, стремления к коммерческому успеху: примечательное сочетание частей произведения всем надо выдоить досуха.
Эх, Бирс, Бирс… Тебе, как Фирсу, надо бы полечиться сургучом.
2024.01.23.