Чай. Две ложки сахара, немного корицы. Папина чашка с отбитым краем. Вечерний ритуал, который я продолжаю соблюдать спустя три недели после его смерти. Как будто это что-то изменит.
Стрелки часов подползли к восьми. Мама должна была вернуться два часа назад — она никогда не задерживалась после работы. Особенно сейчас, когда мы вдвоём.
Входная дверь хлопнула так сильно, что чашка на столе подпрыгнула. Мама ворвалась в квартиру, словно миниатюрный торнадо, — бросила сумку прямо на пол, не разуваясь, прошла на кухню. Я сразу поняла: что-то случилось.
— Чаю? — спросила я, доставая вторую чашку.
— К чёрту чай! — она стянула с себя шарф. Её всегда аккуратно уложенные волосы растрепались, а глаза... таких глаз я у неё не видела со дня похорон. — Ты не поверишь, что сегодня произошло!
Я молча повернулась. Когда мама в таком состоянии, лучше просто слушать.
— Сегодня мне звонили из опеки, — она наконец сняла сапоги и швырнула их в угол. — Представляешь? Твоего отца похоронили три недели назад, а теперь мне говорят: «Прими его сына от другой женщины в нашу квартиру!»
Чашка в моих руках застыла на полпути. В голове эхом отдавался вопрос, за которым ничего не было — пустота.
— Какого... сына?
Мама приблизилась, и её голос понизился до шёпота, как будто кто-то мог нас услышать:
— Какого-какого... Его первенца. От первого брака. Которому, между прочим, уже девятнадцать лет!
Я поставила чашку. Комната вдруг сделалась меньше, воздух — тяжелее.
— И что... они хотят, чтобы он жил с нами?
— Временно, — передразнила кого-то мама, расхаживая по нашей тесной кухне. — Пока не найдут «постоянное решение». Это называется — в интернате аварийное закрытие, а мы ближайшие родственники. Ха! Какие мы ему родственники?
Я медленно отпила чай. Он обжёг мне горло. Слишком сладкий — неживой, приторный, как пластиковые цветы на папиной могиле.
— Но ведь... если папа был его отцом, значит, он мой...
— Даже не произноси это слово! — мама с такой силой хлопнула ладонью по столу, что чай выплеснулся из чашки. — Сводный, троюродный, десятиюродный — как хочешь называй, но не брат. Он тебе не брат, Инна. И нечего ему делать в нашем доме.
Она замерла, тяжело дыша, как будто пробежала марафон, а потом неожиданно обмякла, опустилась на стул и спрятала лицо в ладонях.
— У нас две комнаты, — глухо продолжила она. — Где, по-твоему, я его поселю? У тебя, что ли? Тебе пятнадцать!
Я промолчала, разглядывая узор из пролитого чая. На белой скатерти темнело коричневое пятно причудливой формы, похожее на остров.
Остров. Смешно.
Я вдруг вспомнила, как в двенадцать лет хотела брата или сестру. Папа улыбался, мама хмурилась. Теперь я понимаю почему.
Я представляла его другим. В голове крутился образ здоровенного громилы, который заполнит собой всю квартиру. Или неопрятного бродяги с мутным взглядом. Или...
Дверной звонок разрушил мои фантазии. И вот он — в нашей прихожей. Высокий, худой парень с серой спортивной сумкой. Сутулые плечи, тёмные глаза, смотрящие мимо. Такие плечи бывают только у людей, которые с детства привыкли нести что-то невидимое, но очень тяжёлое. Он показался мне не по-детски одиноким — хотя кто бы говорил о детстве в девятнадцать лет?
— Здравствуйте, — его голос оказался неожиданно тихим. Чем-то похожим на папин. — Простите за вторжение.
Я встретилась с ним взглядом, и внутри у меня что-то дрогнуло. Тёмные волосы — как у папы. И глаза... тоже. Я не знала, что с этим делать.
