27 января советские войска освободили фашистский концлагерь Освенцим. В том числе 10-летнюю девочку Лиду, которая провела там три года. Пермячка вспоминала о тех годах, как о проведенных в аду.
"Мой номер - 043885"
С Лидией Алексеевной Уткиной мы встречались 26 января 2015 года. На этом снимке девочки из Освенцима она узнала себя. Это было через 35 лет после освобождения концлагеря.
«Когда распахнулись двери нашего барака, мы подумали - пришла смерть, что немцы сейчас нас сожгут в крематории или удушат в газовой камере, - вспоминала она. - Мы все замерли, наступила такая тишина, я даже не знаю, как ее описать, это была очень страшная тишина. А потом мы увидели красные звездочки на шапках. И кто-то из солдат (это были красногвардейцы!) что-то крикнул по-русски. И началась всеобщая истерия. Мы ревели, солдаты ревели… Все целовались и обнимались".
«Умывали лицо и тело собственной мочой»
Лидии Алексеевне, когда началась война, было 6 лет. Хотя какая она тогда была Лидия Алексеевна. Все называли хулиганку-непоседу Лидкой, и только папа звал свою единственную и любимую дочурку совсем по-взрослому - «Лидия». А папа, Лида очень гордилась этим, был красный командир. Мама - учительница в школе. Преподавала русский и немецкий языки.
Семья Симаковых (Лида по мужу Уткина) жила в военном гарнизоне крепости Бреста. Девочку воспитывали по-спартански: никаких бантиков, фантиков, рюшечек. Штаны, телогрейка , деревянный пистолет…
Лидка Симакова всегда бегала вместе с мальчишками - ловила пиявок и лягушек в местной речушке, и то и дело норовила удрать, чтобы полазить по крепостным катакомбам, куда взрослыми ходить было строжайше запрещено.
Последний мирный день перед войной впечатался в память - не вытравишь. В этот день закончилось Лидкино детство.
На лето приехал мамин брат 15-летний Колька. За день до войны он пытался её научить плавать: вода была холодная, и она взвизгивала, смеялась, толкалась и отбрыкивалась - лишь бы не лезть в реку.
Папа был в летних лагерях на учениях. Мама ушла в город на выпускной. Ночью она вернулась домой, но так тихохонько, что дети не слышали.
Все вскочили посреди ночи от грохота. Первая мысль - гроза, потом - учения. Но буквально уже через мгновение мама всё поняла - схватила Лидку в охапку. Брату Кольке крикнула, чтоб тот схватил вещмешок с вещами и сухпайком (в семье военных он всегда был наготове), и все кинулись в бомбоубежище.
- Сколько мы там пробыли, не помню, казалось, что вечность, - рассказывает Лидия Алексеевна. - Когда вышли - увидели одни горящие развалины, трупы коней и людей, от нашего дома вообще не осталось и головёшки. Поехали на лошадях на станцию Бреста, а там уже немцы. Мы - врассыпную. Рядом лес и речка. Понеслись к речке, спрятались в кустах, Колька залез по грудь в воду, и взял меня на плечи, но немцы с собаками нашли нас.
Кольку отправили в Германию в концлагерь. Он по дороге сбежал, партизанил и вернулся с фронта живой.
А маму с Лидкой погнали в сторону Минска. Мама зацепила Лидку булавкой к своей юбке, боялась потерять, так и шли, под бомбежками - и немецкими, и нашими. Где-то с год пробыли в гетто под Минском, взрослые работали - что-то копали, строили, дети мыли-драили казармы.
А потом их снова посадили в телятники. И повезли в сторону Германии в вагоне практически доверху наполненном людьми.
- Туалета не было, в полу просто выбили несколько досок, чтобы можно было справлять нужду. Чесотка, тиф, вши. Умывали лицо и тело собственной мочой. Мама говорила, что это снимет зуд. Ехали долго, многие умирали, трупы выкидывали тут же или на станциях. Нас постоянно бомбили. А мы даже ждали бомбежек. Так было невмоготу, что хотелось, чтобы или разбомбили, или освободили.
«Из детей выкачивали кровь»
Приехали в Польшу, в Кракове взрослых и детей разделили.
- Ма-а-ама, мамочка, цеплялась я за подол мамы. Но меня - и других детей - отняли насильно. Маму, как я потом узнала, погнали в Германию. А нас - в Аушвиц, в Освенцим.
Девочку в концлагере разместили в секторе, где были дети - двойняшки и близняшки.
- Когда взрослые узнали, что в Освенциме есть детский сектор для близняшек и двойняшек, нас научили говорить всем, что мы со Степкой двойняшки, чтобы мы не расставались.
- Это мой брат Степка, - всем говорила девочка, как научила ее мама, показывая на худощавого мальчика.
Степке было примерно столько же, сколько Лидке, только он был послабее здоровьем. С ним и его мамой Симаковы сдружились в гетто и были неразлучны.
Перед размещением детей побрили налысо, раздели наголо, всю одежду сожгли, и повели мыться.
- Помню крутящийся пол в какой-то комнате. Мы стояли на этом полу голенькие, а два немца в противогазах поливали из шланга нас какой-то едкой жидкостью - она лезла в уши, нос, глаза, разъедала расчесанное тело. Нас было пятеро или шестеро на этом крутящемся полу, а выбрались из комнаты трое. Струя была сильная, слабенькие и изможденные упали и скатились куда-то в яму, когда пол слегка наклонился. А я крепенькая была, я удержалась.
