Однажды механизм сломался, и утром я не встала.
– Ну, чего разлеглась? Давай, подымайся, школу проспишь! – нянечка прикоснулась ко мне осторожно. – Ой, да она вся горит. В больницу надо!..
Утро. В открытое окно влетает свежий, пахнущий сиренью ветерок. Молодая зеленая трава ласкает взор. Петух хлопает крыльями и кричит. Я дома. Пахнет свеженадоенным молоком и печеным хлебом. Сейчас мама войдет и разбудит.
– Девочка, просыпайся. Просыпайся, уже нет температуры у тебя. На поправку идешь, скоро обратно в детдом выпишем.
Нельзя сказать, что это меня сильно обрадовало. Оказалось, что все – просто сон. И нет уже у меня дома, и родителей нет со мной. Осознание этого подстегнуло меня: я пробудилась ото сна и захотела жить.
В детском доме встретили как старую знакомую. Видя, что я наконец «оттаяла», ожила, воспитательница отвела меня в кабинет директора.
– Ну-с, барышня, рассказывайте, кто вы, откуда, где ваши родители, как вас зовут.
– Маруся. Мы жили в большом селе. Нас посадили на подводы и отправили на станцию. Долго ехали в вагоне, потом жили в землянке. Голодно и холодно. Однажды папка тайком отвел меня на станцию, и я опять ехала в поезде. А потом какой-то старичок привел меня в милицию.
Директор детского дома задумчиво кусал карандаш. Видя, что я охотно рассказываю о себе и своем прежнем житье-бытье, расспрашивал долго, попутно делая пометки в блокноте. Нянечка принесла чай и бутерброды. Это привело меня в еще более разговорчивое состояние. Я была возбуждена, щеки мои раскраснелись, глаза светились и отражали малейшее изменение в моем настроении. Они плакали и смеялись вместе со мной.
Однако такое напряжение сил после недавней болезни не прошло бесследно. Вскоре голова моя опустилась на стол, и я задремала. А директор – бывший преподаватель школы-семилетки, мобилизованный Красной Армией, а теперь служащий на таком непростом посту, – сидел за столом, обхватив седовласую голову с грустно поблескивавшими круглыми очками, и мучительно думал, как поступить, чтобы не сделать хуже этой малышке, уже принявшей на свою долю слишком много того, что не должны испытывать дети.
К утру его решение созрело и оформилось. Вспомнив о директиве прошлого, 1930 года, по которой разрешалось вывозить детей спецпереселенцев до десятилетнего возраста из мест высылки, директор написал письмо в наш сельский совет.
В далекую Воронежскую область письмо из-за Урала шло три месяца. Ровно столько, сколько я ехала в Караганду.
Золотая осень только-только вошла в свои права. В сельсовете тишина и порядок. Никанор исполнял обязанности председателя, не на шутку захворавшего в ту пору, и, ни о чем не подозревая, разбирал полученную почту. Письмо директора детского дома лежало последним.
Никанор читал его и не понимал прочитанного: «Маруся Хованцева, семи лет, проживавшая на территории вашего сельского поселения, находится в детском доме…»
Она жива! Как она может быть жива? Как вообще может быть жив кто-то, кого он выселял год назад?! Свидетели его бесчинств. Не только его, конечно. Не по своей воле выдворял он из села кулаков. Такая была тогда политика, директива на то имелась свыше!
А все же под ложечкой у Никанора неприятно засосало. Заворочались давние переживания, не дававшие жить спокойно. Как долго он пытался усмирить мутную взвесь внутри себя! И вот она снова поднялась, закружилась в голове. Нет, не будет, как видно, покоя ему. Всю свою жизнь расплачиваться придется за этот грех. Будь прокляты комбеды, которые дали ему такую искушающую власть над чужими судьбами!
А что если спрятать письмо? Не было его, ничего не было... Никто не выжил. Нет никого.
Погруженный в невеселые размышления, Никанор запер сельсовет и уныло побрел домой.
Дома лучше не стало. Одинокому мужчине вообще дома хуже, чем на людях. Быт неустроенный, еду никто не приготовит, ласковым словом не встретит. Все сельчане от него отшатнулись…
Бессонная ночь помогла принять решение. Неожиданное решение. Никанора принялся торопливо собирать вещи в дальнюю дорогу…
– Оно, конечно, везде люди живут, но ты все ж таки крепко подумай, Никанор, куда тебя нелегкая несет… – председатель рассерженно крутил потухшую самокрутку в руках. – И чего тебя на Севера-то потянуло?
