Продолжение. Начало здесь: Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая
— Фу ты, блин-малина, опять лярва ко мне присосалась.
— Кто к тебе присосался?
— Да ладно, проехали. Пойду коня привяжу, — и скрылся в кустах за палаткой. Возвращается, застёгивая на ходу ширинку, и громовым голосом просит:
— Парни! Дайте пожрать чё-нить.
— Выбирай. Есть налим вчерашний запечённый, есть хариус сегодняшний, жареный, и уха тоже есть. Можешь есть, — каламбурит Серёга.
Толик садится на скамейку, рассеянно оглядывается по сторонам, затем осторожно берёт хариуса. Пожевав немного, сообщает, что он несолёный, и берётся за налима. Опять не угодили. Запускает клешню в кастрюлю с налимьей головой, отщипывает мясистую щёку и отправляет в рот. Театрально изображает смертельную му́ку на лице и жалобно так скулит: «Ребят! Может, есть чё-нить бульнуть у нас?» Мы валимся со скамеек от смеха: «Не, Толян! Сухой закон, однако!»
— Да кто же его выдумал-то!
— Генсек наш, начальник партии! — покатывается Лось, схватившись обеими руками за отросшие за лето патлы на голове.
— Умники тут собрались, как я погляжу. Человек умереть может в любую минуту, а им всё смехулёчки…
— Да ладно, — хитро щурится Вася. Чайку с мятой попей, глядишь, и отпустит, если расскажешь, что там тебе привиделось, какая там тебя лярва посетила?
— Насыпай, а там посмотрим.
Вася наливает Толику чай в зелёную кружку и суёт её ему в раскрытую ладонь. Тот посидел с полминуты молча, не двигаясь, затем, по обыкновению, отпил полкружки одним глотком и, заметно погрустнев, уселся завтракать. Мы терпеливо ждём и в полной тишине наблюдаем, как во чреве «повара стратегического назначения» исчезает крупный кусок налима. Вдруг его губы внезапно замерли, а глаза уставились в невидимую для всех, кроме Толика, точку пространства.
— Ну что, Толян, сломался? Слово не воробей, давай, рассказывай.
— Лады. Тока не ржать. Услышу хоть один смехулёчек — умолкаю навечно! — Толик торжественно указал пальцем в небо.
— Всё, давай, не тяни резину.
— Ну, слушайте.
Впервые с лярвой я повстречался ещё на родине, в Вяземском. Мне тогда лет десять было, наверное. Ночью просыпаюсь, глаза открываю и смотрю, как напротив меня на стене ходики тикают. Свет от уличного фонаря падает аккурат на часы, и вижу, стрелки показывают три двадцать. Что-то громко они тикают, думаю, а они всё громче и громче. Уже не тиканье, а грохот, как от грузового состава. И самое главное, тикают-то всё быстрее и быстрее, разгоняются так, что кажется, будто они вот-вот разлетятся по всей комнате на тысячи шестерёнок.
Страшно стало, аж жуть! Хочу глаза закрыть, а веки словно окаменели. Пытаюсь руку поднять — словно свинцом налилась. Ни ногой не пошевелить, ни рукой, ни вздохнуть даже. Как будто гирю на грудь положили. Я — кричать, чтоб маму позвать, а рот не открывается. Ну, всё, думаю, каюк. Тело парализовано, дышать не могу, значит, скоро задохнусь, и будет мама горько плакать. Вдруг ходики стали тише тикать, и всё медленнее. Скоро всё нормализовалось, а я, как ошпаренный, вылетел из-под одеяла. К мамке под одеяло забрался с головой, дрожу весь, прижался к ней и плачу, плачу, слёзы ручьём льются, а я молча, про себя, рыдаю, остановиться не могу.
— Что с тобой, сына? Дурной сон привиделся?
— Да-а! — соврал я маме. Но скоро успокоился и заснул.
Второй раз эта фигня случилась недели через две. Всё было точь-в-точь, только я уже был спокойнее, знал, что будет после, и уже к маме не побежал. И постепенно я к этой штуке привык и даже уже скучал, если долго такого не случалось. А летом в Баргузине соседка бабушки, старая бурятка, посмотрела на меня как-то особенно и спрашивает:
— Внучок, а ты, часом, не болен?
— Нет, — говорю, — всё нормально.
— А спишь хорошо?
