В конце 80-го года меня пригласили работать в редакцию областной газеты «Южный Казахстан». Здесь, несмотря на накопившийся уже опыт, пришлось начинать всё заново. Мои тексты отслеживали не две-три пары глаз, как в районке, а три десятка сотрудников, и каждый день можно было слышать критику на планерках. Заведующий отделом партийной жизни, мой шеф и наставник Александр Ефимович Фролов, смотрел на меня умными, скептическими глазами:
- У тебя в этом материале нет мудрости… Ты же умный парень! Зачем ты пишешь так фривольно? Мы же выполняем социальный заказ. Конечно, тебе, может быть, скучно писать на партийные темы, но ты посмотри как работают, например, бухгалтера, они всю жизнь оперируют цифрами, а мы показываем живых людей, их судьбы.
В другой раз Фролов, разбирая мой авторский материал, смеялся и, крепко выругавшись, утверждал, что это написал не завотделом обкома комсомола, а какой-то схимник, монах из Киево-Печерской лавры. Вообще же, Фролов привил мне чувство последовательности, строгости смысла и логики в материалах. Его давно уже нет в живых, и я был один из тех, кто невольно чувствовал и понимал душевное состояние человека, находившегося уже на краю жизни. Фролов был умницей, зорко следил за происходящим в мире, в людских взаимоотношениях. Он прожил напряженную, изнуряющую жизнь, был на войне, затем осваивал целину уже в качестве журналиста, редактора.
Меня не раз поражало, что Фролов в таком глубоком возрасте так остро ощущал трагедийность жизни. Временами он очень мило улыбался, отменно шутил и был чуток в отношении ко мне, но в другие моменты бывал холоден, придирчив. Я знал, что он писал какую-то повесть, но она, вероятно, так и осталась недописанной. Он часто говорил недовольным тоном что мы, молодёжь, сплошь обыватели и не умеем работать. Городзейского он уважал, но симпатии к нему не испытывал, потому что тот работал как бы напоказ, под аплодисменты. Когда хоронили Фролова, меня особенно поразило выражение неизгладимой горечи на его лице, почти не изменившемся.
_________________
Зимой 1982 года я пригнал к дому на Клокова оранжевый «Запорожец», и уже на следующий день поехал на нём на работу в редакцию. А весной я ринулся на нём во Фрунзе. Мамаша и Кэт были у меня в качестве пассажиров. За Белыми Водами что-то глухо загремело в коробке передач, и стало ясно, что рассыпался подшипник. Мы благополучно добрались до Ярцевых; было уже темно, и отчего-то отказал еще свет. Ярцев был весьма рад и немало удивился, что мы так рисковали. На следующий день, когда я что-то заколачивал в коробке молотком, металлический осколок от напильника рассёк Петру Степановичу крупный кровеносный сосуд на тыльной стороне ладони. Фонтанчиком брызнула кровь... Мне было жутко неловко из-за своей глупой неосторожности. А фронтовик, инвалид войны дядя Петя молча зажал рану, потом обмотал ладонь чёрным обрывком ткани, и всё это без каких-либо упрёков и сетований. У меня тогда едва ли не весь день стоял ком в горле.
Самый грандиозный автопробег, который я предпринял в 1984 году, проходил по маршруту «Чимкент – Москва – Калуга – Чимкент». Я готовился к броску через среднеазиатские республики; перебрал мотор, сменил все узлы и шарниры. Олег Быстров шутил в редакции по поводу моего намерения переехать жить именно в Калугу.
- Это же родина Циолковского. Вы только вслушайтесь, как звучит: Циолковский!..
Наталья Борисовна Коса подобострастно твердила, глядя мне в глаза: «Ой, там так здорово! Мы все тебе завидуем.» В ту осень я легко ушел из газеты, потому что видел со всей определённостью: не всё удается мне именно в газетной деятельности, устаю и теряю нервы там, где другие работают обывательски спокойно и как говорится, задней левой. Особенно угнетала меня обязательность работы с авторами, этот пошлый ленинский принцип. Авторы в громадном своём большинстве не желают писать вообще и в газету в частности, а делать это за них – работа в высшей степени отвратительная.
