Времена в стране были послевоенные, требования к женщинам были как к рабочей силе, строгие. Мне исполнилось семь месяцев, маме моей нужно было выходить на работу. А меня сдавать в детский сад. Многие дети моего поколения выросли именно так.
Мне же повезло. Бабушка и дедушка мои были на пенсии, не работали и безмерно любили своих внуков, на тот момент двоих. Старшего моего двоюродного брата им нянчить не давали, он был от сына. Жена сына, Клавдия, недоброжелательно относилась к свекрам, и внучика нянчить не давала. А моя мама, их дочь, доверяла родителям полностью, и с удовольствием оставила меня на их попечение.
И прожила я в деревне, у бабушки с дедушкой, полных три года безвыездно. А потом, до семи лет, садик мною посещался, но частенько прогуливался, так как вся родня была уверена, что "в деревне ребёнку лучше".
И потом, лет до 16, до взросления, каждое лето я проводила в деревне, уезжая в неё в мае, 25 числа, и возвращаясь только к перекличке, к 30 августа.
И самые первые, самые яркие впечатления детства, связаны у меня с деревней.
А ещё - дом, изба по деревенски. Низкий дом с голубыми ставнями, не забыть мне тебя никогда - с Есениным, сыном русской земли, мы созвучны и соедины. После ухода во взрослую жизнь я легко меняла дома и квартиры, выходила из них, как будто сбрасывая с плеч, не вспоминая и не жалея ни один из них. Потому что дедушкин дом, построенный его руками, из могучих брёвен, с деревянной самодельной мебелью, со своим укладом, порядком и распорядком, только этот дом даёт мне чувство защиты. Он снится мне, и это счастливые сны. Там я на своём месте, там я плоть от плоти, там корни, там душа. И сила, переданная мне моим родом, она тоже идёт ко мне из доброго дедушкиного дома. Хотя внутри дома я не была лет двадцать, там другие люди, другая жизнь. Это неважно. Мой дом, дом моего рода, всегда со мной, в памяти моей. Расскажу вам о нем.
Русская изба на северах всегда одинакова - бревенчатый сруб, в центре которого стоит большая печь с лежанкой. Печь разделяет зоны в избе.
Там, где расположен зев печи, в который кладут дрова, а потом ставят еду для приготовления, это кухня. 'Упечь", по нашему. В упечи ухваты под печью, на шестке чугунки, зев печи закрывается заслонкой. Потом стол, на нём самовар, потом скамья и на полу деревянный люк . Под люком лестница, ведущая в большое тёмное помещение под всей избой, подпол. В подполе полки, а на них разные вкусности. Летом бутыли с молоком, квасом и самогонкой, зимой квашеная капуста. Где то в темноте и паутине жили картошка , свёкла и морковь, но ходить туда мне было страшно.
Потом чистая комната, изба, в красном углу иконы, под ними на маленьком столе цветок Ванька мокрый и проигрыватель с радио и пластинками, потом большой стол с длинной скамьей, две кровати, домотканые половички на полу. Доски пола покрашены коричневой краской, я столько раз их мыла, что до сих пор помню все сучки на досках и трещинки между досками. Мама помнила, что вначале пол не был крашен, доски были белыми. Ей в детстве нравилось натирать некрашеный пол дресвой.
Дресва - это двухкомпонентная штука. Первое - голый веник, без листочков, голик по нашему, под ним толченый красный кирпич. Сочетание голика с толченым кирпичом и называется дресвой. Надо насыпать кирпич на доску, придавить веником-голиком, и тереть ногой. Верхний слой доски отскабливался до блеска таким способом. Мама говорила, что пол сиял после обработки. И жалела, что пол покрасили коричневой краской, ей казалось не так красиво, как было.
Потолок был крашен белой краской. Очень интересно мне разглядывать рисунок дерева под краской, сучки и задоринки. Я всегда вижу лица, на многих вещах или картинах вдруг выступают профили или лица анфас. Некоторые добрые, некоторые злые или насмехающиеся. В доме моего детства, в доме дедушки, лица были добрейшие, как он сам. Я помню каждого из них, они улыбаются мне из глубокой, счастливой дали . Их формы и выражения менялись в зависимости от освещения. Днём лица прятались, тонули в золотом свете солнца, бившего в небольшие деревенские окна, а вечером, при включённом свете, лица выглядывали из укромных уголков потолка и улыбались мне.
