Это случилось на следующий день, как пропала в деревне Снегурочка. Все ребята, что играли тогда вместе вечером на опушке и прыгали через костер, видели, как превратилась девушка в легкое облако, которое налетевший ветер унес за леса и поля в сторону огромной и темной горы Ямантау.
Рассказали об этом ребятишки родителям Снегурочки и те, погоревав всю ночь, с утра засобирались на поиски.
Долго они шли узкими тропками в сторону этой горы, ведь дороги туда не было. Не зря старики называли ее Плохой горой. И скотина там пропадала, и редкие охотники, что отваживались идти за зверем в ту сторону, всегда долго блуждали и возвращались без добычи.
Солнце уже было совсем высоко. Давно высохла роса ночная на траве и листьях деревьев. Разные птицы пели свои песни и радовались наступающему лету, а Иван, да Марья все шли, да покрикивали – звали:
- Снегурочка, Снегурочка!
- Отзовись, доченька! – звала мать.
- Я тебе пирожков напекла, какие ты любишь.
- Снегурочка, дочка наша синеглазая! Вернись! Я тебе мельницу за огородом на ручье игрушечную построил.
Нет. Не отвечает никто, только все гуще и темнее лес становится. Скрипят сосны старые, хватают за одежду руками-сучками острыми.
Но не сдаются, а все идут, да окликают свою любимую дочку старики-родители.
Вдруг лес закончился и они вышли на край огромной поляны, за которой начинался подъем в гору. Сама она была наполовину в зарослях пихты и лиственницы, а вверху, над самым пиком из каменных осыпей, которые старики называют курумник, висело облако. Оно постоянно меняло цвет от светлого до темно-синего и иногда там сверкали молнии.
Но не страшно нисколько деду и бабе. Присели они отдохнуть у истока небольшого, чуть заметного ручейка. Испили холодной водицы, подбодрили друг друга, послушали налетевший ветерок и вдруг дед говорит :
- Ты меня звала?
- Нет, - говорит баба.
- А вот сейчас слышишь, кто-то меня позвал?
- Тятенька, милый тятенька!
- Слышу! – заплакала и вскочила на ноги баба.
- Маменька, любимая маменька, говорит.
Это же голос нашей доченьки-Снегурочки!
Яркая молния сверкнула над горой, вместе с громом прилетели капли дождя и яркая радуга возникла в небе от вершины к самым ногам встревоженных родителей – соединяя ручей и облако над Ямантау.
Не испугались старики, а взялись за руки и увидели, как от тучи над горой отделилось маленькое облачко и заскользило по радуге в их сторону.
Все ближе, ближе и они видят, как постепенно облако превращается в девушку. Сначала совсем прозрачную, а потом, словно набирая цвет от радуги, становившуюся прекрасной девушкой.
И так она была похожа лицом и фигурой на их дочку, что радостные родители закричали:
- Снегурочка, радость наша, ты ли это?
Ведь ты!
-Я, тятенька.
Это я, маменька, только зовут меня теперь не Снегурочка, а Радужка.
Злой Ветер унес меня, но Дух Горы увидел, как вы любите меня и не сдаетесь, а ищите - решил отдать меня вам и всем людям.
Обняли свою дочку родители, полюбовались ею.
Они очень уважали и берегли природу, в которой жили и, поклонившись Ямантау в пояс, пошли в деревню.
К вечеру они уже были дома и с тех пор так и жили втроем.
Говорят, что не было краше в округе и заботливей дочки, чем Радужка, а все люди, которые видели ее в пути, радовались и становились добрее.
От автора. Это продолжение русской народной сказки придумал и пересказал мой старший внук-второклассник Морозов Матвей.
29 января 2023г. Южный Урал – Башкирия.
-----------------------
Айса
Легко и приятно мне катиться на «Ижаке»!
Дорога хорошо накатана, пыль удерживается утренней росой и приятный выхлоп отцовского Иж-49 эхом отражается о череды невысоких, скалистых выступов горы, вдоль которой я еду из моего родного поселка Тукан в сторону села Зигаза.