___________________
9 сентября 1980 года. Сегодня впервые за многие годы еду в отпуск на Родину. В купе мои спутники, три пожилые женщины, - играют в карты.
- Вот эти короли её, а этим – отбой… - утверждает та, что недавно сокрушалась своей дорожной участью – спать на верхней полке. За окном ещё рыжая казахстанская земля. Давно я не испытывал подобного наслаждения – лежать на полке, читать, спать или думать о чём-то. С первого дня своей работы в областном радиокомитете больше всего меня занимала задача проявить себя способным журналистом. Время было чудесное.
В то лето я приобрёл себе мотоцикл «Иж-планета-спорт» и носился на нём, как на крыльях. Тогда же мы с мамашей и Кэт переехали жить в собственный дом по улице Клокова. Там было довольно уютно, особенно после завершения перестройки. Как-то среди лета я подрулил к высокому дому, стоящему на пустыре, свернул туда с дальним прицелом – выяснить, не нужны ли тут журналисты. И очень быстро меня приняли; на руках был диплом, я был молод, недурно выглядел.
…Лариса вошла в кабинет порывисто и изящно; её улыбка, уверенность, лёгкость в движениях привлекли внимание. Она была одета в светлые брюки, похоже, что нравилась многим, а мне как-то безотчётно, издалека. Я не стремился делать выводы, не мог предполагать, что скоро наши отношения головокружительно переменятся. Помню, в тёплый весенний дождь мы ездили с ней за билетами в «Казахстан» на мотоцикле, я дарил ей свои лирические строки, а затем начался цикл театральных встреч. Как раз в это лето в Чимкенте гастролировал новосибирский театр «Красный факел». Были отличные спектакли: «Святой и грешный», «Провинциальные анекдоты», «Дон-Хуан» и другие. Я смотрел на Ларису, как на богиню. Она была удивительно хороша в своём торжественном платье из чёрного бархата.
Спектакли нас сближали. Я тогда только посматривал на неё искоса, совершенно не ведая, что ожидает нас в перспективе. В бинокль мы смотрели на сцену, но театр воспринимался как условие наших встреч. Лариса редко приходила на спектакль одна; каждый раз с нею были подруги, знакомые женщины, девушки. Возвращались мы по ночному городу, и я, бывало, не мог собраться с мыслями, что мне делать дальше, как быть? Самое большое, о чём мне мечталось тогда – поцеловать её. Переходя проспект, я слишком смело обнял её тонкую талию; Лариса неспешно, но определённо сдвинула прочь мою руку.
С романтической грустью я говорил о спектаклях, но между тем приближались к её дому, окружённому множеством деревьев, так что, оказываясь здесь, я чувствовал прелесть волшебного парка. Тополя были высокими и тенистыми. Мы медленно шли рядом, предаваясь легкой, томной задумчивости, хотелось задержаться здесь, в прекрасном месте под луной в тени деревьев. Заметив под тополями стол, я предложил посидеть там, помечтать. Лариса промолвила, что тут сидят в основном «козлятники», любители домино. Красота этой ночи, а ещё больше присутствие Ларисы поднимали в моей душе невероятное волнение.
- Ах, Лариса, я влюбился… - произнес я с лёгкой, изысканной растерянностью.
- В кого же ты влюбился? – спросила она мягко, играючи.
Вместо ответа я приблизился губами к её лицу, почувствовал непередаваемый аромат её роскошных русых волос и едва с ума не сошёл от подобного потрясения.
Потом были первые, робкие объятия. Я пьянел и не помнил себя от блаженства. Первую нашу ночь мы провели в квартире поэта Виктора Грозного, который проводил отпуск где-то в отъезде. Изредка Лариса проверяла, всё ли там в порядке, а однажды как бы между прочим сказала мне, что ночует там… Я приехал вечером туда же на мотоцикле, принял участие в уборке. Мы уже безмерное количество раз целовались и тянулись друг к другу с неодолимым трепетом и волнением. Уже поздним вечером я отогнал домой мотоцикл и вернулся часа в два на квартиру Грозного.