Мама стояла у стены — ледяная, неприступная крепость. Она окинула его взглядом, каким смотрят на подозрительный предмет, оставленный в метро:
— Ты — Роман?
— Да. Можно Рома, — он попытался улыбнуться, но вышло как-то криво.
— Мы не собираемся здесь любезничать, — отрезала мама. — Иди на кухню. Другого места нет.
Он кивнул, как будто ожидал именно этого. Спокойно поставил сумку у стены.
— Можно... можно я сначала умоюсь?
Мама молча указала на ванную. Когда дверь за ним закрылась, она повернулась ко мне:
— Не оставайся с ним наедине, поняла? Мы ничего о нём не знаем.
Я покосилась на серую сумку — потрёпанную, с торчащей из кармана книгой. Вся его жизнь — в одной сумке. И почему-то от этой мысли у меня встал ком в горле.
— Что... что теперь будет? — спросила я тихо.
— Ничего, — мама поджала губы. — Переночует пару дней и уедет. Опека обещала решить вопрос быстро.
Вода в ванной стихла. Рома вернулся, и я наконец рассмотрела его внимательнее — прямой нос, твёрдая линия подбородка. Волосы влажные, наспех причёсанные пальцами. Мне показалось, что он стал ещё больше похож на нашу старую фотографию папы — ту, где ему тоже около двадцати.
Он поймал мой взгляд и чуть заметно вздрогнул.
— Ты похожа на него, — сказал он тихо.
Я кивнула, не в силах справиться с дрожью в голосе:
— Ты... тоже.
Мамино лицо исказилось от боли, которую она тут же попыталась замаскировать под презрение.
Первые дни Рома был как призрак. Он рано вставал, почти не завтракал, исчезал в неизвестном направлении. Возвращался поздно вечером, когда мы с мамой уже заканчивали ужинать.
Я постелила ему на раскладушке в кухне — отгородили угол шкафом, чтобы было хоть какое-то подобие личного пространства. Места едва хватало, чтобы вытянуть ноги.
— Ничего, я привык, — сказал он, увидев моё замешательство. — В интернате бывало и похуже.
Мама наблюдала за ним, как ястреб, — напряжённая, готовая наброситься при малейшем проступке. В его первое утро она громко прошептала мне, пока он был в ванной:
— Посмотри на раковину! Волосы не смыл после бритья!
На второй день:
— Ты видела? Он съел мою ветчину из холодильника!
На третий:
— Почему он включает воду по ночам? Что он там делает?
Я не видела ничего страшного. Тихий парень, который старался быть незаметным. Но мама... Она смотрела на него как на врага, проникшего на территорию.
Однажды вечером, когда она ушла к подруге, я задержалась на кухне с домашним заданием по алгебре. Ненавистные многочлены никак не поддавались. Рома вошёл и замер в дверях.
— Можно?
Я кивнула. Он сел напротив и достал свою книгу — что-то по физике с формулами на обложке. Мы молчали несколько минут. Я исподтишка наблюдала, как он читает — сосредоточенно хмурясь, иногда беззвучно шевеля губами.
— Не получается? — вдруг спросил он, кивнув на мою тетрадь.
— Угу. Многочлены. Запуталась совсем.
Он отложил книгу.
— Давай посмотрю? Я... неплохо разбираюсь в математике.
Через час домашнее задание было сделано, и я узнала, что он учится на первом курсе технического колледжа на инженера-проектировщика. Что в интернате у него был один настоящий друг, но его усыновили в прошлом году, и они почти не общаются. Что он смутно помнит свою маму — она гладила его по голове и пела песни.
— А потом что случилось? — спросила я осторожно.
Его лицо чуть изменилось — словно щиты опустились.
— Она умерла. Рак, — он пожал плечами с такой привычной обречённостью, что у меня мурашки побежали по спине. — Мне было пять.
— И папа... забрал тебя?
