«Когда совьются небеса,
И растворятся гро́бы,
И взглянет Бог в твои глаза…
Ну вот как можно такое писать?
Это уже какое-то прям бесстыдство…
Эдакий перевернутый эпатаж —
Мне, мол, начхать на нынешние литературные приличия,
Я, мол, все эти ваши новации, херации и конвенции
Видал и вертел…»
Две известные ахматовские формулы вряд ли могут быть переложены на сегодняшнее время. Они явно нуждаются в переосмыслении. Так например, сегодня в поэзии можно увидеть два противоборствующих эстетических подхода: классический академизм с уклоном в переводы и античность, например, в лице Юрия Казарина и пародийный минус-академизм — развенчивание академического дискурса. Тимура Кибирова совершенно уверенно можно отнести ко второй группе. Эстетики деконструкции академизма придерживались и куртуазные маньеристы; правда, они пошли ещё дальше и оделись в эдаких новых Северяниных. В этом смысле футуризм можно рассматривать, как силу противоположную символизму — создание новой альтернативной «поэтической игры» со своими изощрёнными правилами и новой нормальностью, чуждой символистам. И если символизм в сущности своей предполагал глубокие внутренние интенции, обращение к своему глубинному «я», то футуризм перед бессилием познания собственного «я» был обращён во вне, а следовательно, отсюда его крайняя экспрессивность, экстравагантность и установка на эпатаж.
Здесь можно вспомнить вечную полемику о Сергее Есенине, Владимире Маяковском или Борисе Рыжем, мол, «всё это образ, эпатаж, не верю! … поэзию создают интроверты» и проч. В каждой компании есть эдакий убеждённый академист. Переубедить его невозможно. И даже, если приведёшь к нему друзей Бориса Рыжего, которые доподлинно расскажут о скромности и общей его интровертности, то и тогда наш ретроград останется при своей правде.
Минус-академизм существует как сила, сдерживающая собственно академизм, чтобы, так сказать, «к Фебу не воскрылить» и не потерять под ногами землю. Деконструирование учёности тесно связано с травестией и пародией, ведь в случае пародии поэт именно, что раскладывает поэтику пародируемого на базовые составляющие. Тут вдруг выясняется, что (а ларчик-то просто открывался!) учёность нашего поэта не так уж и мудрёна и, что её вполне себе можно скопировать. И здесь всё зависит от таланта пародиста: если он очень одарён, его пародию могут принять за оригинал, а оригинал, напротив, приписать какому-нибудь графоману. Наверное, отцом этого литературного озорства можно считать великого французского поэта Франсуа Вийона. Здесь стоит вернуться к заглавию статьи.
Если общий портрет минус-академистов: пиво, кроссворды, Вийон, то портрет собственно академистов примерно такой: сидр, справочники, Вергилий. И здесь, как нельзя органично, звучат ахматовские пассажи про то, что люди делятся только на тех, кто любит чай и тех, кто любит кофе, если заменить чай и кофе на пиво с сидром. Как говорится, почувствуйте разницу.
Вообще все эти названия очень условны. В принципе, озорником-трикстером можно считать и раннего Пушкина, взбунтовавшегося против золотой словесности XVIII в. в лице Державина и Сумарокова. Иногда трикстерство в поэте может перевесить здравый смысл, и он либо превращается в оголтелого памфлетиста-обличителя — даже не в Демьяна Бедного, а в тех бесчисленных раннесоветских РАППовцев, либо, зацикливаясь на одной идее, становится поздним Н. Добролюбовым, либо, наконец, происходит самое ужасное из возможного — просыпаются призраки Баркова. Бог с ними, с членами РАПП, коих обделили в таланте, но Барков, будучи поэтом чрезвычайно одарённым, на своей волне «понижения жанра» меняет саму эстетическую нормальность. И здесь можно вспомнить очень точную дефиницию В. Набокова: (правда, по другому поводу им названную, и вообще не им, а его персонажем — Цинциннатом…) «гносеологическая гнусность». Две эстетики: высокая и та, что её развенчивает — и движут поэзию вперёд. Конфликты этих двух течений рождают взаимную зависть, иногда злобу, желание превзойти своего соперника. В этой обречённости на постоянную борьбу и рождаются поэтические бриллианты. В этой борьбе за литературный алтарь и шевелится литература, создаётся иерархия. Однако, увлёкшись пародией, главное не перейти определённую грань и не народить «низкую эстетику». Между трикстерством и графоманией проходит очень тонкая, почти незримая грань. Почти незримая, но она существует, как существует грань между высокой учёностью и шизофренией.