Стою у двери слегка озадаченный: стучать мне представляется неловким, а кнопка звонка разбита, на её месте сверкали голые контакты. Достав ключи от мотоцикла, я перемкнул эти контакты. Ударило током, но все же терпимо. На звонок вышла Лариса, впустила меня. Побыв несколько минут рядом, мы разошлись по разным комнатам. Лариса постелила где-то на диване. Лёжа там, я думал сокрушённо и потерянно: что делать? Так и заснуть здесь? Нет, это высшая форма идиотства… Поднялся, приоткрыл дверь в спальню, где располагалась Лариса и промолвил печально:
- В другой комнате все равно что в другом мире…
- Ну посиди тут рядом, - разрешила Лариса, однако я приблизился и лёг рядом с нею, вызвав её усмешку:
- Ну ты оригинал…
11 сентября.
«Сейчас мужики слабее стали, поэтому бабы бесятся…» - слышался разговор моих попутчиц. Поезд стоял на станции Байгурово вблизи Поворино. Когда-то в 72-м году я мечтал стать журналистом; ехал в Воронеж вот так же на поезде, читал сборник «Вопросы журналистики» и был свободен, беспечен. В Воронеже я с немалой долей везения поселился в гостинице рядом с центральной площадью, вечером в сильный мороз побывал в кинотеатре, посмотрел фильм «Утраченные иллюзии» по Бальзаку. А на следующий день посетил главный корпус университета, беседовал с ректором. Учиться мне здесь не довелось, но не жалею. В КазГУ это было ничуть не хуже. Но как чудно я провёл эти две ночи в гостинице! Это был классный номер с удобствами, блеском обстановки. И как раз в эти дни была зимняя Олимпиада 72-го года в Мехико.
В два часа ночи я добрался до Ртищева, прождал около часу харьковский поезд и покатил дальше… Да, в 72-м я мечтал стать журналистом. Теперь я журналист, а полного удовлетворения нет. За окном прекрасные места – луга, перелески, лишь в одном месте меня смутил вид трактора ДТ-75, увязшего в болоте по самую крышу. Это промелькнуло, но врезалось в память, как символ социализма.
______________________
24 февраля 1986 года. Я не писал дневник уже много лет, и теперь сожалею об утраченном времени. Я немало изменился, постарел, слегка поумнел, но если подводить итоги, они не слишком утешительны. Все последние годы были прожиты довольно вяло, бессодержательно, с сомнениями. Могу отметить, что наступила пора зрелости, пора главных усилий в жизни. Главным делом на будущее считаю по наивности своей писательство. И всё-таки хочется хотя бы бегло вспомнить кое-что из пережитого.
Работая на радио, я часто бывал в командировках и очень был мобилен на своём «Иж-планета-спорт». Как-то мчался по бетонке в райцентр Джетысай, уже будучи за Ташкентом. Был момент, когда мотоцикл внезапно начал выписывать синусоиду. Я был на волосок от погибели, потому что скорость 110-120 км/час. Я тогда ехал готовить фестивальную радиопередачу к 50-летию Казахской республики. А однажды побывал в редакции «Кентауской правды», где начинал свою карьеру журналиста. Приятно было промчаться по милым улицам этого городка. Посетил, помнится, рудник «Миргалимсай», остановился в лучшей гостинице, но это время было лишено довольства и покоя, ибо всё было подчинено работе, необходимости уложиться в отведённое время.
Писал очерки о многих своих знакомых. Помню, как это поразительно – услышать свою передачу, свой голос да все находки жанра. Я частенько устраивал беседы в студии; интересно было вести разговор экспромтом. Однажды для записи какой-то небольшой корреспонденции в студию пожаловал Городзейский. Он в то время работал в «Южанке», считался перспективным. Как же, печатался в «Комсомольской правде» рядом с Аграновским, тоже евреем… Как-то не сложились у нас с ним отношения. Таких людей с явной антипатией ко мне я встречал немного, но не мог ничего поделать с этим явлением. Мне он тоже не нравился, правда, позже, работая уже вместе в областной газете, я с удивлением и лёгкой завистью наблюдал, как он работает, всё делая играючи, без тени напряжения и траты нервов. Я же на всё, что приходилось делать, смотрел как на личный подвиг, столько энергии уходило на журналистскую деятельность.