В этом году я прибыл к родителям чуть раньше, чем обычно приезжаю в отпуск, есть несколько дней до начала сенокоса и вчера мы объезжали с отцом наши угодья, где обычно косим. По-деревенски эти места зовут – пай.
По традиции заехали на место, где когда-то родился отец и на бугорке, на краю дороги, уходящей в густой сосновый лес, стоял их дом. Деревни той с необычным названием Старая Контора, давно нет. Места, где были две улицы домов с огородами, приспособили под сенокосы, все разровняли, почистили от мусора, кустарника и редких деревьев, а дома были перевезены в крупные села рядом – Тукан и Зигаза, куда все и переселились вскоре после войны.
Я знал, что эта, сегодня чуть заметная тележная дорога, у дома, больше похожая на тропу, ведет в небольшую деревушку Худайбердино и ехал сегодня именно туда, правда другой, более накатанной.
Вчера, когда мы с отцом стояли на месте его бывшего дома, он сказал, что два года назад они с матерью привели оттуда бычка – покупали на откорм и мясо и надо бы мне туда поехать, проведать старика, у которого и купили теленка. Отец обещал приехать еще в прошлом году, да не сложилось, а сейчас, пока до начала покоса есть несколько дней мне, как уже городскому жителю, будет интересно прогуляться на мотоцикле пару десятков километров.
Ехать было не сложно. Дорога из Тукана в Зигазу была мне хорошо известна и этот, первый отрезок пути, проехался незаметно.
Этот старинный поселок образовался из нескольких поселений на речке Зигаза чуть более 150 лет назад. Основное его развитие, как промышленного центра, включающего в себя с десяток хуторов и деревушек, где люди жили скотоводством и своим хозяйством, началось в 1880-е годы, когда пришедшие на Урал промышленники начали осваивать железорудные месторождения, и в деревушке с красивым названием Зигаза сначала построили кирпичный завод, а потом, на берегу пруда и домну.
Потребовался работный люд. Специалисты пришли с заводов Кага и Авзян, которые к тому времени стали закрываться, а углежоги, коногоны, разнорабочие с близлежащих деревушек. Были они небольшими – по одной-две улицы в часе ходьбы, обычно, до завода.
Не заезжая в поселок Зигаза, до которого доехалось легко и, относительно, быстро, найдя по описаниям отца нужный поворот, свернул направо – в лес.
Дорога была уже разбита. Видно, что частые размывы и колдобины никто не подсыпал, не разравнивал грейдером и лишь хорошее владение мотоциклом позволяло мне сохранять скорость, объезжая лужи и иногда, даже, поваленные ветром деревья.
Сосново-березовый лес сменялся осиновым, иногда попадалась недавно отцветшая липа и от мысли, что где-то может бродить бурый хозяин этих лесов, холодело по спине, но грустные эти мысли не задерживались в голове, выросшего в лесу человека, а цель поездки направляла меня все вперед, и по времени и инструкциям отца, скоро я должен выехать к жительству.
Как и описывал мне отец, примерно через 7-8 километров от поворота дорога пошла под уклон и я выехал на опушку.
Впереди, насколько хватало глаз, была открытая местность. Огромные участки, похоже, раньше были огорожены и использовались под сенокос или пастбища, а справа, по кустам черемухи, угадывалась речка Зилим.
Здесь, в верховьях она была узкой и на берегу ее темнели полуразрушенные дома с давно заросшими бурьяном огородами. Туда вела едва заметная, плохо накатанная в траве тележная дорога, по которой я и осторожно двинулся, намереваясь проехать по улице в поисках дома, который стоял, как сказал отец, третьим от начала.
Всего дворов, которые еще можно было угадать по развалинам, торчащим трубам и хозяйственным постройкам было около двух десятков и они образовывали улицу.
Я медленно проехал по срединной тропке в конец, глядя по сторонам, в надежде увидеть людей или скотину. Время близилось к полудню и люди, если они еще остались, должны были как-то проявить себя, выйти на звук мотоцикла.