На стенах висели вышитые мамой рушники с цветами и семейные фотографии. Небольшие фотокарточки , вставленные в большом количестве в большие самодельные рамы и прикрытые стеклом.
Сейчас бы это назвали коллажем. Рассматривать семейный коллаж было необычайно интересно всегда. Там была маленькая я, молодая мама, молодые бабушка и дедушка, разнообразные близкие и дальние родственники. Мне нравились фотографии, я любила слушать истории людей с фото, или истории фотографирования бабушки и дедушки. Истории эти рассказывались с удовольствием, с большим количеством предыдущих и последующих действий, с воспоминанием, какой был день, что предшествовало ему и что последовало за ним. И каждый раз самым важным оказывался вот этот момент запечатления себя или родных, момент фотографирования. От этого и момент любования собой или родными, одобрения себя или их на фото был приятен и значим, важен для повторения.
Если все были дома, и я просила :"Расскажи, деда! ", дед откладывал дела и рассказывал мне в который раз известную историю. А если дела отложить было нельзя, он гладил меня по голове, и говорил :" Погоди маленько , вот ужо расскажу! " И рассказывал, никогда не забывал. А бабушка подключалась к рассказу, выдавала свою порцию известных нам всем подробностей. Ни мне, ни им, не надоедало рассказывать и слушать.
Единственное, чего я долго не могла понять - это таинственное время "ужо". Я теребила, спрашивала - когда? Когда? - Ужо! Став старше, я для себя определила этот промежуток времени с 16 до 17 часов. Этот час в деревне приходит для отдыха. Утренние дела сделаны, скотина отправлена в стадо, куры накормлены, ко пчёлам не подойдешь, вода на полив наношена, еда приготовлена и частично съедена, посуда помыта. Другие дневные дела сделаны тоже. А время вечерних дел ещё не пришло. И можно сесть и отдохнуть, поговорить друг с другом, вспомнить хорошее. Потом, когда я подросла, в этот волшебный час мне шились куклы. Бабушка только в это время могла отвлечься от хлопот. Но об этом позже.
Рассматривание фотографий происходило лежа на дедушкиной кровати, на суровом черном солдатском одеяле, под тиканье висящих на стене ходиков. Ходики - часы с гирьками, были в виде домика с нарисованными зверушками. Гирьки давали движение стрелкам часов, висели на цепочках и когда одна из них опускалась предельно низко, её надо было подтянуть и уравновесить со второй гирькой. Священнодействие дедушки, которое мне разрешалось делать под его присмотром.
Кстати, дедушку звали Константин Евграфович . Самой таинственной фигурой на фото был его отец, Евграф Павлинович. Именно из за имени он и производил на меня впечатление.
По стенам и потолку шла открытая проводка - скрученные проводочки, через равное расстояние в них были отверстия, из которых выглядывали фарфоровые изоляторы. На мой взгляд - милее не бывает. Проводочки вели к единственной лампочке без абажура, висевшей над большим столом. Я помню острый шпинек круглого выключателя, который давал жизнь во всю систему. Наслаждением было, когда мне маленькой говорили : "Гаси! ".Я вдавливала шпинек и комната меркла, а в окна входила улица с луной и качающимися деревьями.
После комнаты поворот вокруг печи выводил в прихожую, где стоял бабушкин сундук.
Деревянный, крашеный синим, окованный железом. Там лежали сокровища. Наряды, конфеты и постельное бельё. И чистое бельё в баню . Поэтому сундук был запретной зоной, на нём висел замок. И можно было только сидеть. А заглянуть в него разрешалось вместе с бабушкой, в момент её священнодействия - отпирания замка и доставания того, что нужно. Я помню острое любопытство, толкавшее меня заглядывать в сундук.
Конечно, какие там могли быть богатства, в крестьянской семье в средней полосе России. Но для меня, во времена моего взросления, богатства там находились. В раннем детстве это были конфетки, мармеладки и Школьные. Чуть слежавшиеся от долгого хранения, немного сплющенные, они обладали непревзойденными вкусовыми качествами. Выдавались они мне редко, по настроению бабушки, и до сих пор я чувствую на языке их сладкую липкость.