– А мне какая разница где век вековать. Один я, гол как сокол. Поеду, Россию посмотрю, может, денег заработаю поболе. Душа моя беспокойная, гонит с насиженного места. Выдай ты мне паспорт, Христа ради. Не получится – вернусь. Хату продавать не стану. Хочешь – сдавай ее всем желающим. Все какая-никакая прибыль будет. Вот тебе ключи.
На том и порешили.
Никанор соврал председателю, что едет на Север, а сам отправился прямиком по адресу детского дома, где проживала Маруся Хованцева, главный живой свидетель его душевного беспокойства.
Директор детского дома встретил Никанора радушно. Усадил за стол, чаем напоил.
– Как я рад, что у Маруси нашлись близкие люди. Вы проведать или как?
– Дык, это, забрать я ее хочу. Больно далеко ехать проведывать кажный раз. Она хошь и не родня мне, а все ж с одного села. Нет у ее больше там никого. Померли все. И я одинокий совсем. На старости лет будет мне надежа.
– Ну, что ж, закон не запрещает в отношении детей спецпереселенцев до десяти лет отдать их желающим на воспитание. Главное, чтобы Маруся не была против.
Привели Марусю. Она поглядела на Никанора, и маленькая ручка метнулась к горлу. Узнала девочка одного из тех, кто из родной избы их выселял.
– Дозвольте, товарищ директор, нам с Марусей наедине поговорить... – сдавленно проговорил Никанор.
– Ну что ж, поговорите. Маруся, я в соседней комнате вас подожду.
Никанор пал на колени и крестом себя православным осенил размашисто.
– Помилуй Господи и спаси… А ты вот что, девочка, не пужайся меня, дурака… Нет мне покоя с тех пор, как уехали сельчане, которых мы раскулачили. Ни спать, ни есть спокойно не могу. Жизни нет. Поедем со мной. Я в теплые края поеду. Там мамку тебе найдем, будем жить себе припеваючи. Тебя как родную дочь выращу. У тебя ведь нет никого теперь.
– А дедушка Данила?
– Помер он, Царство ему Небесное, – Никанор вновь истово перекрестился, отведя глаза.
Маруся тяжело вздохнула. Недобро посмотрела на Никанора и медленно произнесла.
– Я с тобой поеду, но, если ты обижать меня будешь, вот те крест – сбегу! Мне теперь бояться нечего.
– Да что ты, Бог с тобою, дитя неразумное. Почто ж мне тебя обижать-то. Я тебя как родную пестовать буду. Выращу, выучу, будешь всем довольна.
– Ну, что вы тут? – вошел директор – На чем остановились?
– Маруся решилась. Едем мы с ней домой! – бодро сказал Никанор и будто груз тяжелый упал с его плеч.
Невольно слезой блеснул.
– Хорошо. Сейчас же оформлю документы, а завтра можете забрать девочку.
Украинская Луганщина встретила их радушно. Никанор с Марусей поселились в маленьком городке Лисичанске. Зима здесь была намного мягче, чем в родных краях. Да и Никанор не обманул: накупил вещей красивых девочке и шубку теплую, так что Марусе уже больше не было холодно. Вскоре нашлась добрая женщина, которая согласилась войти в дом Никанора хозяйкой.
Прошло десять лет.
…Маруся крутилась перед зеркалом, собираясь на выпускной. Красивой девушкой стала: что фигура, что лицо! Любо дорого посмотреть.
Никанор вздохнул, кряхтя, и все ж таки решился открыть рот.
– Маруся, присядь ко мне, дочка… – отер холодный пот со лба, собираясь с силами для нелегкого признания.
– Ну что еще, некогда мне! – Маруся нехотя прильнула к краешеку стула, заглядывая в зеркало через плечо.
– Твой дед жив, – слова сказаны, больше нечего бояться и нечего скрывать…
Никанор судорожно отвернулся.
– Как?! – с совершенно белым лицом Маруся смотрела на него невидящими глазами. – Как ты мог?
Она раздельно произнесла каждое слово.
– Прости, время такое было… Страшное. Каждый спасался, как мог.
– А я десять лет не знала, что дедушка жив, а он не знал, где я и что со мной?! Завтра же поеду к нему, и не вздумай меня останавливать! – Маруся откинула косы и взглянула тем недобрым взглядом, которого Никанор боялся еще с детского дома. Знал, что Маруся – кремень. Если что вбила себе в голову – отговорить не получится.