Работа в областной газете потребовала как бы отбросить весь предыдущий опыт. Он мог быть полезным, но не годился здесь, ибо следовало быть выше на две головы, прозорливей, логичней, умней. Было трудно и всё же я укреплял свои позиции, работал под началом Александра Ефимовича Фролова, старого журналиста, фронтовика и очень мудрого человека. Однажды я привёл к нему молодого командира самолёта Ан-24 Голубева, у которого были неприятности, грозил суд, и нужен был совет, как поступить. Голубёв обратился ко мне, я кинулся к Фролову.
Из памятных эпизодов – вечера, банкеты у Рогового, Городзейского и других, многие встречи у Ларисы, и сама наша с ней жизнь. Приятно было, что ни говори, после ночных дежурств, нырнуть в тёплую постель и вообще… То было красивое, романтическое время. Или встречи у Татьяны Петровны, где собиралась вся наша журналистская братия! Как .то было замечательно и не всё карикатурно! Однажды осенью я собрался переехать в Калугу. Подготовил как мог «Запорожец», заехал в редакцию «Южанки» - пожал приятелям руки, потом распростился с Ларисой. Обнялись…
- Ну да ладно, не на всю жизнь прощаемся, - сказала она тогда, и я поехал в сторону Ташкента. «Запорожец» весело, исправно жужжал, наматывая километры. Ночевал я уже под Самаркандом на какой-то глухой площадке у дороги, а неподалёку высились громадные скалистые горы; дорога тянулась вроде бы по ущелью.
На следующий день я ехал уже по Туркмении; в одном месте остановился, завидев рядом настоящие барханы жёлто-серого песка. Стоял сентябрь, но здесь было ещё жарко. Я разулся, походил босиком по этой экзотике и поехал дальше. Немного не доезжая Небит-дага, заснул за рулём, то есть, на мгновенье клюнул носом… Очнулся и вижу: мчусь на бетонные столбики вдоль обочины. Крутанул руль вправо – стал валиться на левый бок. Крутанул руль влево – стал валиться на другую сторону. И так вот змейкой кое-как погасил скорость. Сон слетел сам собою; страшно было представить возможные последствия.
Утром следующего дня я был уже в Красноводске, и вскоре поплыл через Каспий на пароме. Это огромное морское судно с открывающимся чревом, куда входит что-то вроде железнодорожного состава. Два тепловоза одновременно, чтобы не наклонить паром, заталкивали эти вагоны будто в туннель – в трюм парома.. Туда же заехали и мы на своих машинах. День был пасмурный, по палубе гулял влажный ветер, и было не слишком уютно. Несколько часов для меня прошли в каких-то тревожных раздумьях; всё заботил вопрос: как удастся устроить дальнейшую жизнь? Я ехал в Калугу и не знал, где я там осяду, да ещё с машиной, куда поступлю работать.
Дальнейший мой путь пересекал Чечню, поднимаясь выше – к Ставрополю и Ростову.Перед Ростовом видел «Камаз», лежащий у обочины на боку. Одну из ночей провёл в своей родной деревне; ночевал тогда у дяди Коли, нашего родственника. Выпили с ним по сто грамм водки. Деревня представлялась уже тогда непроходимым захолустьем. Дальше мчался по бетонке в сторону Москвы. Москву обогнул по кольцевой дороге и погнал по горьковской радиальной трассе в сторону Усада, где когда-то я провёл несколько приятных вечеров и выходных дней во время своей учебы в Егорьевске. Никогда не забуду шуток и необъяснимой бодрости духа, присущей Василию Ивановичу, брату моего деда. Ему всегда удавалось смешить до слёз. Однажды слегка «застреленный», он лежал на печи и кричал домочадцам: «Сашка, у нас в огороде десант!..» Переночевав у родственников, я развернул свой корабль снова на Москву, которую пересёк на этот раз уже не по кольцевой, а напрямую.