Проехав до конца улицы, я развернулся, постоял, не выключая двигателя, и двинулся в сторону начала деревни. Мне показалось, что именно третий дом более всего напоминал жилой. И трава там была притоптана, и участок огорода, за домом, зеленел ботвой картошки.
Действительно! За целыми, не побитыми, как в некоторых соседних домах, окнами, мне увиделась тень человека. Он внимательно смотрел, явно оценивая мои намерения.
Подрулив к воротам и, свистнув декомпрессором, глушу двигатель.
Было тихо, только за оградой из потемневшей драни позвякивал небольшой кутаз на шее козы да каркали редко пролетавшие вороны. Стрекотали кузнечики в траве, которая была здесь явной хозяйкой, у строений росла крапива – вечная спутница заброшенных построек.
Хлопнула дверь сеней, звякнула щеколда ворот и ко мне вышел худой, давно не бритый и весь седой старик.
Он шел медленно, с достоинством хозяина. Среднего роста, заметно хромая, старик сделал несколько шагов в мою сторону, заслонил глаза от солнца ладонью и внимательно посмотрел сначала на мотоцикл, потом на меня.
- Тебе чего, парень? – медленно, стараясь правильно и чисто по-русски говорить, спросил он.
Я снял рюкзак, шлем и очки, повесил их на руль мотоцикла и стараясь говорить уважительно, но громко и четко, учитывая предполагаемый возраст собеседника, спросил:
- Вы Айса-абзый? Здравствуйте.
Я из Тукана приехал, по просьбе отца.
Старик внимательно оглядел меня. Бесцветные глаза на темном, обветренном лице прищурились.
– А ты чей будешь?
Я Туканских знаю. Многие наши туда уехали.
- Лыгина Петра помните? Он с матерью два года назад теленка у Вас купил.
- Ааа, это сварщик, с бородой. А ты выходит, парень, сын его? Большой, как отец. Похож.
Айса я, Айса. Помню. И отца и мать твоих. Живы-здоровы?
- Живы здоровы. Передают Вам привет.
Старик пригласил меня во двор и я отдал посылку, которую собрали мне в рюкзак родители – несколько пачек папирос «Север», пару пачек чая со слоном, отцовскую, ставшую ему тесной рубаху, испеченные матерью пирожки, да бутылку с красивой надписью «Старка».
Айса внимательно все осмотрел, положил на стол, стоящий у крыльца. Поблагодарил.
Я осмотрелся.
Двор был большой, обнесен изрядно покосившимся и потемневшим от времени дощатым забором, рядом с домом, вплотную, по старому обычаю Уральских деревень были навесы для скота, два небольших бревенчатых сарайчика, которые у нас в Башкирии называют карда.
Было заметно, что когда-то хозяева жили зажиточно, скотины было много во дворе и она была разной.
- Один я уж два года, - сказал тихо старик, видя, что я осматриваю дом, двор и явно стесняясь запустению.
- Той осенью, когда твои отец и мать были здесь, умерла моя Хозяйка. Так и живу, а соседи в тот же год в Зигазу уехали к детям.
Айса нахмурился, притих, уйдя в свои переживания.
-А ведь раньше деревня большая была, - сказал я, стараясь хоть как-то вызвать его на разговор, отвлечь от грустных воспоминаний.
- Вы ведь родились и всю жизнь здесь прожили?
Айса внимательно посмотрел на меня, как бы оценивая, но было видно, что хочется ему поговорить, рассказать про жизнь, поделиться, высказаться.
Он закурил, собираясь с мыслями и начал совершенно издалека – из истории завода в Зигазе, рассказывая, очевидно, то, что рассказывали ему его родители или местные старики.
О том, как нашли здесь выходящую прямо на поверхность земли железную руду, но надо было ее сначала обогатить, промыть, потом из залежей красной глины, которую тоже обнаружили рядом, изготовить огнеупорный кирпич и построили, переехавшие сюда Авзянские мужики, домну.
Чугун плавили на древесном угле, заготовка которого шла в окрестных лесах, в печах, жителями небольших деревень типа Худайбердино.
