Рассказ
. В. День, похожий на ночь. Из фондов Лискинского историко-краеведческого музея.
Выселяли раскулаченных: испуганный плач детей перемежался с причитаниями баб и отборным мужицким матом. Село стонало. Зажиточное было село.
– Данила и Анна Хованцевы, выходите! И дитев своих не забудьте… – у калитки стоял небольшого роста рыжеволосый человек.
– Никанор власть почуял, – Данила поднялся с лавки,– Пойдем, что ль.
Семья потянулась к дверям.
– Ну, что, Анна, не пошло тебе впрок хованцевское добро! – Никанор стоял, широко расставив короткие ноги и ехидно ухмылялся, ¬– Вот пошла бы за бедняка, не пришлось из родного села на выселки удаляться. Всех вас, кулацкое отродье, погоним вон из села!
– Это за тебя, што ль, надобно было мне идти? – Анна холодно смотрела на зарвавшегося мужичка. – Вернись все назад, я снова пошла бы за Данилу. Прощай, Никанор, ты свое дело сделал.
«У околицы стояло несколько подвод, на которые грузились семьями. Нас тоже посадили на такую подводу. Мама держала младшего на руках, тятенька – среднюю сестричку, а я сидела между ними. Вещей было совсем мало, остальное велено было оставить. Немного еды на первое время и теплая одежда – вот и все, что у нас было. Чуть погодя тронулись в дорогу. До станции ехали долго. Может быть, мне так показалось. Очень уж мрачным было небо над нами, и все время моросил дождь. Люди на подводах затихли, только колеса скрипели, да возницы изредка погоняли лошадей.
Это была первая поездка по железной дороге за мои неполные семь лет. Запомнила я ее надолго.
Вагоны стояли с раскрытыми дверями, страшно зияя темной пустотой. Пустовали они недолго. Нас было много. Ручейки из подвод медленно прибывали на станцию. Потом узнала, что в каждый вагон грузили по пятьдесят человек. Когда ехали, мне казалось, что огромное море людское колышется в такт колесам. Та-там, та-там, та-там, та-там. Сама не заметила как уснула. Приснился дедушка Данила – тятеньку назвали в его честь. Он мчался на своей любимой тройке, запряженной в красивую бричку, стоя во весь рост и крутя кнутом над головой. Молодецкая удаль еще играла в нем, уже почти полностью поседевшем. У дедушки были книги, не только церковные, но и простые, художественные. Я рано научилась читать, и моей первой книгой было «Робинзон Крузо». Проснувшись, я решила, как Робинзон, делать зарубки на дощатой вагонной стене после каждого дня моим маленьким перочинным ножичком. К концу поездки их наберется больше девяноста.
Нас везли три месяца. Домашняя еда закончилась быстро, но главное – не было воды, взять ее было негде.
– Пить, дай пить, – слышалось практически из каждого угла. Дети просили пить постоянно, изводя родителей.
Однажды мужчина не выдержал и бросился к выходу, крича охраннику, чтобы разрешил найти воды на остановке. Спрыгнул с подножки, и мы услышали выстрел. Всех, кто пытался выйти из вагона, приказано было расстреливать на месте.
Помню, что тогда я почти завидовала этому человеку, который больше не будет страдать от страшных условий, в которых мы оказались. Мне было тяжело переносить невыносимый смрад, стоящий в вагоне, битком набитом людьми. В результате такой скученности начались болезни и люди стали умирать.
А еще – холод! В вагоне было две печки-буржуйки. Пока они горели – было тепло, но как только гасли, тут же расползался этот ненавистный враг. Дрожь пробирала до костей. Сначала дети плакали, потом сил у них не стало.
Среди первых умерших детей была и наша средняя сестричка. Охранники забрали все тела. Шептались, что их просто выбросили на насыпь. Мама не верила, говорила, что не по-христиански это. Должны похоронить. Тятенька сурово молчал.