Тут меня столбняк охватил. Блин! Откуда она знает? А старуха смотрит на меня своими узкими глазками пристально так, и я понимаю, что она видит меня насквозь. Она всё про меня знает: и про ходики, и про паралич по ночам — и прекрасно видит, что я сейчас ей вру.
— Всё ясно. Лярву ты подцепил.
— Чего-о-о?
— Любишь пирожки с морковкой?
— Не-е-е! Я с брусникой люблю!
— А у меня и такие, и такие приготовлены. Пойдём ко мне, я тебя угощу.
Захожу в дом, бабка засуетилась, Чайник на плиту поставила, сняла полотенце с тазика и ставит его на круглый стол, крытый плюшевой скатертью с бахромой. Целый таз румяных пирожков! А запа-а-ах! Вот тогда-то я и полюбил пирожки с морковкой. Бабка налила чай в пиалу и, разбавив его молоком, ставит передо мной. Беру пирожок, откусываю, а там — морковка.
— А которые с брусникой?
— Слушай, как тебя, Толик? Я совсем забыла, сын мой Генка заезжал сегодня, так он с брусникой-то все и забрал. Ничего! Ешь эти. Тебе понравятся.
Начал есть, и точно — колдовство! Такими вкусными показались, вроде в жизни ничего вкуснее не ел. И чай! О-о-о, какой у старухи был вкусный чай! Раньше я его с молоком никогда не пил, казалось, бурда какая-то, но тут! В общем, я тогда стрескал полтаза пирожков с морковкой и целый чайник чая опустошил. А тут гляжу в трельяж у стены, меж окон, и вижу, как старая у меня за спиной из комода какие-то пучки с травой достаёт, и свеча зажжённая стоит. Она думала, что я не вижу, на затылке ж нет глаз, а я всё видел в отражении зеркала. Жую пирожки и дивлюсь. Надо же, думаю, неужели к ведьме попал? Может, она меня сейчас усыпит и в печи изжарит?
А старая что-то шепчет тихонько по-своему, по-бурятски, наверное, или колдовские заклинания какие-то. Пучки травы поджигает и машет у меня за спиной. Рожа страшная такая! Подула на пучок с травой, последние искры потухли, и руками стала водить, какие-то иероглифы в воздухе чертить. Потом свечу задула и заулыбалась, довольная.
— Бабуль! А что вот Вы сейчас у меня за спиной делали?
— А! Так, ничего, Толик. Ничего плохого, не бойся, — засмеялась бабка. И так как-то душевно, по-родному, звучал её смех, что мне захотелось прижаться к ней и расплакаться. Чувство было такое, словно с ног гири сняли. Легко, радостно стало, показалось, что могу взлететь, как птица. Бабка обняла меня сзади, в макушку поцеловала и говорит:
— Всё, милый, не тревожься. Больше тебя твоя лярва пугать не будет, и всё у тебя в жизни будет хорошо. Но только если учиться будешь на пятёрки, потом работать будешь усердно, и водку не пей никогда!
— Бабуля! А что такое лярва?
— Это, внучок, злой дух. Женщина, которую не принимают в обители предков. Их много среди нас, только мало кто может их разглядеть. Ты разглядел, я знаю.
— Нет! Я ничего не видел, только тело всё немеет во сне.
— Знаю, знаю! Но другие даже этого не замечают.
— А что им, лярвам, от людей нужно?
— Ум. Они подыхают без ума человека, поэтому присасываются к тем людям, у кого ум есть, а пользоваться им не умеют. Они, как невидимки, сидят у человека на шее и сосут, сосут постепенно из человека мозги. Если человек не знает о том, что лярва к нему присосалась, то постепенно становится глупым. Не видит того, что вокруг происходит, а видит то, чего нет. Ленивым становится, равнодушным, начинает водку пить, жену и детей бить и постепенно с ума сходит.
— Как Гитлер?
— Не знаю. Там, может, всё ещё хуже было. Может, когда вырастешь, сам во всём разберёшься…
Я вырос, но так ни в чём и не разобрался. Наоборот, всё перепуталось. Моя Гуля дождалась меня из армии, я начал работать в лесничестве, она — нормировщиком там же, мы поженились, и всё у нас было комильфо.
Но пришла в наш дом беда. Ребёночек наш родился мёртвым, и Гуля запила от горя. Как я ни бился, но не смог победить её лярву. К тому времени я их научился уже видеть глазами, но не уберёг… Руки на себя наложила моя красавица, – Толик всхлипнул, как ребёнок, и по его щекам потекли ручейки слёз.