Много мужиков привлекалось для производства лесоматериалов, чтобы строить корпуса завода, бараки для рабочих, домов для управляющего, мастеров.
Другие заготавливали сосновую живицу, жгли древесный уголь, попутно деготь, из бересты. Отдельная категория мастеровых была при заводе – чугунолитейщики.
Затем, выплавленные чушки чугуна, сплавляли весной, по большой воде в барках, по Зилиму.
Айса рассказывал все в таких подробностях, со знанием и было видно, что он гордится, что знает и помнит все, даже самые мелкие детали производства на заводе и быта людей, живущих в самом поселке Зигаза и десятке деревушек в окрестных лесах.
Иногда он останавливался, закуривая очередную папиросу или увлекшись, переходил на более близкий ему, башкирский язык, но я не перебивал и не торопил, просто внимательно слушал, видя, что старику нравится мое уважительное отношение.
- Мне 14 лет было в 1936-м, я только пошел на работу на Конный двор, когда взорвалась домна. Неправда, что это была диверсия, как тогда принято было говорить. Все на вредительство списывали.
Состарился «самовар», как мне один мастер тогда сказал, да и не доглядели, вот и остановился завод. Подумали тогда, подумали, но восстанавливать не стали. Узкоколейку тогда тянули из Белорецка и там уже работал огромный завод металлургический, а в Зигазе открыли Леспромхоз.
Стали мы все кто лесозаготовителями, кто пильщиками, кто бондарями, а я так и остался с лошадьми.
Айса закрыл глаза, откинулся на табурете у стола, привалился спиной к черным от времени бревнам дома.
- Ты погоди, парень, - ему явно нравилось меня так называть.
- Я сейчас подброшу полешек в плиту. У меня ведь чайник там грелся. Остыл уж небось.
Через некоторое время старик вышел с чайником, кружками и пока я заваривал чай, как он велел прямо в чайник, Айса вынес из избы старый, видавший лучшие времена пиджак. Но удивительно, что когда он его одел, то сбросил со своих плеч лет 20, как минимум. Пиджак сидел на его жилистом теле как влитой, как, очевидно, в те годы, когда был куплен в сельпо.
- Ну как?
Нет. Айса это не произнес вслух. Это было на его морщинистом лице. Смущенная улыбка, благородного человека, гордого за себя и свою жизнь.
На правой стороне груди ветерана был прикручен орден Красной звезды, а на левой висела медаль «За отвагу».
Мы продолжили беседовать. Айса рассказывал, что собирался уж жениться, да началась война.
Его призвали не сразу – только в 1942 году и сразу определили в артиллерию – коноводом.
- Повоевали мы со своей трехдюймовкой, - Айса улыбается. Было видно, что воспоминания не ожесточают его и военные годы оставили свой след, причем в прямом смысле.
- Два раза был ранен. Первый раз легко – навылет.
Айса привстал, задрал рубаху сбоку и показал два шрама.
- Тогда я раненый, весь в крови, но пушку не бросил. Один, парой лошадей управлял, но сумел вытащить, не оставил исправное орудие врагу. Оно нам потом пригодилось, когда позицию сменили и фрицев остановили.
Второй раз уже серьезно меня ранили – в ногу. Накрыли наше орудие артналетом. Половину расчета осколками поубивало, а я неподалеку, лошадей привязал к березе, да помогал заряжать, пока снаряды не кончились. К счастью и расчет мы немецкий подавили. Только потом я понял, что прыгаю на одной ноге. Вторую то уж не чувствую.
Начались мои мучения по госпиталям. Хотели уж отнять ногу, потом какой- то дюже хороший хирург попался. С тех пор и хромаю – одна нога короче другой. Войну без меня заканчивали, я еще долечивался. Солдатское озеро знаешь, в Уфе?
Вот там я тоже был.
Домой вернулся уже осенью 45-го – дождалась меня Асия, поженились, дети пошли.
Хорошо жили. Она в доме с детьми, на огороде, во дворе со скотиной.
Айса снял пиджак, аккуратно повесил на гвоздь, отвернулся.