Тимур Кибиров эту грань не переходит, несмотря на обилие в его текстах жаргонизмов, ругательных выражений, низкой лексики, грубых слов и проч.: «мутота», «пофигу», «Ёханды-Бабай», «Ёксель-моксель», «писец», «мудозвоны», «мандавошки», «херации», «нищеброды», «никому он нахрен не нужен», «Так уж… Хуяк уж», «хрень», «охреневшего» и др. Хотя, учитывая, что я перечислил меньше половины, для тонкой книжки в 63 страницы такая концентрация — чересчур. Зачастую использование этого ссора не придаёт автору ума, а его высказываниям остроты. Складывается ощущение, что эти словесные сорняки используются по инерции, по привычке, как, если бы автор шёл в курилку ругаться с начальством, но по ошибке зашёл в комнату поэзии, где ежеминутно совершается священная молитва. Там автор, немножко пошатываясь от хмеля, с сигаретой во рту, читает с телефона свои «едкие» вирши.
Чем, например, оправдано здесь употребление слова «пофигу»: «Память жестока, но, к счастью, слаба — \ Цапнет и тут же тикать. \ Лень и лукавство такого раба \ Не по зубам ей видать. \\ Все угрызения пофигу мне. \ Что же ты, память, шипишь? \ Щеришься, вьешься в предутреннем сне… \ Кыш, бестолковая, кыш!» Зачем Кибиров испортил замечательное стихотворение?! Главное, «потрет кошки» доведён до логического завершения, что вряд ли бы смог сделать поэт-обыватель с портала «Стихи.ру». «Кибиров — певец обывательского сознания», — точно замечает В. Шубинский. Я не отрицаю его общей установки на масочность, (и далее приведу примеры, где Кибиров удачно «конструирует» образ обывателя) но в данном случае это просто дурновкусие — следствие той поэтической инерции, которой подвержен поэт, существующий в строгих рамках пародируемого образа. Если уж на то пошло, не «все угрызения пофигу мне», а «мне пофигу на все угрызения», но, видимо, второе не ложилось в размер и автору стало действительно пофигу на то, что он пишет.
Из-за того, что пародист зачастую не слышит свой внутренний голос, а голоса других он может без труда скопировать, он начинает выражаться чужими голосами, отталкивается от цитат, включает в стихотворение целые цепочки парафразов. Однако есть у такой «глухоты» к себе и обратная сторона — вдруг в поэте может пробиться запредельная искренность, и тогда рождаются великолепные, неподдельные стихи: (как бы концентрация собственного голоса с избытком) «Оттого что я прожженный \ Мизантроп и интроверт, \ Ты ко мне и зачастила, \ Уважаемая Смерть». В стихотворении три катрена, в каждой строчке последнего: «Уважаемая Смерть», «Дорогой товарищ Смерть» и «Гражданин начальник Смерть», соответственно. В первом случае хотелось даже, чтобы автор прибег к аграмматизму в духе В. Сосноры, например: «Уважаемый мой Смерть», а то женский род — не порядок. Но и так это звучит оглушительно, по-ОБЭРИУтски, и по-настоящему страшно, как у позднего А. Введенского или Н. Олейникова. И для этого не потребовалось ни одного ругательного слова.