– Поезжай. Препятствовать не буду. Денег дам. Прости, дочка.
– Вот завтра же и поеду!
А завтра было 22 июня 1941-го.
Поездку к деду пришлось отложить. Маруся на завод пошла, фронту помогать, снаряды делать. Потом эвакуация. Больше 400 дней и ночей страдал город, занятый фашистами, разрушенный почти до основания. После освобождения вернулись из эвакуации.
Кончилась война.
Маленький перочинный ножичек лежал в ладони, переливался перламутровым бочком, напоминал о том, кто его подарил. Дедушка, как ты? Пережил ли военную лихую пору? Маруся сжала пальцы. Нет, она не оставила свою затею деда навестить. Теперь уже можно.
Худенькая девушка идет по улице: губы сжаты, глаза широко открыты. Довоенное платье, косынка на плечах, белые носочки, туфельки с ремешками, в руке маленький угловатый чемоданчик.
Где ты, детство?
Вот оно, милое крылечко, хатка-мазанка. Какое все маленькое-маленькое! Скрипнула калитка и тихо вернулась на свое место. Чтобы войти, надо пригнуться. Пригнулась – вошла. Вот оно, то, о чем невысказанно мечтала все эти годы, – запах родного дома. Заскрипели половицы, кто-то заворочался на полатях, закашлял.
– Кто там? – Данила медленно опустил ноги на пол. Увидел Марусю. – Тебе чего, дочка?
– Дедушка! – Молнией метнулась и обняла единственного родного человека на всей земле.
За окошком упали сумерки. За столом дед и внучка. Не заметили, как день пролетел. Столько всего говорено. Столько людей оплакано. Столько мыслей не высказано.
– А что ж, Никанор не обижал тебя, Маруся? – дед пожевал губами. – А то я ему, поганцу, жизни не дам. Он за все ответит!
– Нет, дедушка, не трогай его. Болен он. В оккупации фашисты шибко лютовали, на работы его гоняли, подорвал здоровье, теперь вот не знаем, выживет ли. Да и не обижал он меня. Десять лет я прожила в его семье, плохого не скажу, все для меня делали. Вырастили как родную, обещание свое он сдержал. Не могу только простить, что не сказал мне раньше, что ты жив. Боялся – вскроется все.
– Ладно, Маруся, не велишь – не трону. Пусть Господь ему воздаст. Ты знаешь, что сватался он к Анне, матери твоей, а она от ворот поворот ему дала? Не люб он ей был. Вот злобу и затаил. Когда началась в деревне эта погибель, он в комбед был выбран, власть получил. Усерднее его никто не рвался раскулачивать. Своего добра нет, чего ж чужое жалеть?.. Они вся семья порченая. Кто воровством промышлял, кто разбоем. Работать только некому было. Вот и не нажили ничего. А после раскулачивания он хорошо зажил, видать прилипло к рукам кое-что. Но ты, дочка, вот что, оставайся со мной. Здесь в деревне после войны каждый человек на счету. Одни бабы да ребятишки. И пахать, и сеять, и жать – все им. И мне, старику, радость, догляд на старость лет.
– Поживу с тобой, дедушка, – Маруся промокнула глаза уголком платочка, и стала собирать на стол.
Недолго счастье их длилось.
Однажды утром не проснулся Данила. Тихо ушел во сне.
Маруся похоронила деда, погоревала, да и подалась обратно в Лисичанск. Там все же не совсем одна. Работа, друзья. А Никанор – Бог с ним. У каждого свой суд.
Отшумела, пролетела жизнь. Маруся, с трудом переставляя ноги, подошла к своему маленькому старинному чемоданчику. Там лежала ее первая книга «Жизнь и необыкновенные приключения Робинзона Крузо». Открыла первую страничку.
«Как бы ты, Робинзон, смог пережить мои необыкновенные приключения?» – усмехнувшись, подумала Маруся. Легла на кровать и принялась читать давно известный текст. Перед глазами разворачивался морской простор, вдали – остров. Только на нем почему-то вместо Робинзона стояли очень знакомые фигуры. Вот дедушка в хромовых сапогах держит под уздцы своего любимца вороного. Мама баюкает младенца на руках. Папа держит за руку четырехлетнюю сестричку. И она в лодочке-плоскодонке, под которой вода словно всхлипывает, подплывает к ним все ближе и ближе. Вот она уже мягко уткнулась носом в песок.
«Наконец я с вами...» – радостно вздохнула Маруся.