Я молчу. Он не хочет, чтобы я видел слезы, а я подожду.
Айса глотнул остывающего чая, продолжил.
- Так я и работал при лошадях всю жизнь. Любили они меня, а я их жалел, кнутом никогда не пользовался. Так для вида махну: эй, айда-инды!
Ну, а как дети?
- Ребятишки в Зигазу ходили в школу, как и я. Здесь ведь недалеко – час ходьбы быстрым шагом, когда я на лошади отвезу попутно, а в сильные морозы дома сидели, матери со скотиной помогали. Электричество-то нам так ведь и не провели.
Стали из-за этого уезжать люди. Бросали дома или продавали на дрова. Переезжали жить в Зигазу, Тукан – к телевизорам.
Все окрестные деревни и сёла пропали. Где теперь Терёхино, Баукино, Кукашка, Атолям? Нет их совсем.
- Скучно здесь одному?
- Ну что ты, парень. Я привык. Коза вот у меня, лесовозы по дороге проезжают, рыбаки, да и дочь с внуком раз в неделю наведывают.
Когда совсем скучно, то хожу к хозяйке в урман, - кивнул в сторону пригорка на краю леса, вероятно кладбища.
Айса улыбается, но я вижу печаль и грусть, даже обиду, что вот уже несколько лет, как он один, последним усилием воли заставляет жить себя и свою родную деревню.
- А ведь я, парень, тоже Худайбердин.
Дети то у меня все – девки.
Я последний в роду.
Через час, уезжая, я просил его оставаться живым и здоровым, он обещал и долго махал рукой, прощаясь.
Младший сержант Айса – последний из Худайбердино.
---------------------------
По следу муравейника
Удобно сидеть за отцовской спиной!
Заднее сиденье на нашем мотоцикле чуть выше и я смотрю поверх головы отца на дорогу, знакомые с детства места, по которым скучаю, живя далеко, приезжая к родителям только в отпуск, да по большим праздникам.
Мы едем на сенокос, если точнее, то на дальний пай, что в десятке километров от поселка, в живописном месте, меж гор Уральского хребта, на речке Атолям, с вкусной и прозрачной водой. Она неширокая и почти в любом месте переходится вброд.
Пай у нас небольшой. Это закраек большой поляны – бывшего, лет 40 назад жительства, у самой кромки леса и сена мы накашиваем, обычно два тележных воза.
Посредине полянки стоит остожье, где мы ставим небольшой стог. Чуть ближе к лесу, под огромной, наклоненной березой несколько жердей, на которые накидывается полог, чтобы прятаться от дождя и кострище, готовить чай.
Я никогда не беру с собой в лес чайную заварку. Из старого, закопченного чайника, пить надо только травяной чай, а их - целебных и душистых, у нас на Урале множество.
Погода сегодня ожидается хорошая – как раз для косьбы.
Где-то за верхушками сосен, висящий над распадками гор туман превращается в облака, они светло-серой пеленой покрывают все небо, но всходящее Солнце светит нам в спину, хорошо освещая дорогу и в 6 утра, когда мы тронулись из дома, было уже светло и комфортно ехать. Только набегающий поток утреннего воздуха холодит, но я прячусь за отцовской спиной.
Мне тридцать лет, отец ровно в два раза старше. Комплекция и рост у нас одинаковые, только он чуть шире в плечах и, даже сейчас, сильнее.
Мы специально поехали пораньше, чтобы обыденкой, как говорят у нас в поселке, за один раз скосить весь пай и успеть как можно больше по утренней росе.
Косы, топор, чайник и все, что нужно, отец отвез чуть раньше, ожидая меня и сегодня, осторожно, чуть замутив колесами мотоцикла Атолям, по едва заметной в траве тропинке проехали к своему покосу.
Поляна от речки полого поднималась в гору и заканчивалась углом непроходимого дальше леса, из которого по небольшому логу тек ручей, в кустах ивняка, черемухи и ольхи. Сразу за местом, где мы всегда убираем сено, начиналась стена из сосново-березового леса, густо поросшего малинником и подлеска из ельника.
