В свои очередные бомбейские каникулы, когда душа отдыхала от жены, Санёчек подъехал к дому со смены. Спать хотелось невыносимо. Восемнадцать часов он не вылезал из-под баранки. Жизнь заставляла крутиться. Но сейчас было лишь одно желание — уронить свое туловище в горизонтальное положение и отправиться в гости к Морфею. Надо только успокоить Зефира, который что-то развылся. Старый уж, дурной. Чего ж с него взять-то?
— Зефир-Зефир! Братишка, чего воешь? Иди сюда! На цепь тебя посажу! Зефи-и-и-ир! — оказалось, что собака выла в доме. — Ма-а-а-а-ам, ну пни ты его, чего он орет, спать мне надо!
Санёчек зашел на кухню, и его будто молнией шарахнуло. У плиты на боку лежала мать, а рядом протяжно завывал пес. Сын бросился к ней и приложился ухом к ее груди. Сердца слышно не было. Повернув родную на спину, сын начал двумя руками импульсивно давить на грудь. В сериалах так возвращали к жизни. Что конкретно делать — он не знал, но продолжал, периодически слушая биение. Его не было.
— Мама-мама! Ну ты чего! Вставай!
На плите закипел борщ и пошел через край. Санёчек выключил газ и снял кастрюлю с плиты. Обжег пальцы, но боль эта лишь вернула его в чувство. Только сейчас он осознал, что матери больше нет. Вернее, вот она. Пред ним. Нет жизни в ней. Тепло уходило из ее тела, а в глазах — смертельная пустота. Холодный и мертвый взгляд.
— Эх, мама-мама, на кого ж ты меня оставила? — вздохнул Кольцов, закрыв ее очи рукой. — На эту, шоль? Э-э-э-эх!
Зефир выдохся и лег под бок Клавдии Петровны, трагично поскуливая.
Санёчек вышел во двор и сел на лавочку. Закурил.
— Клавка-а-а-а, — открывая калитку, громогласно обозначила свое присутствие Зойка-соседка. — Я тебе тут молока… Ой, Сашка, держи бидон, отнеси матери, я тут подожду, устала чего-то. Пока корову сеном накорми, пока за ней вычисти, подоить еще ж надо. Сашка, чего сидишь мечтаешь? Долго ждать буду?
— А вы лучше присядьте, теть Зой, раз устали! — глядя на нее как-то отстраненно, произнес Кольцов. — Жизнь такая штука, проносится перед глазами, а потом бац — и все, конец фильма.
— Ты пьяный, шоль? Время десять утра, а он уж лизнул. Побереги мать! В могилу ее сведешь!
— Уже…
— Чего?
— Свел…
— Ты чего такое говоришь?
— Померла она, говорю, теть Зой, померла.
Старушка так и села на одиноко стоящий посреди двора пенек. Еще неделю назад Санёчек обещал матери убрать его, но так и не убрал.
— Горе-то како-о-о-о-ое! Горе-е-е-е-е! — начала рыдать соседка. — На кого ж ты нас-то оставила, Кла-а-а-а-а-ав-ка!
Ураган страданий обрушился на вотчину Кольцовых. Понабежали все подруги Клавдии Петровны: и Верка, и Алка, и Анна Антоновна с Еленой Максимовной. Приехали менты. Уехали. Следом был пошарпанный катафалк. Мать забрали в морг. Затем из ритуальных услуг, чтоб их. Кому горе, а кому и бизнес. Санёчек так и сидел на лавке, потягивая одну цигарку за другой. Его словно в вакуум погрузили. Все эти люди, что шныряли по двору, в то же время были где-то далеко. Они что-то говорили ему. Они требовали ответа. Кольцов даже что-то мычал. Но здесь его не было. Будто с какого-то параллельного мира наблюдал за происходящим.
Смерть он видел. Смерть — частое явление в Белосветске. Смерть — это часть жизни. Но то другая смерть. Чужая. А эта? А эта близкая, даже своя, родная-родимая. Словно ножом душу резали на части.
— Коси, коса! Коси, коса! — вспомнил Санёчек детский стишок, только пред глазами стояла смерть в своих мрачных одеяниях. — Как достала ты, старая! Микола. Кузьма. Теперь мама. Ладно их, они особо не держались за жизнь, но ее-то за что? За что-о-о-о-о? Слышишь?
Она не отвечала. Смерть исчезла. Во дворе стало тихо. Так тихо, что просто невыносимо. Даже в соседних домах и на улице ничего не происходило. Снова вакуум. Он встал и зашел в дом. Все здесь напоминало о ней. Санёчек отказывался верить, что матери больше нет. Будто сейчас она вернется и погонится за ним с поленом, будет орать и причитать, как он всю свою жизнь псу под хвост... И вымотал ей все нервы. Но нет! Вернется она лишь попрощаться со своим домом, обретя здесь новый — жесткий, неуютный, фанерный.