Когда я стала старше, богатства сундука изменились, но не иссякли. Иногда из сундука возникало и опускалось на мои плечи платье маминой молодости, из материала со смешным названием крепдешин, красивое и прекрасно садившееся на меня.
А однажды для меня материализовалась кофточка бабушкиной молодости, из настоящего темно-синего шёлка. Я носила её всласть, как фамильную драгоценность. Не портил волшебную привлекательность синей кофточки и тот факт, что в сумерки она становилась невидимой, как бы растворялась на теле, и обнажала скрытые под ней мои девичьи прелести. Я производила неизгладимое впечатление на ровесников, была в ней совершенно неотразима.
Кстати, в комнате ещё было зеркало в деревянной раме. Оно наклонно висело в простенке между окнами и было старым, как мои бабушка и дедушка. От старости оно затуманилось, поэтому из него смотрела на меня как бы не совсем я. А в бабушкиной кофточке - как-будто вообще принцесса из заколдованного замка.
Дедушка раз в два дня брился, внимательно глядя в туманное зеркало, приближая к нему лицо с разных сторон. Дедушка разводил пену в стакане специальной щеточкой, называемой помазком, наносил пену на лицо, и сбривал щетину опасной бритвой. Процесс был длительным, интересующим меня непомерно, но без возможности воспроизвести его на себе. Щетина на мне не росла!
Над волшебным сундуком висели не волшебные вещи - бабушкины пальтушки, тужурки, дедушкины поддевки и даже штаны. Штанов на дедушке всегда было двое. Нижние назывались кальсоны, были белого цвета, и на завязочках сверху на поясе, и снизу на щиколотках. Поверх кальсон на голые ступни наматывались портянки - специальные тряпки из мягкой серой ткани, вместо носков. Я внимательнейшим образом изучала процесс наматывания портянок, он запечатлён в моём мозгу с раннего детства, думаю, что смогу его повторить и сейчас. Хотя ни разу мне не приходило в голову это сделать. Процесс наматывания портянок - сугубо мужское священнодействие, женщины не допускались к нему, как и к бритью. А поверх кальсон и портянок надевались дедушкой верхние тёмные штаны, неинтересные, просто брюки из грубой ткани.
Но продолжим идти по избе, вокруг печи.
В самом тёмном углу, рядом с массивной широкой входной дверью, был рукомойник и под ним ведро. Рукомойник был обычный тогда, с соском и круглой крышкой сверху. Чтобы умыться, надо было сверху ковшом налить воды, а потом каждый раз поднимать вверх сосок, который на самом деле ощущался плотным гвоздиком.
И если повернуть вокруг печи последний, четвёртый раз, там к упечи вёл маленький проход, интересный только лесенкой на печь и углублениями в печи, горнушками. Горнушки были горячие внутри, в них засовывались мокрые носки и варежки, для полного высушивания. А ещё в них грелись руки зимой, если сильно замерзали. Ни с чем не сравнимое счастье - сунуть замёрзшие руки в горнушку, и поскуливать тихонько, пока отходит от них мороз, оледенение, и возвращается в пальцы горячая стучащая кровь.
Любимейшим местом в избе была для меня лежанка печи. И тоже чуть чуть волшебным, так как там сушились малина, грибы и иногда земляника. Всё это было так вкусно грызть, полеживая с котятами на теплых от нагретой печи полушубках. И посматривая сверху, что там в избе происходит. Самое вкусное воспоминание детства - это когда лежишь на печи и ждёшь деду, ушедшего с утра в магазин. Деда возвращался, было слышно, как он топает по лесенке за дверью, входил и шёл в упечь, разгружать сумку с тяжёлым хлебом, крупами, маслом. По пути поднимал глаза на меня, улыбался, и быстрым движением совал мне шоколадку "Чайка", хорошего Горьковского производства, горького шоколада, маслянистую, вкусную до невозможности, в блестящей и шуршащей внутренней обёртке. Есть её надо было тихо, тайком от бабушки, ругавшей деду за невиданное расточительство, рубль двадцать на баловство.
Вся их совместная пенсия была 66 рублей, поэтому я тоже понимала, что баловство надо скрывать и тихарить.
Вот в такой тёплой, доброй, светлой избе и прошло моё детство.