Стихотворение «Сказка» — хороший пример того, когда «поэтическая обывательщина» — не инерция исписавшегося автора, а внятный стилистический приём. Здесь Кибиров пародирует интонацию жутких русских сказок, которыми раньше пугали детей (и которые обычно остаются неизгладимым, сильным впечатлением на всю жизнь). Пародируется здесь не только сказочный нарратив и, что называется, «русская хтонь», но и сама рассказчица-мать, убаюкивающая ребёнка. Она, судя по всему, баба деревенская, тёмная, хотя Кибиров переносит эту «тёмную бабу» в современные реалии, то бишь она уже не деревенская, а городская (но по-прежнему тёмная). Кощеи, Бабайки, Лешие и прочие фольклорные существа заменяются на: Ёшкин кот, Ёксель-моксель, Ёхандый-Бабай, японский бог и прочие обывательские конструкты. В результате «Сказка» выглядит довольно изобретательно, она напоминает стихотворение Сергея Стратановского «Диалог о грехе между старичком Григорием Сковородой и Обезьяной Пишек» или стилизации Генриха Сапгира. Вспоминается деревенская баба Матрёна из «Серебряного голубя» Андрея Белого. Однако через сконструированного обывателя проглядывает обыватель настоящий: «Рухнет с глинобитных ног \ Хан Бабай голимый! \ И подох японский бог! \ Смерть панмонголизму». Это та-то тёмная баба что-то о панмонголизме «задвигает»? Или уставший от писания Тимур Кибиров решил заштопать прореху в стихе истёршимся эпиграфом из Соловьёва? Да ещё и с такой плохой, неточной рифмой. И опять — до появления этого вопиюще сниженного «голимый» всё было почти прекрасно; одна неуместность, будто бы потянула за собой другую. В результате опять стих испорчен. Иногда Кибиров неточен в словоупотреблении: «К ночи улеглась метель, \ Теплится лучина. \ Мать качает колыбель, \ Усыпляет сына». Как это… кажется, неоправданный комический эффект, но в данном случае комичность перевешивает неоправданность, что-то в этом есть.
Неплохое стихотворение «Не собачий, а матерый, волчий…» тоже испорчено. Парень–стопами — лучше рифмы и не придумаешь. На худой конец есть же составные… тут, правда, ещё с полчасика посидеть-с придётся. Стих отдаёт Н. Некрасовым: «Не собачий, а матерый, волчий \ Воет холод на ущербную луну. \ И лихой ямщик, заливши очи, \ К снежной бабе навсегда прильнул», — и это замечательно. Только как бы Некрасов ни снижал систему жанров, образов, как бы он ни тащил в стихи своих мужиков, как бы он ни рубил «правду-матку» про Русь-то подноготную, а всё-таки в словоупотреблении и рифмах был всегда предельно точен, даже в длинных поэмах. «Это здесь зимуют раки, парень, \ И писец, сияя, настает…», — рубит Кибиров. Нет, это произносит не новый Некрасов XXI в., вырывающий с кровью и мясом свой «кусок жизни», это, уставший после пятидневки автор, заварил большую кружку Nescafe, вышел на балкон, оглядел неописуемые красоты Бутово, немного примёрз, потому что вышел в тапках без носков и под сигаретку сочинил эти две «остроумные» строчки. Или это только маска?
Часто Тимур Кибиров переносит прозаическое в стихотворное: «А скажите-ка, уважаемый автор \ Сих душещипательных творений, \ Как же эти благочестивые опусы \ Сочетаются с обыкновением \ Обзывать (за глаза, конечно) сограждан, \ То есть ваших непосредственных ближних, \ Мудозвонами и мандавошками…». Правда, с моей стороны было бы нечестно умолчать о том, чем заканчивается стихотворение: «…Что значит «Не знаю»? \ А кто знает? Пушкин? \ Душа, говорите, вкушает хладный сон?» Если бы не отсылка к пушкинскому «Поэту», то стих бы не состоялся. Пушкин пишет как раз о том состоянии, когда «лира умолкает» и поэт превращается в обывателя. Не сказал бы, что это очень остроумно, но хоть какой-то костыль.
