"Я не сразу решил рассказать про этот случай. Не потому что страшно или запрет какой — нет. Просто всё это не укладывается ни в одну привычную полку памяти. Как вещь, которую некуда приткнуть: не выбросишь, не используешь, а выбросить жалко — чужая, но почему-то родная."
"Было это зимой 1975 года, где-то после новогодних, но точно до февраля — у нас тогда ещё буржуйку топили в полсилы. Место — станция Кара-Том. Забайкалье, недалеко от границы с Монголией. Место глухое, ветра злые, и поезда — редкие. В основном — военные, иногда уголь, реже — гражданские. Работал я тогда дежурным по станции. Работа простая, скучная, но с характером. Особенно зимой.
Станция — две будки, домик связиста, ржавый водокач, пара боковых путей, да блокпост за сопкой. Телеграф, рация, керосиновый фонарь. Всё как положено. Вокруг — сопки, лес в низинах, и снег, снег до горизонта. Оттуда и приходит всё странное — не из леса, не с путей, а с горизонта. Как будто время там другое.
Про 512-й я впервые вспомнил через год, когда нашли табличку. Но тогда, в ту ночь, я всё понял сразу. Не словами, а чем-то другим. Как бывает — видишь вещь, и точно знаешь: её здесь быть не должно. А она есть. И ты не можешь сказать, злая она или добрая — просто она не отсюда.
Я тогда дежурил третий день подряд. Сменщик слёг с температурой, начальство молчаливо кивнуло — "подменишь". В те времена не спорили. Особенно на Кара-Томе.
Застава — громко сказано. Станция без имени на картах, километрах в сорока от границы. Название "Кара-Том" писали только на грузовых накладных. Две стрелки, два пути, деревянный пост с печкой, флажки, журнал. Связь по проводу и рация, старая как сам Ленин. Телефон — скрипучий "бакелит", если дождаться сигнала.
Ночами было тихо. Снег под окнами лежал как ваты насыпали — ни трещины, ни следа. Иногда мимо проходили составы: вояки, стройматериалы, уголь. Их ждали, их записывали, с ними разговаривали.
А этот — не ждали.
Я услышал его сразу — не по рации, не по телеграфу. А по звуку. Старый дизель, глухой и ровный, будто из-под земли. Посмотрел на часы — 3:40. Ни в одном расписании на эту ночь поезд не стоял.
Вышел на улицу. Мороз — минус тридцать, может больше. Пар валит изо рта, не успевая замерзнуть. И тут — огни. Глухо и неторопливо, состав выходит из-за сопки. Локомотив — серый, без номеров, как будто только с консервации. Чистый, но старый. Вагоны — крытые, одинаковые, длинные, как мясные рефрижераторы, но без маркировки. Ни "РЖД", ни "Армия", ни даже грузового номера. Просто глухие ящики на колёсах. Пятьдесят восемь штук, я потом пересчитал.
Состав встал на боковом. Чётко, по всем правилам, под сигнал. Но никто не вышел. Я ждал, минуты две — может, машинист покажется. Нет. Только двигатель гудит, ровно, как насос. Рацию включил — шум. Не шипение, а именно шум, как старый телевизор без сигнала. Ни "Кара-Том", ни диспетчер, никто не выходит на связь.
Позвонил на узловую — гудки есть, ответа нет. Перегрузил линию — тишина. Такое бывает, если линия упала или выключили. Но погоды не было, всё работало час назад.
Через полчаса вышел снова. Поезд стоит. Свет в кабине — тусклый. Ни движения. Подошёл ближе — ну, метр на пятьдесят. Страшно не было. Больше — не по себе. Как будто смотришь на что-то старое, забытое. Знаешь, как в музеях бывает — вещь есть, но из другого времени.
Постучал по поручню флажкой. Звук — как по дереву. Ни ответа, ни движения. В кабине тень, силуэт вроде бы есть. Или показалось.
Я вернулся на пост, сел к окну. Смотрел, ждал. Журнал не заполнил — нечего было. И ещё — внутренне не хотелось. Как будто нельзя. Не положено.
Так и сидел до шести. Потом встал — пошёл топить буржуйку. Вернулся — пусто. Состав исчез. Ни звука, ни движения. Просто нет его. Снег на путях — целый, как не проезжали. Рация — чистая, телеграф — пикает. Связь с узловой — есть. Спрашиваю — никто не посылал, никто не знал.
Я пытался понять. Смотрел рельсы — следов нет. Но не то чтобы снежок припорошил — именно как не было. Явление — и всё. Придумал сам себе: приснилось. Устал.
Поверил. Неделю — верил. Потом забыл.
А через год нашли табличку.
Весной 76-го мы с новым связистом, Мишкой, копали траншею под кабель. Линию меняли на медную. Я ковырял лопатой у старого водокача и зацепил что-то металлическое. Вынули — табличка, алюминиевая, потёртая, крепёж сломан.
Чёрная краска, старый шрифт: 512-й. А ниже мелко: ЛПС, 1951 г.
Я остыл. Руки — как не мои. Понёс к себе, протёр. Табличка от вагона. Таких больше не делают. Стиль — довоенный, но цифры чёткие. Пятьсот двенадцатый.
Мишка спросил:
— Это что, номер?
Я кивнул.
— Ты что, знаешь его?
Я не ответил.
Отдал табличку на склад, мол — архив. Потом проверил списки. В документах за 51-й год есть состав 512-й, числится как "списан", пропал по пути на восток. Последнее упоминание — станция Хужир, потом ни слова. Дело закрыто в 53-м, в примечаниях — "восстановлению не подлежит".
Я ничего не сказал. Никому. Только в журнале нашёл запись от того утра. Чистый лист. Ни чернил, ни пометки. Хотя ручка лежала там же.
С тех пор прошло почти сорок лет. Я теперь на пенсии, живу в Ангарске. Иногда снится снег, станция, и огни на повороте. Но не страшно. Просто память.
И вот что странно: с годами я понял — не было в том поезде зла. Не было смысла тоже. Он просто был. Как будто прошёл не по рельсам, а по времени. И мы с ним на секунду совпали.
Не думаю, что он вернётся. Но если вернётся — я бы снова вышел. Посмотреть. Постучать. Убедиться, что не одному показалось."
Что думаете?