Везли долго. Людей в вагоне значительно убавилось и еды стало хватать. Вскоре приехали.
Страшная голая степь, покрытая снегом, вдали – какой-то холм, сопка – говорят местные. Долго шли пешком к ее подножию. Здесь определили нам жить. Как жить? Где? Ни жилья, ни помощи. Мужики разожгли костры. Ночь просидели на голой земле, прижимаясь друг к другу, укрывшись кто чем. Утром стали рыть землянки. Самая главная трудность – найти, чем укрыть яму. Каждая найденная дощечка – на вес золота. Соседи попытались оторвать указатель с обозначением нашего пункта спецпоселения, за что были биты конвоирами. Решили крыть караганником и присыпать землей. Этот караганник был похож на нашу желтую акацию, только очень маленькую. С едой и водой по-прежнему было плохо. Дети пили из каждой лужи, которая попадалась. Набрать воду было не во что, ведер не оказалось, поэтому мыться и стирать ходили километров за семь.
Каждое утро приносило новую смерть.
Как-то тятенька разбудил меня среди ночи, велел одеться и идти с ним. Когда забрезжил рассвет, мы были на станции. Там оказался всего один отъезжающий.
– Послушай, друг, отвези девочку в детдом. Богом прошу, погибнет ведь.
– Да ты что! Куда она мне?.. Мне ж за это отвечать придется.
– Скажешь, что нашел на станции, беспризорница. В любой ближайший детдом сдай. Понимаешь, после смерти средненькой, жена умом повредилась, а у нас еще грудной на руках. Маруся сама себе предоставлена, я на работе целыми сутками. Пропадет девчоночка. Неужто не жаль тебе дитя безвинное? Не бери грех на душу, помоги…
Перед уходом тятенька сунул мне сверток с хлебом, который ему удалось собрать за несколько дней, отрывая от своей скудной пайки. Я вцепилась в его плечи мертвой хваткой, колючая борода царапала мне лицо, но я не обращала внимания. Как будто пытаясь запомнить родной запах, я не отрывала свое лицо от тятиной шеи. Он отодрал мои пальцы от телогрейки и ушел быстро, не оборачиваясь.
И вот снова вагон, только не такой страшный, как первый. Забившись в дальний угол на верхней полке, я, как испуганный зверек, не издавала ни звука. Какое-то шестое чувство подсказало мне не привлекать к себе внимания, ничего не просить, заставить забыть о себе. Я как будто спала наяву и грезила о своей прежней жизни.
Проснувшись однажды утром, я вдруг обнаружила, что осталась совершенно одна. Человек, которому тятенька поручил меня, не стал меня будить и тихо сошел на какой-то станции, оставив меня на попечение случая.
Случай явился в образе старичка – служащего железной дороги, который обходил вагон. Я, по обыкновению, хотела спрятаться под лавку, но он ловко схватил меня за шкирку и вытащил на свет.
– А погодь-ка, погодь, куда собрался, постреленок! Ой, да ты девчонка, ну не реви, дите, не реви, не обижу, – старик взял меня за руку и отвел в милицию.
– Вот, принимайте гражданку! Путешествовала без билета и паспорта. Откуда и куда говорить не изволит.
– Ничего, у нас заговорит!.. – милиционер почесал ручкой за ухом. – Вот сейчас документики оформим и поедешь в детский дом. Там вас много таких. Небось, Родина вырастит. Будешь еще спасибо говорить товарищу Сталину за свое счастливое детство.
В детском доме по своей новой привычке я не издавала ни звука. Меня помыли, остригли наголо и одели во всё серое. Так здесь выглядело большинство. Поначалу мне казалось, что это одна сплошная серая масса. Я не различала лиц, не понимала слов, двигалась как автомат. Утром – подъем, идем на зарядку, потом умываться, завтракать, на занятия… Как заведенный часовой механизм. Тик-так, тик-так. Левой, правой! Левой, правой!..