В стихотворении «Увидев в зеркале подонка…» Кибиров проделал очень тонкую операцию — во-первых, создал образ «умного обывателя», а во-вторых, этого обывателя оправдал: «Нельзя же под одну гребёнку \ Меня и всякого подонка? \ Я мал и мерзок — но не так, \ Как всякий бездарь и дурак!..» Здесь мне вспоминается Макар Девушкин из «Бедных людей» Достоевского, на самом деле здесь Кибиров проделал похожее — перенёс маленького человека (да, сегодня, наверное, он зовётся обывателем) из прозы в поэзию и оправдал его! Это свежо и ново, и, если бы не обыгрыш тютчевского «Silentium», который не коверкал только ленивый, то стихотворение бы вышло по-настоящему замечательным. Однако, здесь, в отличие от панмонголизма, Тютчев как-то более органично укладывается в обывательское сознание. Кибиров как бы говорит: «и я мал, и мерзок, читатель, как и ты, но мы ведь знаем в чём дело! Ведь не дураки-то мы, читатель, в конце-то концов!» И в этой эмпатичности скрыт глубокий гуманизм, свойственный поэзии Кибирова (в лучших своих проявлениях). Тогда над поэтом проносится крылатый плут Вийон.
Зашкаливающая искренность и нежность обнаруживается в Кибирове, когда он снимает литературную маску и пишет о чём-то серьёзном: «…Ведь твой скелет под пуховой землею \ Который год лежит уже, гния, \ Утешенный, как пишет Блок, весною \ Небытия, Олег, небытия…». «Пробьют куранты полночь…» своей интонацией угасания и редкими вспышками мистицизма напоминает стихотворения А. Переверзина. Но не дежурны ли все эти Мнемозины? Очень интересно Кибиров стыкует два плана здесь: «Субботний вечер. На экране \ То Хотиненко, то Швыдкой. \ Дымится Nescafe в стакане. \ Шкворчит глазунья с колбасой». Эта обывательщина функциональна, потому что дальше идёт второй план, нарочито испещрённый высокой лексикой: «Но чу! Прокаркал вран зловещий! \ И взвыл в дуброве ветр ночной!» И опять эта дуброва, отсылающая нас к Пушкину. Стык двух планов искажает «геометрию стиха» — из душной кухни, пропахшей яичницей, обыватель внезапно проваливается в пространство поэзии. Этот стык хорошо работает, как бы воссоздаётся процесс мечтания, «выпад» из реальности, увы, не такой поэтичной. Перед глазами возникает образ эдакого «Созерцателя» художника Крамского.
В «… Возьмем \ Сосуд прекрасный дельфтского фарфора, \ Ну или плошку гжельского фаянса. \ Тончайшей кисточкой добавим черных черточек \ К нетленной белизне и синеве. \ И — кисточкой потолще — алый круг! \ Вот вам февральский вечер \ На опушке Битцы» механика точно такая же, только всё направлено в обратную сторону: от поэтичного к реальному. Вдобавок, интонационно очень напоминает пассаж Гоголя из «Мёртвых душ» о создании портретов.