Взгляд его упал на кастрюлю. Мать варила борщ. Его любимый борщ. Он приподнял крышку. Пахло божественно, но напоминало о горечи. Родимая до последнего заботилась о нем. Даже уйдя, не забыла накормить непутевого сынку. Половник за половником наполнили тарелку, сверху — Зойкина сметана, в которой ложка стоит. Санёчек ел медленно, растягивая последний в его жизни борщ мамы. В ее жизни.
Зефир лежал у него в ногах, поскуливая.
Борщ закончился. Тарелка легла в раковину.
— Засохнет, — подумал Кольцов, — мыть-то самому теперь придется!
Помыл.
Вышел во двор. Закурил. Навалил псу еды. Мать и о нем не забыла. Позвал. Зефир так и остался лежать под столом.
— Братишка, мне тоже тяжело, иди поешь! — тот не откликался. — Зефи-и-и-ир! Люди иногда уходят, уходят насовсем! Так бывает! Все пройдет! И мы с тобой когда-нибудь туда же.
Кольцов зашел на кухню и потеребил пса, он не дышал. Его дорогой друг ушел вслед за мамой, за своей хозяйкой, на чьих глазах прошла вся его долгая собачья жизнь.
— И ты туда же, да? — рассердился Санёчек и саданул кулаком в стену. — Все решили меня бросить? Ну-ну, спасибо! А я тут как-нибудь сам разберусь? Да? Да не разберусь. Печаль, куда не глянь. Э-э-э-эх! Что ж за день-то такой?
Санёчек бережно взял Зефира на руки и отнес в огород. Вернулся в сарай за лопатой. Затем выкопал яму в маминой свекле и предал собаку земле. Сил терпеть больше не было. Из заначки он достал дорогой коньяк, который кто-то из пассажиров забыл у него в машине, он пылился до дня рождения. Не долежал! Есть события поважнее. Окропив свежую могилу пса французским, Кольцов приложился к бутылке сам. Из горла. Из глаз его текли горькие слезы, коих сдержать он не мог. Так и просидел в свекле, ей он и закусывал, пока не показалось дно стеклянной.
Жизнь снова нанесла удар. В этот раз сильнее, чем обычно! Когда ты думаешь, что достиг дна, снизу могут еще и постучаться. Этот стук Кольцов слышал не раз. Сейчас отчетливее.
Наутро Санёчек проснулся в совсем пустом доме. Пустовала и душа его, будто забрали ее частичку, даже не забрали, а выдрали с корнем. Из нее еще сочилась кровь. Тишина разъедала. Тишина по ушам била больнее, чем самая громкая музыка. Кольцов больше не мог так, потому снова упал на стакан. Драма сменилась суровой реальностью.
— Маму надо похоронить по-человечьи, — Санёчек разговаривал со своим отражением в зеркале. — Мама достойна. Продам «селедку». Че там от нее осталось? Что-то же она стоит? Точно. Будут бабки. Все будет, понял? Не смотри на меня так. Бабки — это всего лишь бумажки, а мать надо похоронить. По-человечьи.
— Ну ты и баламошка, Кольцов! — сказало отражение. — Все потерял! Все вокруг тебя передохли, как мухи.
Санёчек потер глаза, затем уши, отражение повторило свою фразу.
— Пошел ты! — он ткнул пальцем в зеркало, оставив на нем грязный след, и отправился решать деловые дела.
Кольцов буквально наворачивал круги по дому. Он звонил одному, другому, третьему, затем сорвался до гаражей, где стояла битая лайбочка. Чрез магазин. Маму надо помянуть. Близкий же человек. С молотка машина ушла по сходной цене. Пришлось знатно скинуть, зато быстро. Уже во второй половине дня Санёчек разглядывал брошюры в похоронном бюро. Бизнес здесь процветал, а Бог отсутствовал. Ничего святого в этих людях не было. Смерть для них была делом обыденным. Просто работой. Они предлагали скидки и акции, торговались, впаривали услуги подороже, будто не гробами банчили, а диванами, а вместо похорон устраивали корпоративы. Кольцов, скрипя зубами, отдавал им деньги.
К слову, эти ребята все же знали толк в своем деле. Клавдию Петровну проводили как следует. Все в лучшем виде: батюшка, обтянутый бордовой материей гроб, могила, поминки в столовой. Все подруги ушедшей рыдали крокодильими слезами, однако ж помочь деньгами ни одна не собиралась. Жадность била горечь! Санёчек напился и высказал им все, что о них думает. Был не понят, зато на душе полегчало.
Запой в этот раз длился всего три дня... Теперь Санёчек один-одинешенек в этой жизни...
Сейчас Вы прочитали отрывок из повести "Горизонталь". Полностью ее можно прочитать на Литрес или Яндекс Книгах.