Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Выражаю исключительную признательность всем, регулярно читающим мой титанический 10-листовый труд, писанный бог весть когда исключительно по вечерам после работы. Откуда у автора бралось столько здоровья - судить решительно не берусь, сейчас на подобный подвиг не смог бы отважиться ни физически, ни даже в воображении. Итак, сдуваю с очередной главы шубу пятнадцатилетней пыли и... Приятного чтения!
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
ГЛАВА III
... Не чурался мой князь и женского общества, правда, поскольку в летнее время столица практически пустела – все разъезжались по имениям, выбор предметов для амурных забав был крайне ограничен. В основном, это были дамы полусвета, особы, несколько, скажем так, гривуазного поведения, и только одна, действительно, порядочная девушка из приличной семьи, навещавшая Илью Петровича из искренней симпатии и не подразумевавшая под своими визитами ничего, даже допускающего намек хоть на самую малую непристойность. Звали ее Ксения Филипповна фон Лампе, принадлежала она к роду не особо знатному, но вошедшему в милость при Анне Иоанновне, и сумевшему не токмо не растерять, но и преумножить монаршее доверие при Елизавете Петровне. Что ее привлекало в князе, в принципе, понятно - он был недурен собою, образован, не то, чтобы состоятелен, но и не беден, знатен - и немудрено, что мог нравиться девицам в летах Ксении Филипповны. Но, увы, всех охотниц до титула и сердца князя Ильи ждало страшнейшее разочарование!
Во-первых, слухи об опале Кашина немедленно разнеслись по Петербургу, а, значит, ни один здравомыслящий папаша никогда не дал бы своего согласия на родство с таким вольнодумным молодцем, каковым проявил себя наш князь. Во-вторых, чрезвычайное легкомыслие Кашина абсолютно во всем, не исключая и мало-мальски серьезных отношений с женщиною, не говоря уже об узах Гименея, кажущееся поначалу крайне забавной и симпатичной его чертою, по прошествии времени оборачивалось уже изрядными сложностями - настолько изрядными, что несчастной, клюнувшей на удочку обаяния Ильи Петровича, оставалось только вздохнуть и отказаться от каких-либо дальнейших притязаний на сердце сего баловня. Сам же он, кажется, совершенно не тревожился по этому поводу, ограничиваясь покамест легкими необременительными связями, с виртуозностью талантливейшего вдохновеннейшего маэстро меняя одну охотницу пленить его на другую. Ксения Филипповна, разумеется, не могла не знать и не видеть всего этого, но, значит, чувства, питаемые этой, без сомнения, достойной особою к князю, были выше сплетен и действительности, а было так, я полагаю, от того лишь, что фон Лампе по какой-то причине знала, что это всё – наносное и непостоянное, а вот она – Ксения Филипповна – навсегда, и, рано или поздно, князь Илья непременно будет её! Я уж, право, не знаю, где у ней располагались столь безграничные запасы терпения и уверенности в своих силах, ибо неоднократно видел, как застав у Кашина в доме очередную любвеобильную особу, она плакала, будучи не в состоянии более сдерживаться, но затем, взяв себя в руки, натужно улыбалась и просила передать, что зайдет в другой день, когда Илье Петровичу будет сподручнее ее принять. А сам князь, видя такое, граничащее с самоотречением, благорасположение к себе, периодами откровенно распоясывался и, даже если не был с дамой, велел передавать нанесшей ему очередной визит Ксении Филипповне, что, дескать, он крайне занят переводом, или акварелью, или музицированием, а потому извиняется, но принять ее никак не может. Другая бы давно уже оставила все попытки добиться столь непостоянного кавалера, ан нет – не такова была фон Лампе! Губы задрожат, слезинка блеснет, порозовеет, но более ничем не выдаст своих чувств – улыбнется и выйдет. Выдержка!