Неутихающий романтический конфликт «двоемирия» проходит лейтмотивом в «Солнечном утре». Интересно, что реализуется он через низведение всякой романтики ниже плинтуса. Стихотворение «Обыватель сидит на кухне \ (я имею в виду себя), он надеется \ что как-нибудь все обойдется. \ Что в крайнем случае он сам обойдётся. \ Куда же он денется…» продолжает развивать образ обывателя. Когда Кибиров пишет: «я имею в виду себя», он, конечно, в первую очередь имеет в виду всех вокруг, то бишь он забрасывает крючок в море общественного мнения и через мнимый образ частного себя отражает общую картину того, «как всё на самом деле есть», т. о. ложная субъективизация взгляда порождает мнимый объективизм. Хитро́. Простодушный читатель ведётся на этот крючок, принимая слова автора за чистую монету, пока автор смеётся над простодушным читателем (речь ведь шла о нём). Но неужели обыватель рисуется автору исключительно озлобленным на начальство, вечно стоящим у плиты, режущим говядину, точащим зуб на нынешнюю власть, всем недовольным и уставшим от всего человеком?! Не наделил ли автор конструируемый образ маленького человека собственной маленьковостью, не наполнил ли он обывателя собственными представлениями? Наверное, всякого пародиста ждут подобные неприятные вопросы и, скорее всего, Кибирову уже не раз их задавали.
«…Зачем же ветреная Геба, \ Кормя Киприды голубей, \ Крупою белой сыплет с неба \ На раздражительных людей», — будто бы стилизовано под капитана Лебядкина. Фарс и детская наивность стиха очаровывают. Стихотворение «Парад» могло бы стать по-настоящему колким в духе Саши Чёрного, если бы автор провёл контраст не столь очевидно, но этот пресловутый «смертоносный груз», который переносит на параде «клин крылатый», предугадывается с самого начала. Гейновский всадник в постмодернистской поэтике Кибирова поставлен перед трудным вопросом — «Кто ты — либераст иль ватник?» Рыцарь в смятении показывает на прощание по-тарантиновски средний палец вопрошаемому и убегает. Неужели в новостных сводках, различных каналах и блогах не хватает этой лабуды? Возможно, для 20-го года это было ещё как-то свежо, но, оглядываясь назад, начинаешь понимать, насколько несостоятелен и скучен этот метод. Вместе с тем в «Солнечном утре» есть замечательное «Ностальгия» с волшебной звукописью, есть интересное переосмысление Тютчева «Когда-то похоть и гордыня…», нестандартный взгляд на Сальери «Сальери гордый, правды не сыскав…» и др.
«Солнечное утро» книга названа, видимо, потому, что автор утром больше всего задумывается о смерти, пока гуляет с собакой, о чём прямым текстом (без масок и экивоков) в стихотворении «Вопрос «Куда ж я денусь?» постепенно…» сообщает нам автор. Потрет «автора-обывателя» мерцает (невольно воспроизводится) почти в каждом стихотворении, но это не так существенно и свойственно многим поэтам (это может говорить и о смелости автора, который не стесняется, таким образом, «похвастаться» своей обывательщиной и посмеяться над ней) вместе с тем Тимур Кибиров попрекает современность в сраме и мелкости: «Короче, сраму полным-полно. \ Сплошной ведь срам, говоря по правде. \ Но мы его не имем уже, \ Как будто мы мертвые в самом деле…»; «Когда-то похоть и гордыня, \ Теперь уныние и лень…»; «Гимны слагая во славу Чумы, \ Мы доигрались, допрыгались мы, \ Мы докатились до дна…» и выглядит всё это очень смешно. То есть мир в упадке, повсюду обыватели, сделаюсь-ка обывателем и я, мол, буду таким умным-преумным обывателем среди глупых обывателей и буду рассказывать им, какие они все обыватели и по-тихому смеяться над ними. Вдобавок смехотворные отсылки на Откровение… Мой самый главный упрёк к постмодернизму — этот художественный метод гнилостен и плодит двойные стандарты: вместо того, чтобы противостоять всеобщему хаосу, постмодернизм предлагает этот хаос увеличивать, а всё остальное признать бессмысленным.
Кажется, что всё «Солнечное утро» — это рефлексия по поводу пушкинского «Поэта»: иногда в Тимуре Кибирове просыпается изобретательный Вийон, когда же «лира утихает», автор берётся за пиво и кроссворды. Пойду и я за пивом что ли. Апокалипсис на дворе ж.