Путь до Калуги был коротким. Уже к вечеру я остановился, поужинал в каком-то кафе, чувствуя горечь и неприкаянность. За соседним столиком сидели молодые люди. Какой-то малый всё терзал свою подругу, не давая ей шагу ступить и ревниво выпытывал: «Куда ты идёшь?» - «Могу я сходить пописать?» - отвечала она по-кошачьи, с мягкой ужимкой. Ночевал я неподалёку от поста ГАИ, на открытой ночному ливню площадке. Было ещё тепло, тем более под зимним одеялом. Утром посетил редакцию областных газет. Журналисты требовались, но у меня отчего-то не было и малейшего желания погружаться в эти беспокойные будни. С этим убеждением поехал в аэропорт, но там были на вооружении только Ан-2.
Подумав ещё несколько времени, я развернул «Запорожец» в сторону Азии, но поехал уже другой дорогой; снова пересекать море уже не хотелось. Дорога заняла четыре дня и проходила через Урал, Северный Казахстан. В Чимкент я добрался едва ли не из-под Алма-Аты. Через месяц я поступил на работу в аэропорт в качестве авиатехника и до сих пор не жалею об этом.
28 февраля 1986 г. В АТБ увидел свою заметку в стенгазете, причем, я туда её не передавал; это Наталья Василевич, видимо, перепечатала из «Южанки» да и то в своём стиле, несколько суховато. Днём в нашей будке большинство разговоров о честности и бесчестии. Из этого делаешь вывод, что многие жаждут острых фактов наказания зарвавшихся руководителей, которые нечисты на руку, чванливы и т.п. Это характерно.
7 марта. С утра занят большой спортивной программой. Впервые бегаю в течение часа, это этапный момент. Читал «Гадюку» Алексея Толстого. Рассказ очень сильный, как и всё им написанное. Это оригинальное видение жизни, редкостный колорит прозы.
10 марта. Прошёл год, как случился пожар в нашем доме по улице Клокова. Злой рок сработал то ли против этого дома, который, как выяснилось, строили пятнадцатисуточники. Первый хозяин, милиционер, приводил, бывало, несколько человек, играл им на гармошке, а они строили ему дом. Очевидно, эта постройка накопила в себе злую энергию, и кто бы здесь ни жил, неприятности преследовали жильцов. Может быть, злой рок обрушился и на меня лично. Почти год, как нет с нами мамы, она не перенесла этого несчастья, сказалась и серьезная болезнь. Вспоминаю её почти ежедневно, словно душа её постоянно за мной наблюдает, во всём сочувствует, если не сказать, продолжает обо мне заботиться.
Вчера весь день пробыл дома. Писал. А накануне был в течение трех вечеров у Олега Быстрова. Нравится мне его основательность в литературной работе. Дома его кабинет – кухня; работает он по ночам. Недавно вышла его повесть о следователе. Он молодец тем что видит и понимает в жизни очень многое. На работе порядок. Мне очень нравится, как ни странно, моя работа в аэропорту. Я чувствую удовольствие когда осматриваю двигатели лайнеров и всё прочее. Надо было, однако, пройти через годы непонимания этой сути, через многочисленные метания, увольнения.
Встретился накануне праздника 8-е марта с Ларисой. Она живет теперь одна, и видно, что временами ей нелегко. Держится она молодцом, но возраст своё берёт, и через 5-6 лет на неё больно будет смотреть, мне во всяком случае. Меня к ней тянет, это определённо, но всё же подожду, ведь не стоит осложнять себе жизнь прежними заблуждениями. Иначе будет и горько и досадно. Могу быть её приятелем и только… Хочу писать сегодня много и радостно – так чтобы сломались пальцы, как говорил незабвённый Антон Павлович.
17 марта. На днях вернулся из Алма-Аты, где пробыл две недели, изучая особенности Д-30 lll серии и стажировался на Ту-134. На сей раз Алма-Ата показалась малость привлекательнее, нежели в прошлый раз, когда я был там полтора месяца. И всё же эту жизнь я не могу даже близко сравнить с нашим бытьём в Алма-Ате в годы учёбы в КазГУ. То была пора молодости, относительная свобода, беззаботность, влюблённость и чего только не было в той слегка сумасбродной, но всё-таки милой и памятной поре. То были лучшие дни моей жизни. Сейчас это ясно как дважды два. И писалось тогда в таком вот духе.