Так пролетело лето, закружились уж первые ранние белые мухи, как князю Илье принесли срочную депешу от Потемкина, в которой тот уведомлял Кашина о необходимости явиться к графу Панину для решения дальнейшей своей судьбы. Как вы полагаете, что сделал наш князь? Надел парадный мундир и с бьющимся сердцем понесся за новым назначением? О, нет! Недолго думая, Илья Петрович красивым своим почерком написал на имя графа прошение об отставке по случаю множества недугов, одолевших его за время длительного бездействия, и выражал крайнее сожаление, что не может вручить сие письмо сиятельному графу лично. Поступок, прямо скажем, беспардонно нахальный, если не назвать это откровенной наглостью! Примерно так выразился и Панин, безмерно удивленный столь открытым вызовом этого развязного, ничего не значащего – да просто червяка! - офицерика всему государственному устройству российскому, но, поразмыслив, решил, что на юродивого – а именно таким он трактовал Кашина – не то, чтобы обижаться или гневаться, а и думать о нем не стоит, а потому с легкостью подписал прошение, да и напрочь забыл о сем.
Получив долгожданную свободу, Илья Петрович, однако, никак не изменил своего прежнего образа жизни, продолжив совмещать жизнь артистическую с культурным подвижничеством, ничуть, к тому же, не изменяя себе и в привычке засыпать отнюдь не в одиночестве – к величайшему огорчению Ксении Филипповны. Не имея, кроме поместья да некоторого денежного наследства, никаких доходов, жил он достаточно скромно, чураясь балов и высшего общества, общаясь лишь с узким кругом друзей по Кадетскому корпусу да с несколькими такими же поклонниками прекрасного во всех проявлениях отпрысками знатных семей. Так продолжалось несколько лет, пока однажды, крайне встревоженный доносившимися со всех сторон слухами и, самое главное, видом чрезвычайно погрустневшей и подурневшей за последнее время дочери, решительно отвергавшей одного жениха за другим, Филипп Семенович фон Лампе не нанес ему как-то зимним вечерком визит.
- Что же вы, сударь, делать изволите? – сурово вопросил он Илью Петровича, оглядывая увешанную фамильными портретами и собственноручно выписанными княжеской рукою натюрмортами гостиную.
- А вот, извольте видеть, - бесхитростно улыбаясь, обвел рукой стены гостиной Кашин.
- Да не об том я толкую, - досадуя на непонятливость хозяина, стащил с плешивой, в старческих пятнах головы парик сенатор. – Я касательно дочери своей - Ксении Филипповны – интересуюсь!
- А что, позвольте узнать, вас интересует? – искренне удивился князь. – Да мы с ней, собственно-то, даже видимся в последнее время нечасто. Заедет, бывало, кофею с ней попьем, о литературе поговорим, вот и все!
- О литературе? – хмыкнул, всё более суровея лицом, фон Лампе.
- Ну, разве еще о музыке, - с любезною улыбкой припомнил Кашин.
- О музыке? – побагровел сенатор. – Неловко мне, сударь, о сем предмете вам говорить, да нешто вы сами не видите, что с ней происходит? Стыдно молвить, да ведь она влюблена в вас как кошка! Строгановы за нее сватались, Шереметьевы, а она всем отказывает: нет, говорит, папенька, ежели вы погибели моей не желаете, то, молю вас, увольте меня от этого! А ведь не девочка уже – двадцать второй годок пошел! Я поначалу терпел, думал – капризы женские, а потом уж не вытерпел, да с женою и порасспросил ее с пристрастием! Я, говорит, одного князя люблю, и за другого выйти не мыслю, лучше уж, говорит, так в девах и останусь на всю жизнь, чем за кого другого пойду. Ваша репутация, сударь, мне слишком хорошо известна и, поверьте, при иных обстоятельствах я бы самое имя ваше упоминать и ей, и при ней запретил, но, увы, дочь у меня одна… Делать ее несчастной – не стану, хотя мог бы. Говорите же, что у вас с ней было? Чем вы ее присушили?