Всходившее Солнце еще не протянуло свои лучи на нашу поляну, все вокруг было в сырости - деревья, и трава, и воздух и эта прохлада заставила поежиться, когда мы, остановившись, стали готовиться косить. Но отец торопит. По росе косить легче, а стоит только начать, как вмиг согреешься, а высокие – по колено, резиновые сапоги, не дадут промокнуть совсем.
Мы начинаем с края поляны. Отец делает первый прокос, я начинаю за ним. Дойдя до конца, он разворачивается и начинает «подбивать» ряд с другой стороны, чтобы скошенная трава лежала на подрезанном участке ряда. Так она быстрее высохнет и грести потом будет легче и удобней.
Я стараюсь все делать, как учили еще в детстве, но все равно отцовский ряд получается шире, ровнее и трава на скошенном участке остается короче. Вроде и пятку косы стараюсь лучше прижимать, и размахиваюсь пошире - ан нет!
Так косить, как это делает отец, все равно не получается. Догоняя меня, он посмеивается, но не торопит. Понимает, что его навыки, опыт, знание дела гораздо лучше моих.
Пройдя очередной ряд, мы точим косы, переводим дух, с каждым разом все больше радуясь проделанной работе, но не останавливаемся на отдых. Еще рано, впереди нескошенной травы много, да и если сейчас, остановившись, мы отгоняем только звенящих комаров, то потом, когда высохнет роса, отбиваться придется от слепней, а они будут кусать даже через тонкую, мокрую от пота рубаху.
Видимо заметив, что я начинаю уставать, отец велит разжечь костер и вскипятить чай. Скошена уже немалая часть поляны, да и пить хочется, поэтому с удовольствием подхватив чайник, я двигаюсь по известной мне старой тропке к ручью. Чистый воздух, летающие птицы, что-то поющие на своем языке, голубеющее в разрывах облаков небо и негромко булькающий чистой водой ручеек, радуют душу, дают некую беззаботность возвращения в детство. Я споласкиваю чайник, набираю его полный и маленькими глотками пью из крышки холодную воду.
Приятно стоять у ручейка, в тени кустов. Он небольшой, в любом месте можно перешагнуть и замечаю - похоже, что сегодня я не первый, кто пришел сюда за водой. Но почему?
Ведь мы с отцом прибыли так рано, что никаких следов около брода через Атолям еще не было. А почему перевернута коряга рядом, да и следы не от сапог. Они…не медведя ли?
Я в несколько шагов поднялся от ручейка на поляну, успевая вспомнить, что когда еще шел за водой, то подумал, что трава на тропинке будто обметена и капелек росы на ней уже не было.
Отец белел выпущенной из-за пояса рубахой, увлеченно косил и это немного успокоило меня. Конечно, я знал многое из лесной жизни, ведь сам с соседскими мальчишками или родителями много времени проводил, в детстве, в лесу. Слушал рассказы более взрослых или бывалых, читал книжки и понимал, что вот так, по светлому дню, с медведем встретиться, да еще на покосе среди лета, практически невозможно. Скорее всего он еще до восхода Солнца обходил свой участок, где жил и кормился, проверял, что называется, свои владения.
Чайник на костре закипел быстро, душица и зверобой придали цвет и аромат, а пирожки, которые мать дала нам в дорогу, утолили и жажду, и голод.
Не выдав своего, волнения от «открытия» подозрительных следов, рассказал о них отцу.
- Муравейник, - как-то, даже, равнодушно сказал он.
Очевидно,что знания и жизненный опыт, позволяли ему совершенно не волноваться новости, что через наш покос проходит медвежья тропа, что это может быть опасным и даже страшным.
Помню, что эта его уверенность и спокойствие взаимодействия с окружающей природой передались мне до такой степени, что во время очередного чаепития я прошел по этой, едва заметной тропке до края леса и даже, раздвинув ельник, продвинулся на десяток метров вглубь. Правда один участок хорошо примятой травы остановил меня и заставил вернуться к костру.