Похоронил Гуленьку рядом с сыночком, голоса которого я так и не слышал ни разу. И начал я буха́ть по-чёрному. А тут вскоре мама внезапно умерла. Остался я один, как перст. Думаю, хоть бы меня гром разразил! Деревом задавило, машина сбила — ну что мне тут делать, в этом мире, если мои все уже ТАМ?
Ответ я вскоре получил. Сижу у трёх могилок, пью горькую без закуси, и вдруг над могилкой жены появляется столб! Видели, как воздух колышется над нагретой поверхностью? Вот! То же самое из себя представляет и лярва. Только имеет чёткую форму и очертания. Колышущийся столб метра два ростом и вот такой ширины, — Толик обозначит ладонями пространство сантиметров тридцать — тридцать пять. Но самое главное — я узнал эту лярву. Это была моя Гуля! Она стала лярвой, и в тот момент я понял, почему самоубийство считается великим грехом!
Швырнул недопитую бутылку в кусты и со всех ног домой бросился. Спать! Проснулся, побрился, привёл себя в порядок и бегом в контору — писать заяву об увольнении. Вещей никаких не взял, только документы и фотографии, и давай делать ноги из этого проклятого для меня места. Через месяц я уже был на Арэсе.
— Но лярва тебя настигла, — утвердительно изрёк Лихой.
— Сам видишь, — горько молвил Позин. — Но хрен ей! Я ей не дамся до конца! Я бы уже с ней покончил, но не могу! Это же моя Гуленька, понимаешь?!
— Прости, Толян. Мы столько лет с тобой друзья, но я ничего не знал о тебе. Прости, друг!
— А как бы ты с ней покончил? — спросил я.
— Просто. Когда увидишь рядом с собой колышущийся столб, нужно протянуть руку и как бы пронзить его насквозь, и представлять мысленно, что твоя рука — это огненный меч. В этот момент в ушах такой визг стоит, оглохнуть можно. Но окружающие ничего не замечают. Несколько тварей я прикончил окончательно, а несколько штук в последний момент срывались и уползали зализывать раны, но назад уже никогда не возвращались. А ведь ты их видел! Нет? — Толик пристально уставился мне в глаза.
— Нет. Столбы не видел. А ускорение времени и паралич мне знакомы. Ты описал всё очень точно. Я никому не говорил об этом. Думал, в психушку отправят.
— Но сейчас ты чистенький! Ничего из тебя мозг не сосёт.
— Нафиг-нафиг! К терапевту! Предупреди сразу же, если увидишь у меня на шее какую-нибудь падлу.
Над столом повисло неловкое молчание, и Лихой решил перевести разговор на другую тему:
— Ребята! Сегодня поутру не слыхали стрел ниже по течению?
— Нет.
— Я не слышал.
— Был стрел, был. Я чётко слышал, когда зубы чистил на речке, — подтвердил Серёга Иванов.
— Предлагаешь сходить посмотреть, кто там браконьерит?
— Ну, а чего без дела сидеть? По пути донки расставим. Кто со мной? — спросил бригадир, надевая форменную куртку с дубовыми листьями на зелёных петлицах и фуражку.
— Толик! Наживки для донок нет. Давай быстренько черпанём гольянов?
— Давай. Есть марля?
— Сейчас, я мигом, — несусь в палатку, где в моём рюкзаке всегда лежит про запас «сеть» для ловли гольянов, обычный отрез медицинской марли размером метр на полтора.
Идём к берегу, к мелководному плёсу, где прогретая солнцем вода «вскипает» от бесчисленного множества этих мелких рыбёшек. Гольяны годятся не только для наживки. Они, обсыпанные мукой с солью, мгновенно жарятся на сковороде в растительном масле, причём ни чистить, ни потрошить их нет надобности. Во время жарки источают удивительно аппетитный аромат, что является большим плюсом для тех, кто не выносит запаха свежей рыбы. Блюдо получается отменное. Вкусное, сытное, и при этом красивое.
Мы с Позиным заходим в воду чуть выше голени, берём марлю за разные концы и, натянув нижний край материи, как струну, быстро проводим ею по каменистому дну плёса. Затем, когда видим, что в марле собралась стая гольянов, одновременно поднимаем снасть вверх и сводим руки с зажатыми углами ткани вместе, чтобы рыба не выпрыгивала, а вода спокойно стекла. За один заход попалось штук пятьдесят рыбок — этого более чем достаточно, чтобы расставить донки.