Братьям по перу
Не стареет душа, ударяясь о старость,
Если бьётся надежда, волнуется кровь.
Пусть не много дорог и не больше осталось –
Улыбается жизнь, как извечная новь…
Рядом сильные парни блистают уменьем,
Формируют таланты досрочно и в срок.
Перед нашей судьбой преклоняю колени,
Не пугаясь усталых, морщинистых щёк…
19 апреля 1986 г. Сегодня субботник. Утром после ночной смены мы с Анатолием Ивановичем Хейло проехались по городу. Везде метут улицы, на тротуарах веселые толпы девок, работающих, засучив рукава. Город обретает красоту и свежесть. Но вот погода резко переменилась – похолодало, пошёл мелкий дождь. Мне хочется отдохнуть, развеяться, и наряду с этим много писать, выдавая художественные тексты.
Вечером заезжал к Ларисе. Всё-таки я отвык от семейного общения с ней. Притяжения особого нет, да и внешне она за эти два года изрядно переменилась. Посидели. Поужинали, разговор почти ни о чём. Я намерен с нею всё же расстаться.
21 апреля. Утром проспали с Алёшкой. Так приятно спалось на рассвете, что я дал маху, и такого со мной давно не случалось. В итоге Лексею пришлось опоздать на казахский язык, а мне ехать на работу без завтрака. Погода с утра пасмурная, дождь, но на душе приятно, поскольку на дворе весна, и дела идут недурно.
24 апреля. Настроение неважное. Я теперь физически ощущаю недуг, если не блещут мои главные дела в творчестве. Сегодня полдня провёл у Анатолия Хейло – помогал ему грузить вещи в контейнер, и посидели за чаем, рассуждая об астрономических явлениях. Толя в этой сфере профессор, и мечтает купить телескоп. Мне же подобная штука и даром не нужна. Космические явления, конечно же, интересны, но не до такой степени. Заезжал в редакцию. Коломыцев конкретно признался, что мой очерк где-то затеряли, и дома я не мог восстановить его. Противно. Для разрядки делали с Алёшкой бумажного змея, но он не хотел взлетать и только занял нам руки на целых полтора часа.
26 апреля 1986 г. Глупо провожу своё время; душевная боль оттого что живу как-то не так. Полезного делаю очень мало, а время проходит. С утра мотались с Витькой по кладбищам, мастерским по изготовлению памятников. Дома смотрел кинофильм «Любить человека». Трогательное, слегка печальное чувство вызвал этот фильм. Многое на этой стезе у меня как бы утрачено и, думается, необратимо. Иные мысли зарождает во мне Толстой… Но довольно, пора засесть за дела и раздвигать плечом дебри своих ненаписанных произведений.
30 апреля. Встал в 8 часов. Настроение угрюмо-тоскливое, всё потому что мало работаю. Могу чувствовать себя счастливым лишь тогда, когда весь день провожу в трудах. Вечером случайно попал в гости к Постникову. Анна. То есть «Мяу!», как её теперь называют, в течение всего вечера была очень мила, а у Олега, хоть он и в прекрасном настроении, глаза какие- то стеклянные.
Санька Кузнецов всё так же умён, эрудирован и любит выпить. Я посидел там в славном расположении духа, потом уехал на заправку. «Эффе!» - говорят они теперь в моменты изумлений и прочих чувств. Так выражался Алехин, переставляя шахматные фигуры, и они это переняли.
29 мая 1986 г. На днях получил очередной пакет из журнала «Литературная учёба» с возвратом рассказа «Маэстро». Надоело уже терзать душу, хочется заниматься лишь такими делами и проблемами, которые имеют смысл. А конкретно – журналистикой. Сегодня после ночной смены много спал днём, возился с машиной. Навевает грусть ощущение, что исчезла куда-то, улетучилась радость жизни. Недавно встретил Николая Литовченко. Орёл! Самоуверенный. Счастливый…
1 июня. Вчера на работе, читая рассказ в «Литературной учёбе», вновь почувствовал жестокую потребность писать… Радуюсь сегодня изрядно. Радует всё: и полёт воробья, который, пройдоха, умудряется за десять минут свить гнездо в зашивке элерона. Радуюсь облакам и теплу, и тому, что жизнь продолжается. Читал сегодня короткую статью по творчеству Чивилихина. Удивительна его правда, его позиция и страстное стремление отзываться на всё, что было в истории Отчизны.