Рома посмотрел в окно. За стеклом моросил унылый октябрьский дождь.
— На год. А потом вернул. Приезжал иногда. На день рождения. Потом реже. А потом... совсем пропал.
Я не знала, что сказать. Как можно забрать ребёнка, а потом вернуть, как библиотечную книгу? Неужели этот тихий, задумчивый парень, помогающий мне с уроками, — сын моего папы? Того самого, который всегда был рядом, но как будто в другом измерении — тихий, спокойный, вечно погружённый в свои мысли. Который дома смотрел не на нас, а сквозь нас — как будто видел что-то за нашими спинами.
— Я... мне жаль, — пробормотала я.
Он улыбнулся – криво, но искренне.
— Да ладно. Бывало и хуже. Ты не первая его дочь, которую я встречаю, знаешь ли.
Я ошарашенно уставилась на него:
— В каком смысле?
— У меня была ещё сестра. Папина. От другого брака, — он заметил моё лицо и поспешно добавил. — Давно. Я был маленьким, они уехали куда-то на юг. Я даже не помню её имени.
Я мысленно подсчитала. Значит, у отца были не только мы. Был ещё один брак? И ребёнок? По спине пробежал холодок. Кем он был на самом деле — этот человек, которого я называла папой?
— Нас было трое, — проговорила я, пытаясь уложить это в голове. — Трое детей. И ты — самый старший.
Он кивнул, а потом его взгляд упал на мою маленькую шахматную доску, стоявшую на подоконнике.
— Играешь? — он неожиданно оживился.
— Немного... Папа учил.
— И меня, — тихо сказал он. — Давай партию?
Шахматы стали нашим связующим звеном. Вечером, когда мама уже ложилась спать, мы сидели на кухне, расставляли фигуры и играли. Шёпотом обсуждали ходы. Смеялись, когда я загоняла его в угол неожиданным ходом ферзя. А потом я стала приносить ему чай, как папе. И однажды спросила:
— А каким он был тогда? Ну, когда ты жил с ним.
Рома задумчиво передвинул коня.
— Грустным. Непонятным. Всегда о чём-то думал. Часто не слышал, когда я к нему обращался. А когда возвращался домой, подолгу стоял у окна, смотрел куда-то вдаль. Тогда я не понимал. А сейчас думаю...
— Что он скучал по своей настоящей семье, — закончила я, вспоминая, как папа точно так же стоял у нашего окна. Часами. Смотрел вдаль.
— Или просто не знал, как быть отцом, — пожал плечами Рома. — А семей у него было много. И, может, ни одной настоящей.
С того вечера мы говорили уже не только о шахматах. О кино (он любил старые боевики), о книгах (в интернате была хорошая библиотека), о страхе одиночества (мой — потерять маму, его — остаться навсегда среди чужих людей). О том, как однажды он пытался сбежать из интерната — добрался до старой папиной квартиры, а там уже давно жили другие люди.
Оказалось, что он не знает, как работает посудомоечная машина. Что он никогда не пользовался микроволновой печью. Что он не умеет жарить яичницу — в интернате не было кухни, куда пускали воспитанников. Я тайком учила его этим простым вещам, пока мама была на работе. А он рассказывал мне о созвездиях — в загородном интернате звёзды были ярче.
А дома становилось всё напряжённее. Мама словно чувствовала наше сближение, и это приводило её в ярость. Каждый день она звонила в опеку, требовала ускорить «процесс». Перестала покупать продукты на троих, демонстративно готовила только для нас двоих.
— Тебе не кажется, что он слишком освоился здесь? — шипела она мне, заметив, что Рома пользуется нашей посудой. — Трогает наши вещи!
— Мам, но ему же нужно как-то есть, — возразила я.
— Пусть покупает своё. Я не обязана его кормить!
Рома никогда не жаловался. Просто начал приносить свою еду и готовить себе сам. И моя просьба о том, чтобы он всё-таки пользовался нашими продуктами, натолкнулась на глухую стену.