- Филипп Семенович, - тщательно подбирая слова, начал князь, весьма пораженный откровенностью сенатора. – Прошу вас поверить мне, даже закрыв глаза на то, что моя репутация вам столь хорошо известна: никаких амурных отношений с Ксенией Филипповной у меня никогда не было и быть не могло, ибо с самого нашего с нею знакомства отношусь к ней как к другу – не более. Я вижу в ней родственную душу, мы с ней, в некотором роде, как брат и сестра: видим и слышим искусство и умеем одинаково ценить и понимать его. Ежели общение наше столь неверно вами трактовано и ежели оно столько неприятностей доставляет вам и вашей дочери – то, извольте, я готов прервать всяческие сношения с нею, хоть, признаться, это мне будет нелегко!
- Вот, значит, как? – взревел фон Лампе. – Да вы никак издеваться надо мною вздумали? Я уже слыхал, сударь, что вы насмешник изрядный, над Паниным да над Мусиным-Пушкиным покуражиться изволили, да только знайте – я вам не они, и компрометировать фамилию свою не дам! «Прервать сношения!» - брезгливо скривившись, передразнил он Кашина. – Бедная девочка по нему какой год убивается, а он – прервать сношения! Вот вам мое слово! Я и сам такого зятя поганой метлою бы гнал, по мне – так уж лучше самый распоследний титулярный или офицеришка пехотный, но, коли все этак обернулось, предупреждаю: ежели предложения Ксении Филипповне не сделаете – предприму все, что в моих силах, чтобы вас публично ославить и высылки вашей добиться, и, причем, не только из столицы, а и вовсе из России! Поверьте, чего бы мне сие не стоило, я это сделаю!
Как бы философски бедный князь не относился ко всякого рода неприятностям, всегда могущим случиться, если ты родовит и проживаешь в столице, но такой расклад никак не мог не озаботить его. Впасть в немилость, покинуть страну и, возможно даже, лишиться всего, что имеет, – это было уже чересчур! На чашу весов легли – с одной стороны – привольная, независимая ни от кого жизнь, с другой – милая в чем-то, вроде бы даже единомышленница, но никак не любимая потенциальная жена с перспективою утренних чепцов, тявкающих беспрестанно собачонок, непременного исполнения супружеского долга, чадорождения, детской беготни, всевозможных болезней и прочих трогательных атрибутов семейной жизни. И, кстати, кто еще знает: весьма вероятно, что, если что-то у них пойдет не так, где гарантии того, что все понимающая и милейшая супруга не побежит тотчас с ябедами к грозному Филиппу Семеновичу, а тот не будет каждый раз являться сюда, в уютный особняк на Мойке, всем видом как бы представляя аллегорию «Зевс разгневанный»? Никто не знает, увы!
Измучившись совершенно – уж поверьте, я был тому истинный свидетель! – Илья Петрович, вздохнув, водрузил на голову пудренный весьма изрядно парик, кои терпеть не мог, надел шитый по последней моде камзол и, велев ехать как можно медленнее, двинулся неспешно, размышляя прискорбно, к фон Лампе. Бог знает, какие парадоксы роились в его мозгу, может быть, даже примерял уж он на себя навязанную ему роль сенаторского зятя, повиновавшись капризам лукавой Фортуны, может, даже пытался найти хоть какие-то прелести в предстоящем до гробовой доски семейном сосуществовании, но в какой-то момент, видать, так ему что-то взгрустнулось, что, так и не доехав до дома Ксении Филипповны с каких-то несколько десятков аршин, почти перед ее парадным подъездом велел разворачиваться и ехать назад. Вернувшись, князь с удовольствием выпил какого-то хересу и, подойдя к моей клетке, глубокомысленно промолвил, смотря прямо мне в клюв:
- Вот так-то, Жакоб! Свобода, брат, это едва ли не все, что у меня есть! Шалите, господин Лампе, дулечки вам!