Потом, когда я вспоминал этот день и вновь все переживал, то представил что медведь, наверное, долго наблюдал за нами, лежа в кустах, положив голову на лапы, ничем не выдав себя.
Вокруг нашего поселка уже не осталось маленьких деревушек, хуторков, в самом Тукане все меньше людей держали скотину. Ареал жизни людей ужимался и он спокойно, по-хозяйски контролировал ситуацию.
Отец, зная обычаи леса и уважая их, ничем не показывая своего значения и роли в окружающем мире, не нарушил гармонии общежития, сложившейся столетиями.
А я, когда уже ближе к вечеру мы закончили косить, и уезжали, сошел с мотоцикла, перешел речку пешком и махнул рукой, в сторону леса.
До встречи, Муравейник! Я еще вернусь сюда!
От автора: «муравейниками» иногда, в народе, называют молодых или не достигших огромных размеров медведей, полагая, что они не агрессивны.
----------------------------
Везучий Сашка Петров
Июльское Солнце, своими прямыми лучами, уже не попадает во двор нашего дома и мы с отцом смазываем цепь у мотоцикла. Вернее он смазывает ее солидолом на деревянной лопаточке, а я кручусь рядом и активно помогаю, стараясь не испачкаться.
С утра мы ездили за малиной, а назавтра отец собирается поехать на наши покосы. Надо отвезти косы, грабли, топор. Все это он привяжет к большому багажнику, который мы уже прикрутили позади заднего сиденья мотоцикла и я, в надежде, что тоже смогу поехать, показываю отцу свою нужность и не иду на улицу играть в футбол.
Звякнула щеколда на воротах – пришел друг детства отца Петров, для меня дядя Саша, отцу – Сашка.
Выросли они в одной деревне, с тех пор почти неразлучно дружат. Правда, отец, из-за поврежденных еще в детстве, пальцев на правой руке, в армию не попал, а Сашка отслужил свои три года. Потом остался на сверхсрочную, но через пару лет попал в какую-то аварию на аэродроме, где служил связистом и демобилизовался. С тех пор прихрамывал и работал при почте.
Мужики присели на крылечке, закурили. Я переместился к качелям, не переставая надеяться на завтрашнюю поездку на покос.
- Ну как нонче год малина? – спросил Сашка.
- Да ничего. Два ведерка пятилитровых набрали. Хозяйка вон перебирает.
Наелись, конечно. Лесная малина ведь вкуснее домашней, да ты и сам знаешь, - засмеялся отец.
- Конечно знаю. Сколько мы с тобой ее на Старой Конторе поели!
- Даа.
Мужики помолчали, видимо вспоминая себя, в моем возрасте.
- А куда ездили-то? Не на Аратай?
- Нет. В Каранды - на старые вырубки. Там на открытых местах полно.
- Народу небось тоже полно?
- Да ходят. Слышно, но близко не видели. Мы заехали в самую глушь, почти - в Барсамаут.
- Дык там же медведь, говорят, погуливат? Он тоже малину любит.
- Нет. Не встречали. Да я перед тем, как мотоцикл заглушить, прогазовал его хорошо. Специально, чтобы Хозяин услышал. Он ведь понимает все и близко не подойдет.
- Даа. Он-то все знат.
Сашка потер колено ноги, на которую после армии прихрамывал.
Говорил он своеобразно, как и его жена, приехавшая в поселок из Белорецка, не проговаривая в некоторых словах окончания.
- У нас вот в полку случай был.
Служил я на аэродроме. Дальня авиация.
Вологодски леса кругом.
Летно поле да городок. Казармы и ДОСы, для офицеров – дом офицерского состава.
Сашка часто рассказывал о своей службе, да и носить предпочитал хромовые сапоги и брюки-галифе.
- Вот однажды в июле, утром сверхсрочник один, пошел в ближайший лесок за малиной и нашел такой «садок», прямо на краю, что и набрал уж, и наелся, а малина все не кончается. И надо же! Как назло – видит, что бабы, жены офицерские прямо в его сторону по дороге идут.
Пожадничал он, видать. Решил медведя изобразить. Отпугнуть.