— Я не могу взять ваше, Инна, — сказал он. — Я же вижу, как смотрит твоя мама. Лучше так.
— Но у тебя даже стипендия ещё не пришла!
— У меня есть деньги, — он не смотрел мне в глаза. — Подрабатываю немного по вечерам. На автомойке.
— Вот почему ты такой уставший всегда...
Он ничего не ответил, только пожал плечами. И я заметила, что его руки — с обкусанными ногтями и покрасневшей от химикатов кожей — слегка дрожали.
Я видела, как мама смотрит на нас, когда мы что-то обсуждаем. Будто я... предаю её. Будто каждый мой разговор с Ромой — удар в спину.
А потом был тот ужин. Мама впервые приготовила на троих — курицу с картошкой. Мы ели молча. Было неловко. Я пыталась шутить, но шутки повисали в воздухе. Рома был скован, почти не поднимал глаз от тарелки.
— Рома помог мне с проектом по физике, — сказала я, пытаясь разрядить обстановку. — Теперь у меня точно будет пятёрка!
Мама отложила вилку.
— А почему ты меня не попросила? Я бы нашла тебе репетитора.
— Но зачем, если...
Она стукнула ладонью по столу так, что подпрыгнули тарелки.
— Хватит! Хватит притворяться, что он — часть нашей семьи! Он — чужак, понимаешь? Его мать разрушила мою семью, ты это знаешь?!
Рома застыл, опустив глаза в тарелку. А я не могла дышать.
— О чём ты? — выдавила я.
— О том, что твой отец изменял мне, пока я была беременна тобой! — она бросила салфетку на стол. — О том, что он хотел уйти к ней! О том, что он вернулся к нам только потому, что она умерла! Если бы не его сын, мы бы не развелись!
Я смотрела на маму и не узнавала её. Передо мной была чужая женщина, полная ярости и застарелой боли.
— Но... он же... потом был с тобой? — прошептала я.
— Только потому, что ЕЁ не стало! — мама резко встала, её голос задрожал. — А я осталась с тобой одна, беременная, без работы! И он вернулся — из жалости! Ты понимаешь? Двадцать лет... двадцать лет я жила с человеком, который вернулся из жалости!
Рома встал из-за стола.
— Извините. Я лучше пойду...
— Сядь! — приказала мама. — Ты хоть знаешь, что твоё присутствие здесь — это пытка? Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вижу его — того, другого, который бросил беременную жену ради другой женщины!
Я схватила Рому за руку.
— Он не виноват...
— Конечно, не виноват, — мама горько рассмеялась. — Никто не виноват! Кроме меня, которая все эти годы тянула на себе нелюбимого мужа, пока он жалел о своей потерянной любви!
Я не могла отвести взгляд от её лица. Она столько лет жила с этим? Столько лет притворялась, что всё хорошо?
А Рома... Теперь я понимала, почему в его глазах всегда была смесь вины и тоски. Почему он никогда не говорил о папе без горечи. Результат выбора, который сделали взрослые. За который он расплачивался всю жизнь.
— Я не хотел создавать проблемы, — тихо сказал Рома. — Завтра я соберу вещи и уйду. Найду где-нибудь комнату.
— На какие деньги?! — фыркнула мама. — У тебя нет ни денег, ни документов толком!
Она вдруг обмякла, опустилась на стул, закрыла лицо руками.
— Боже... что я делаю? Я не должна... ты не должен...
Я впервые видела, как мама плачет. Она всхлипывала, пытаясь сдержаться, но слёзы текли сквозь пальцы.
— Вы не виноваты, — вдруг сказал Рома. — И я не виноват. Виноват только он. Но его уже нет.