- Вы не представляете, какое это счастье - оказаться в чистом белье, пусть даже в арестантской робе, в деревянных колодках-шугах, в чистеньком кирпичном бараке. Можно было спать на нарах, а не в трясущемся вагоне! Но радость была недолгая. Чуть что – плеть от надзирательницы. Кормили плохо - какими-то отходами. Нас использовали как сырье. Мне повезло, у меня была 4-ая группа крови. У тех, у кого первая, которая подходит всем, быстро выкачивали ее и изможденных обескровленных детей отправляли в газовую камеру.
А потом Степки не стало.
- Он заболел, и его перевели в другой барак. До сих пор помню, как он кричал, вцепившись в мою робу, не хотел, чтобы его забрали. Мы иногда встречались с ним на плацу, когда стояли в очереди по забору крови. В последний раз, когда я видела его, подбежала к нему, а он меня даже не узнал, он стоял и молча плакал и, казалось, не понимал, что вокруг происходит. А потом я занервничала - его нет и нет. Набралась смелости и спросила у одной надзирательницы, где он? (Она была доброй, жалела нас и иногда подкармливала - то ведро брюквы принесет, то свеклы). Она мне ответила, что нет больше Степки. Как он умер, я не знаю. После расставания с матерью это была самая большая для меня потеря. У меня сердце после этого словно окаменело.
У девочки в концлагере больше не было друзей. Дети менялись каждый день - многие умирали. А Лидка оказалась живучей. В концлагере она провела около трёх лет, пока её не освободили красногвардейцы.
- Из стареньких, а я тоже была старенькая, когда нас освободили русские, в бараке осталось человек, может быть, 20. Молчать, молиться и терпеть, только это нам и оставалось, если хотели выжить. Не до стихов, но позже я написала строчки: «Горели фашистские печи, Хлестали фашистские плети. Кричали и плакали дети, Сквозь слезы зовя матерей. Собаки рычали и рвали, И снова нас плети хлестали. Мы падали и выживали, Навеки кляня палачей...»
С тех военных пор Лидия Алексеевна не переносит собак.
- Нас все время охраняли с собаками. Немцы их дрессировали, это были собаки-убийцы. У меня до сих пор в глазах картина: как овчарки яростно вырываются из рук немцев, брызжа, казалось, ядовитыми слюнями.
«Сделали пластическую операцию, чтобы убрать выжженный в концлагере номер»
Папа разыскал дочку в детдоме под Москвой почти сразу же после войны. Отец сразу наказал, чтобы девочка держала рот на замке и никому (не дай бог!) не проговорилась, что была в Освенциме.
И девочка никому - ни слова, ни звука. Отца перевели на службу в Пермский край. В Чермозе девочке сделали пластическую операцию - убрали выжженный в Освенциме номер - 043885.
Следы мамы потерялись, и ее отчаялись ждать. Папа женился на другой.
А мама выжила, и сама нашла Лидку. Лиду Алексеевну. Они встретились через полвека, когда дочери было за 60, а маме за 80. Папа уже умер.
После освобождения союзниками из немецкого концлагеря мама жила в Бельгии. На родину возвращаться ей не было смысла, она боялась, что ее снова посадят, теперь уже в советский лагерь. Искать родных поначалу не стала - страшилась навредить им. Нашла дочку, когда уже можно было.
- Я не переставала все годы думать о ней, иду по улице и в каждой женщине ищу ее. Мне не хватало материнской любви, но к моменту встречи у меня все уже перегорело, хотя эмоции, конечно, были, - говорит Лидия Алексеевна. - Я к ней ездила каждый год около 10 лет подряд в Антверпен, пока она не умерла.
Лидия Алексеевна сейчас живет одна (всю жизнь она проработала в Перми - в разные годы конструктором на заводе имени Ленина, в промышленном отделе Ленинского райкома партии, начальником отдела УКСа облисполкома).
Два года назад у неё умер единственный сын, внучка-красавица живет в Казани, навещает бабушку.
"Я узнала в девочке на пленке из концлагеря себя"
- А в Освенцим я вернулась. Через 35 лет, туристкой, - вспоминает она. - И в один из дней, я сама не ожидала, нас повезли в концлагерь - теперь уже в музей. Я, конечно, была в шоке. И ничего не видела-не слышала, у меня все плыло перед глазами. Во время экскурсии нам показали документальное кино - освобождение военнопленных русскими солдатами. И тут у меня вырвался крик-стон, ноги подкосились, стали ватными. В одной из девочек я узнала себя!
Польский гид даже испугался, когда увидел мою реакцию. И начал совать успокоительные капли. Я ему потом на ушко шепнула, чтобы другие не слышали, что увидела среди освобожденных детей себя. Он изумился: сказал, что в первый раз видит человека, который еще раз приехал в Освенцим. А во время ужина он подарил мне огромный букет алых роз.
Как нам удалось выжить? Я не знаю. Может, потому что мы были детьми и не совсем понимали весь ужас происходящего?.. Знаю одно - не дай бог никогда этому повториться. И у меня есть заветное желание - чтобы мы были последним поколением, у которого война отняла детство и здоровье.
Текст: Марина Сизова, КП-Пермь, 2015 год
P.S. Лидии Алексеевны уже нет в живых, она умерла через несколько лет после интервью.