Хрустит валежником, да рявкат, Показыват, что место занято.
Бабы то в крик, да бежать в сторону поселка, а через несколько минут подъехал грузовик с двумя мужиками. Близко не приблизились, но по малиннику постреляли хорошо.
Сверхсрочник тот сказывал потом мне по-секрету, что чуть отсиделся за деревом. И ведерко с малиной потерял.
- Даа. Повезло, что так обошлось.
Мужики посмеялись, вспомнили другие подобные рассказы.
Отец налил гостю рюмку самогонки. Сам не стал – завтра ехать, да и не любил без причины. Сашка-то понятно. Он за этим и пришел.
Петров раскраснелся от выпитого. Видно, что хочет еще что-то сказать, да мнется.
- Андреич, ты это… на Стару Контору-то не собирашься?
- Да нет пока. На покос завтра поеду.
- Если что – аккуратней. Шуми, как приедешь. Медведя я там вчера видел.
- Шутишь?
- Да какой там!
Петров разгладил на коленях свои, явно свежестираные, галифе.
- Ну не как тебя, конечно, а метров 20, может больше, но чуть не столкнулись.
Ладно ветер, видать, в мою сторону дул. Не чуял он меня, а видят-то они плохо.
- Специально чтоль поехал?
- Нет. Послал меня Лопухов с почтой вчерась. В Зигазу.
Ну, запряг, погрузил на телегу мешки с письмами, да пару ящиков-посылок.
Еду мимо Старой Конторы, думаю, дай по Бурдамаге-ручью поднимусь чуток. Там, помню, малинник был хороший, а направо, сразу в гору – черничник.
Черника-то зелепуха еще – через пару недель только будет, а малине пора самая.
Ну вот, свернул я по старой колее, вверх по ручью поднялся, сколько мог. Валежнику много – далеко от тракта не уехал.
Привязал лошадь к кустам черемухи, а сам поднимаюсь по нашей Бурдамаге - малину рву, да ем.
И так ее много, да сладкая, что я вроде опьянел даже.
Слышу не один я, вроде. Кто-то впереди топчется, вздыхат.
Думаю, вдруг бабы, - Петров наклонился ближе к отцу.
- Ну, и как?
Встал я на на валежину гнилу, чтобы повыше было, глянул в ту сторону.
Батюшки! А там башка огромна над малинником!
Стоит, видать, на задних лапах, двумя передними кусты к себе прижимат и через пасть их протягиват. Обсасыват, хрюкат от удовольствия.
Петров закурил от волнения.
- Плесни, Андреич, в рюмку-то.
-Вот.
Крякнул, вытер губы, затянулся.
- Ноги-то у меня от страху слушаться перестали, поскользнулся я на той гнилушке, да упал с нее прямо в ручей. Наган из-за пазухи выхватил.
-Погоди, откуда? У тебя же мелкашка дома была?
- Да с почтой Лопухов всегда пистолет выдавал – положено так. Иногда ведь и пенсию возим.
- Ааа.
Петров вскочил с крыльца, стал показывать.
–Стрельнул я в сторону медведя, да бежать.
Как добрался до телеги - не помню.
- А медведь?
Отец громко, в голос, хохотал.
- Не знаю. Я не оглядывался.
Лошадь уж тоже почуяла неладное. Дрожит, копытами бьет. Оторвала вожжи от кустов, еще бы немного и сорвалась без меня.
Прыгнул я в телегу, да галопом, чуть пару раз не перевернулись. Только на тракте и успокоились оба с лошадью.
- Дааа, Сашка. Хорошо, что не попал ты в медведя!
- А что?
- Да тогда бы ты не добежал до телеги.
Из этого пугача только ранишь, а рассвирипевший Хозяин догонит любого зверя, не то, что человека.
- Дааа. Точно – повезло.
Мужики еще поговорили о деревенских заботах, планах на ближайший сенокос и Петров заторопился домой.
Как сейчас, я помню его галифе, прихрамывающую походку и присказку, с которой он от нас всегда уходил:
- Ну, я поскакал.