Той ночью я не могла уснуть. Лежала, слушая, как дождь бьёт в окно. Думала о том, как мало я знала своего отца. Как мало я знала свою мать. Как мы все жили рядом, но не вместе — каждый в своём маленьком мирке из недомолвок и секретов.
Рома тоже не спал — я слышала, как он ворочается на своей раскладушке. Тихо встав, я прокралась на кухню.
— Не спится? — спросил он, глядя в потолок.
— Думаю.
— О чём?
— О том, каким был мой папа на самом деле.
Он помолчал, а потом сел на раскладушку, обхватив руками колени.
— Знаешь... мне кажется, он сам не знал, каким был на самом деле. И поэтому постоянно менял места, семьи, работу. Искал себя.
— И не нашёл?
— Не знаю. Может, если бы он прожил дольше...
Мы сидели в темноте, два осколка разных жизней одного человека. Странно, но в тот момент мне показалось, что Рома понимает меня лучше, чем кто-либо другой.
Я увидела собранный рюкзак, когда вернулась из школы через два дня. Он стоял у двери, а рядом — билет на автобус.
— Что это? — спросила я, глядя на маму.
— Его отправляют в другой интернат, — спокойно сказала она, но в её голосе уже не было прежней враждебности. — В области. Там есть места. За ним приедут завтра утром.
Я нашла Рому на балконе. Он курил, выпуская дым в холодное октябрьское небо. Свитер с растянутыми рукавами делал его ещё более худым и бледным.
— Не уезжай, — сказала я.
Он улыбнулся горько.
— А что я могу сделать? У меня нет прав. И я никому не нужен. Даже отцу не был нужен.
— Ты мне нужен, — вырвалось у меня. — Ты — мой брат.
Он покачал головой.
— Ты же видишь, что это невозможно. Твоя мама... она пытается, но ненависть уже слишком глубоко укоренилась.
Я вцепилась в перила балкона. Внизу шумел вечерний город, тысячи огней мерцали в наступающих сумерках. Впервые в жизни что-то внутри меня кипело, требовало выхода.
— Тогда я пойду с тобой.
— Ты с ума сошла? — он нахмурился. — Тебе пятнадцать! У тебя есть мама, школа, нормальная жизнь!
— Нормальная? — переспросила я. — После того, что я узнала? После того, как она все эти годы врала, что у нас была обычная семья? Ты её видел? Это ненормально!
— Инна, — он взял меня за плечи, и я впервые почувствовала, какие у него холодные руки. — Послушай... твоя мать любит тебя. Она сделала всё, чтобы защитить тебя. Ты даже не представляешь, как сильно она тебя любит. А я... я справлюсь. Я всегда справлялся.
Я смотрела на него — на этого худощавого парня с решительным взглядом, который в свои девятнадцать лет уже пережил столько потерь, что любой бы сломался. Но он не сломался.
— Обещай, что не исчезнешь, — сказала я. — Что мы будем общаться.
Он улыбнулся — впервые по-настоящему.
— Обещаю. Я больше не буду пропадать.
Когда утром приехали из опеки — женщина с папкой и водитель — я вышла первой.
— Здравствуйте. Меня зовут Инна Соколова. И я хочу, чтобы мой брат остался.
Женщина моргнула.
— Милая, это не так просто.
— Квартира принадлежала и моему отцу тоже. Мы — его дети. Оба. И Рома должен жить здесь. Со мной.
Рома медленно вышел из кухни. За ним — побледневшая мама.
— Инна, прекрати, — процедила она. — Ты не понимаешь, что делаешь.
— Понимаю. Впервые в жизни по-настоящему понимаю! Папа не оставил завещания, но половина квартиры принадлежала ему. Я хочу, чтобы Рома имел право остаться здесь.
— Он же тебе никто! — выкрикнула мать, её голос дрожал.
— Он мой брат! — закричала я впервые. — А ты даже не попыталась узнать его! Не попыталась увидеть в нём обычного человека, а не напоминание о прошлом!
— Ты не понимаешь, что он напоминает мне о предательстве?! — мама шагнула ко мне, её лицо исказилось от боли. — Каждый раз, когда я вижу эти глаза...
— Нет, мама… Он напоминает тебе, что ты не победила. Но он тут ни при чём. Он — ребёнок. Как и я, — моё сердце колотилось так сильно, что я едва слышала собственный голос. — А мы расплачиваемся за ошибки родителей.
Рома стоял позади меня — тихий, неподвижный. Но я чувствовала тепло его присутствия.
Женщина из опеки закрыла папку.
— Знаете, — тихо сказала она, глядя на нас. — Это редкий случай, но иногда мы учитываем мнение несовершеннолетних. Особенно в такой... непростой ситуации. Может, нам всем стоит ещё раз обсудить возможные решения?
Мама подняла на неё глаза, полные слёз:
— Вы не понимаете...
— Я всё понимаю, — женщина мягко улыбнулась. — И вас я понимаю. Но им нужен шанс.
Мы сидели в маленькой комнате социальной службы — мама, я, Рома и куратор из опеки. Говорили долго. Мама плакала, я держала Рому за руку. Он дважды пытался встать и уйти, но я не отпускала его.
— Если вы дадите согласие, — куратор смотрела на маму, — он сможет остаться с вами до совершеннолетия. Ещё полгода. Потом мы поможем ему с жильём. Он хороший студент, есть шанс получить социальное общежитие при колледже.
Мама смотрела в пол, её руки комкали платок.
— А если... если я не выдержу? — спросила она тихо.
— Вы всегда можете позвонить мне, — куратор положила перед ней визитку. — В любое время. Мы найдём другое решение. Но дайте нам шанс. Хотя бы месяц.
Мама подняла глаза на Рому:
— Это будет нелегко. Я... я не уверена, что когда-нибудь смогу забыть.
Он кивнул:
— Я знаю. И ничего не прошу.
— Но моя дочь просит, — мама глубоко вздохнула. — Впервые в жизни она по-настоящему просит меня о чём-то.
Мы вернулись домой втроём. Молча. Рома нёс свою сумку, я шла рядом. Мама — чуть впереди, словно прокладывая путь сквозь ледяной октябрьский воздух.
Дома она сказала только:
— Нужно купить раскладной диван. На кухне жить нельзя.
Вечером мама сидела на балконе и курила — впервые на моей памяти. А мы с Ромой лежали на полу в моей комнате — тесной, заставленной книгами. У него всё ещё не было своей кровати. Просто матрас рядом с моей кроватью.
— Ты же девочка, — шепнул Рома, глядя на потолок, на который я когда-то наклеила светящиеся звёзды. — Ты не должна всё это тянуть на себе.
— А ты — мой брат. Мне всё равно, от кого ты.
Он молчал, и я видела, как блестят его глаза в полумраке.
— Знаешь, что самое сложное? — спросил он тихо.
— Что?
— Когда ты всю жизнь к чему-то готовишься... к тому, что тебя снова бросят, снова вернут, снова оттолкнут... а потом находишь что-то настоящее. И не знаешь, что с этим делать.
Я протянула руку и нашла его ладонь в темноте. Его пальцы были шершавыми, с мозолями от работы, но тёплыми.
— Мне кажется, с настоящим просто нужно быть. И всё.
Он сжал мою руку.
— Спасибо, Инна. За... всё это.
Я думала о том, что это только начало. Что утро будет тяжёлым. Что мама не сдастся так просто — её обида слишком глубока. Что нам всем придётся учиться жить заново, иначе.
Но почему-то уже не боялась.
Мы не могли вернуть прошлое. Папу, который был для всех нас загадкой до самого конца. Потерянные годы. Разбитые надежды.
Но могли построить что-то новое. Вместе.
Потому что теперь мы не одни.
НАШ - ТЕЛЕГРАМ-КАНАЛ.