10 июня. Пропустил почти десять дней, и теперь уже почти ничего стоящего не могу вспомнить об этом времени: оно прошло сквозь меня и исчезло. По дороге в аэропорт стало вдруг очень грустно оттого что всё в жизни как-то печально и халтурно. Будто я подвожу самого себя в чём-то важном. Проехал недавно с Куграшовым на его «Запорожце» и позавидовал тому, что вот у него хорошая машина, а у меня доходяга, который день не заводится. Я не зависть тут осуждаю в себе, с ней я разберусь, но тут прослеживается система моего отношения к жизни, моего выбора. Корень зла здесь- верхоглядство, желание поскорей добиться мало-мальского эффекта, а там хоть трава не расти. И таким образом впрок готовлю себе неудовлетворение. А ведь была же у меня очень важная заповедь: «Самое большое удовольствие – сделать то, что по мнению других, ты сделать не можешь».
25 июня 1986 г. Начал сегодня регулярные журналистские дела, после довольно длительного перерыва. Был в Энбекшинском райкоме партии, приступаю к работе над очерком или корреспонденцией о деловитости комсомольских секретарей. Материал планирую для «Южанки».
4 июля. Несколько дней отдыхал. Отпуск. Предполагал вначале съездить в Россию, но обстоятельства теперь таковы, что это было бы неразумно. Следуя правилу «Стремись не к тому, что приятно, а к тому, что избавляет от неприятностей», я решил отпуск провести дома, сберечь средства. И вот вчера вечером мы с Алешкой возвратились с озера Кызыл-Куль, что под Чулак-Курганом. Кажется, в 1981 году я отдыхал там в течение суток с редакционной братией. Тогда были иные впечатления, было весело и присутствовала какая-то отчаянная удаль. По приезду мы немного выпили, а затем я поплыл через это озеро навстречу волнам. Проплыл километра три, совершенно обессиленный добрался до берега. Лежал потом, отдыхал, как дистрофик. Когда я вернулся в наш лагерь, женщины набросились с руганью. Ибо мог утонуть, как они полагали.
Теперь мы приехали на своей машине и встали лагерем на пустом берегу. С нами был пёс Рудольф. Во второй половине дня солнце пекло так, что не спасала и тень, а её на этом голом берегу почти не было. К ночи я устроился на берегу и понял, что не стоило этого делать. Спал скверно, просто прислушивался к каждому шороху. Алешка спал в машине, а кобель, хотя и охранял моё лежбище, временами убегал. Утром немного порыбачили, я наловил на уху: две маринки и четыре сазана. После обеда, увидев, что кожа порядком обгорела, стал собираться в дорогу; Алешка было запротестовал, но и ему этот отдых показался неважным. Поехали домой, и вот за Чулак-Курганом стряслось несчастье: погиб пёс Рудольф. Кинулся на дорогу и попал под машину. Момент был трагический, хотя бы и пёс, а всё-таки смерть, вид крови порядком нас огорчили и опечалили. Мы стащили его с дороги и в горести поехали дальше. Домой попали уже за полночь, в городе было пусто, печально.
9 июля. Проснулся в десятом часу бодр и крепок духом. Вчера был на Чапаевке, до обеда работал на кладбище – устанавливали надгробие дяди Ваниной могилы. Дома готовил газетные материалы, а вечером рассчитывал попасть в театр, однако просидел до 11 часов в квартире Ларисы. Беседовали, пили компот, смотрели фильмы; разговор так, ни о чём. Я старался втолковать ей о своих душевных переменах, но она понимает это с трудом, мысленно сетует, должно быть: «Дурачок, дурачок…» Убеждаюсь, что самые лучшие, сокровенные мысли интересны только тебе одному, а другие, даже близкие люди воспринимают их скептически, имея лишь повод ухмыльнуться. Пришёл Кошкин, говорил так же беспредметно, но занятно.