Еще недостаточно к тому времени зная русский язык, я предположил тогда, что загадочные «дулечки», очевидно, отражают некоторый юмористический протест против покушения господина Лампе на свободы Ильи Петровича – оказалось, почти не ошибся! День этот, однако, и не думал заканчиваться столь безмятежным жизнеутверждающим аккордом, преподнеся ближе к вечеру преизрядный сюрприз, а именно – визит самой Ксении Филипповны.
- Что это значит, князь? – стремительной воительницей-амазонкой ворвавшись в гостиную, отчаянно сверкая глазами на гордо поднятой головке, вопросила она. – К чему эти демарши перед всем городом?
- Помилуйте, о чем вы? – словно бы недоумевая, пожал плечами Кашин.
- Будто бы вы не знаете, сударь? – блеснув непрошеными слезами-предателями, выкрикнула она. – Чего вы добиваетесь? То, что я и так навеки опозорена, несколько лет выказывая вам слишком явное предпочтение, в свете уже даже обсуждать перестали! А вам, видите ли, зачем-то угодно еще и масла в огонь подливать! К чему сегодня была эта демонстрация, когда вы, уже подъехав к нашему дому, вдруг развернулись, едва карету не перевернув, и назад помчались как от холеры? Изволите свое превосходство показывать или тешите непомерное свое самолюбие?
- Да Бог с вами, Ксения, - пробормотал князь, ошарашенный столь яростным потоком упреков и неожиданного доселе от всегда спокойной девушки красноречия. – Поверьте, у меня и в мыслях не было ничего такого, чтобы хоть как-то задеть или уязвить вас.
- Тогда почему, почему вы так жестоки, так немилосердны со мною? – отвернувшись к окну и в отчаяньи ломая себе пальцы, с досадою допытывалась Ксения Филипповна. – Кто, я вас спрашиваю, кто дал вам такое право – издеваться над бедной девушкой, к тому же влюбленной в вас как… как…
- … кошка, - вспомнил князь недавнее свидание с папенькой сей девицы.
Кашин смотрел на ее озаренный красноватым светом низко заходящего солнца силуэт на фоне окна, слушал и пытался опознать в этой отчаявшейся, незнакомой ему красавице с точеным профилем, подрагивающими крыльями носика и влажными огромными глазами ту самую особу, от близости с которой усердно увиливал уже несколько лет, чувствуя, как сердце его, подобно полому сосуду, наполняется чем-то теплым и тревожно-приятным, заставляя пульс учащаться. Отчего он раньше не знал этой чудной загадочной нимфы, этой неведомой райской птицы, отчего не видел ее так, как разглядел сегодня?
- Что вы молчите? – чуть всхлипывая, низким голосом спрашивала его нимфа. – Вам совсем нечего мне сказать? Вы шокированы моей откровенностью? Считаете меня вульгарной? Скомпрометированной? Мне уйти?
- О, нет, Ксения, прошу вас, нет! – Илья Петрович сделал робкий шаг в сторону к расплывчатому абрису девушки-наваждения, боясь, что она вдруг исчезнет, и он более никогда не увидит ее. – Напротив, я прошу вас остаться и, желательно, навсегда!
- Вам угодно снова посмеяться надо мною? – повернулась она к Кашину, вся вспыхнув. – Что ж, невозможно быть более опозоренной, чем опозорена я…
- Я слепец! – вдохновенно воскликнул князь, беря ее за руки. – Десяти жизней не хватит, чтобы искупить все вины мои перед вами, но, прошу вас верить мне, я принесу в жертву хотя бы одну, имеющуюся у меня, чтобы посвятить ее вам!
- Попугай! – закрывая от счастья глаза и вся стремясь к нему, прошептала Ксения Филипповна. Илья Петрович понял ее сразу, и моя клетка была немедля накрыта темным бархатным покрывалом, что в доме князя случалось со мною считаные разы. О дальнейшем могу только догадываться, хотя, если судить по томным вздохам и взволнованным шепоткам, далее все развивалось так, как и должно было развиваться меж двух сердец, равно пораженным стрелою Купидона. Играет торжественная музыка и ко всеобщему удовольствию очередная глава моих записок наконец-то заканчивается.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу