(записки, дневники)
Самого себя я впервые ощутил, осознал в глухой российской деревушке с названием Красивка. Хотя, что в ней было красивого! Голая местность вблизи старого, поросшего мелкой травой оврага. Очевидно, в древности этот овраг породил долину и убогие окрестные горы. Деревня представляла собой три десятка ветхих избушек, расположенных вдоль пыльной дороги, называемой грейдером. За огородами на колхозных полях работали чумазые, неласковые мужики. Едва подойдёшь к ним – дёрнут за нос или кепку на глаза надвинут. Я страдал, я жалел своё слабое, щуплое тело, а мир вокруг – трактора, небо, пашня – всё становилось чужим и враждебным. Я смутно чувствовал унылость самого существования. Хотелось к матери. Её ласку, волшебный свет доброты я поглощал с энергией «чёрной дыры». Но, Боже мой! Как поздно проснулись во мне ответные чувства! Какой ущербной была собственная светоотдача! Если бы знать про грядущий ужас невосполнимых утрат, если бы знать!
___________
Человек, оказывается, так устроен, что находит себя обособленным от всего на свете, и поэтому бывает скучно. Помню себя играющим в кубики. Зима. В комнате против окна солнце высвечивает яркий квадрат. Из хаоса линий и силуэтов выходят картинки: медведь или слон. Так приятно сидеть в этом тёплом потоке лучей! Бывало, я свободно помещался под табуреткой, полагая, что сижу в кабине грузовика. При этом мычал – выразительно и очень похоже на шум мотора.
В памяти, в самой её сути скрыто нечто непостижимое. Это волшебная нить Ариадны, за которую мы держимся, чтобы не потерять себя. Иван Алексеевич Бунин не без гордости писал: «Я живу всем своим прошлым». Вот и мне, порой, кажется: ничто из минувшего не утрачено. Прежние мысли, эмоции, впечатления продолжают жить, и от этого я почти такой же, как и сорок лет назад.
Однажды осенью мамаша отправилась в далёкую поездку – продавать в Москве мясо зарезанного быка. А накануне я наблюдал, как дядя Ваня и соседский мужик по прозвищу «Харя» лишали этого быка жизни. Готовясь к убийству, дядя Ваня закатал рукава рубахи, молчаливо осмотрел принесенные Харей верёвку и нож. Взгляд его с каждой минутой становился отчуждённей, глаза стекленели. Бык был спокойным, слушался Харю и думал, наверно, что его вывели в сад погулять. Даже осерчать на него было не за что, не то что убить. Харя заметно волновался, однако взял в свои цепкие руки кувалду и с размаху ударил быка в висок. Бык без крика сел сначала на задние ноги, потом стал валиться набок, наконец, тяжело рухнул и закатил глаза. С жестоким, напрягшимся лицом дядя Ваня подбежал к быку, стал резать ему горло, и тут же ручьём побежала на землю кровь.
Перед отъездом мамаша спросила меня: «Что привезти тебе из Москвы?» Я сказал: «Машину» и стал нетерпеливо ждать. С отъездом матери всё вокруг меня как бы переменилось: в комнатах было темно и печально, я не хотел ни во что играть, просто сидел на печи, скучал. Только на третий день поздно вечером мамаша приехала из Москвы. В доме тотчас же поднялся радостный шум, все были веселы, довольны – и дед, и бабушка, и брат Равиль, в те годы уже школьник. Из полутёмной горницы я выбежал на свет в переднюю, увидел маму и тоже безмерно обрадовался. В коричневом клетчатом платье и свитере мама выглядела весёлой, немного усталой и очень красивой. При общем внимательном ожидании она разбирала узлы, чемоданы. Я тут же получил в руки небольшой, но великолепно сделанный грузовичок. Машина в точности копировала настоящую: кабина, кузов, фары, колёса – всё вызывало восторг, а особенно нравились мягкие резиновые шины. И опять я долго не мог уснуть, любуясь грузовиком, всё держал его около себя на постели.
Иногда я путешествовал по округе. Моему деду, старому человеку, поручалось возить в поле к тракторам бочку горючего. Сядешь где-нибудь сбоку в телегу и смотришь, как идёт в упряжке лошадь, как молчалив и задумчив дед. Наблюдая за тенью наших свисавших ног, я впадал в состояние близкое к забытью. Мы ехали долго, не спеша; в этом движении не было ни радости, ни смысла, зато ощущался характер вечности. Мир как бы терял свою реальность и плавился особенно на горизонте в мареве тёплых воздушных потоков.
______________
Посреди комнаты к потолку подвешена керосиновая лампа; бабушка в полумраке возится на кухне у печи, мамаша сидит за прялкой, а дед философски, не двигаясь, смотрит в пространство перед собой, точно медитирует. Узкая, продолговатая голова деда совсем седая, на рябом лице особенно заметен нос – большой и тоже рябой. От махорочного дыма усы у деда рыжие, а борода похожа на маленького серебристого ёжика. Я люблю деда и часто воображаю его идущим в штыковую атаку. Уцелел он, как сам говорит, только потому что в перестрелках не высовывал голову из окопа, одна лишь рука с винтовкой ложилась на бруствер, чтоб наугад выпустить пулю-дуру.
Неожиданно дверь открывается, и на пороге появляется кум Васька, ещё не старый, однако помятый жизнью мужик. Зрячий у него один только глаз, а другой выбит рукояткой трактора «Универсал». Глаз после этого глубоко запал в череп и уменьшился до размеров птичьего. Несмотря на жалкий вид, кум Васька отличается бодростью духа и озорством. Нюхая табак, любит угощать им девок и веселится, когда те чихают. Кум Васька небрит, потому что в деревне это неважно, одет в фуфайку и ватные брюки, но всегда простужен. Первым делом он просит у бабушки каких-нибудь таблеток, глотает их без разбора и сразу же становится довольным.
Разговор идёт скучный, но постепенно дед оживляется, вспоминает, как жили до революции и в первую мировую войну…
- На той войне много людей побило, - трагически сетует дед. – Перед атакой всегда тоскуешь. Страшно… А потом, когда побежишь, уже ничего не помнишь. Врукопашную сходились, как пьяные когда дерутся. Кровища! Штыками друг друга кололи…
- А как вы там жили-то, где ночевали? – интересуется кум Васька.
- Да как… Где придётся, в окопах и ночевали. Перед баней скинем, бывало, рубахи, гимнастёрки в одну кучу, а она аж шевелится от вшей.
- Ой-ё! – сокрушенно вскрикивает кум Васька.
О большевиках дед говорит мало и без всякого удовольствия. Они для него будто стихийная вселенская сила, в некотором роде ураган или потоп, который нельзя одолеть и лучше бы самому уцелеть, уберечься. Неспроста дед всю жизнь был смирным и роль себе выбирал незаметную, точно не человек он вовсе, а какая-нибудь безобидная травка. Женился дед поздно. Его супруга, то есть, моя бабушка, Александра Михайловна, была очень добрая, заботливая, словом, душа всей семьи.
Умерла она внезапно от кровоизлияния в мозг. Так явилась первая смерть близкого мне человека. Я испытал страх и потрясение. Помню суетные хлопоты родственников, видел приготовленный гроб. Самую ужасную травму смерть наносит при первом о ней сообщении. На всю жизнь запомнилась та бурная весна, половодье и возвращение из школы на огромных тракторных санях. Словно баржа они плыли по талым водам долины. Рядом была моя мать, мужики из нашего села, и вдруг кто-то сказал, что сегодня умерла баба Саня. Тотчас стало тягостно, горько и вообще противно; я отчётливо понял, что каждого ожидает и подстерегает смерть – самая большая беда, и всё же собственная жизнь представлялась мне тогда бесконечной.
…Снег лежал ещё крупными сугробами, но было уже тепло. Сделав себе нечто наподобие копья, я от скуки бросал его в снег, и это забавляло. Тётя Надя, наша соседка и родственница в те дни угостила меня волшебным напитком. Это было какао. Ничего более вкусного я доселе не пробовал. Странно… Бабушка умерла, а жизнь без неё продолжалась как ни в чём ни бывало.
Был у меня старший брат – симпатичный, по-детски застенчивый в общении со взрослыми. Нельзя сказать, что мы были дружны, скорее наоборот, зачастую он наказывал меня за моё любопытство и желание быть рядом. Объяснялось это отчасти тем, что я был на четыре года младше. Среди товарищей брата бурным темпераментом, бесшабашной лихостью отличался Юрка Матвеев. Крепкий, выносливый, задиристый, он постоянно искал приключений, и они всегда ему сопутствовали – приятные и не очень, забавные и опасные. Всюду он держался не иначе как лидер, авантюрист, отчаянная голова. Помню, как-то весной мы шли по глубокому логу, прогуливались. Прежде тут жили люди, но поразъехались, по брёвнышку разобрали дома. Теперь здесь остался один лишь колодец с журавлём. Юрка, конечно же, не мог пройти мимо этого колодца. Сначала его самого при помощи колодезного журавля подняли метров на пять от земли, и он пережил необыкновенный восторг. У других мальчишек эта карусель вызывала вопли и слёзы.
Юрка умудрялся бывать на всех пожарах, которые изредка случались в округе. После он охотно рассказывал, как где-то вместе с домом сгорел и двор со свиньёй, как у свиньи от огня лопнуло брюхо.
Однажды чудесным вечером мы шли в соседнюю Утиновку посмотреть кино. Было радостно видеть раздолье лугов, ощущать тепло и покой середины лета. Как раз по пути располагалась заброшенная мельница без крыльев. Подойдя к мельнице, Юрка вытащил из кармана самодельный пистолет, и сделав строгое лицо, велел всем уйти с линии огня. Прозвучало несколько выстрелов. Пули глубоко вонзались в тёмные брёвна у основания мельницы. Что-то вызывающе дерзкое и в то же время мужественное виделось в Юркиной позе, в руке, державшей пистолет. Уже смеркалось, и надо было идти дальше. Экран светился белым пятном на стене какой-то избы, а рядом всюду на траве сидел народ. «Окно в небо» - так назывался фильм, и рассказывалось в нём о войне, о любви… Возвращались мы глубокой ночью; в небе светились крупные, безмолвные звёзды, отрешённо серебрилась под лунным светом трава, и не оставляло ощущение, будто мы шли не по земле, а по неведомой, жутковатой Луне..
Когда Юрка и мой брат были в шестилетнем возрасте, они уже учились курить, и при этом однажды сожгли сарай моего деда. Соломенная крыша стремительно занялась огнём, а вскоре заполыхал и весь дом. По рассказам взрослых, этот пожар вызывал ужас у всех жителей деревни. С сухим треском огонь рвался вверх, а ещё выше в чёрном дыму кружились голуби, сокрушённо крича над сгоравшими птенцами. Обезумевшие от суеты мужики лили воду на стены и крыши соседних домов, ибо жара даже вдали от горящего дома стояла невыносимая. Когда дед прибежал с поля, его жилище уже догорало. Бабушка лежала на земле, как мёртвая; её отливали водой, откачивали. С муравьиным упорством дед принялся за постройку нового дома.
Среди других приятелей моего брата был ещё Пашка – медлительный, пухлый малый с доброй душой. В детские годы он начитался про боевые действия партизан, так что грезил военными приключениями. Если мы играли зимой в лесу, он обычно брал на себя функции командира партизанского отряда. Как это нравилось! – на лыжах пробираться в складках местности, держать наготове деревянный автомат, ползти по сугробам, не давая «врагу» обнаружить себя. Но острее всех переживаний чувствовалась леденящая свежесть снега, который проникал за шиворот.
_____________
В Красивке строили клуб. На пустыре уже громоздился бревёнчатый сруб, а вокруг высились леса, давая возможность нам, пацанам, взбираться на самый верх и забавляться на манер акробатов. Братан в этих играх у клуба жестоко пострадал – сорвался с лесов и выбил кисти обеих рук из суставов. Мама ужасно волновалась, плакала, пока в районной больнице делал своё дело костоправ. Вскоре брат появился дома, повеселевший, с перевязанными руками, будто герой сражения.
Между тем, вся прелесть тогдашней жизни представлялась в играх, баловстве, всяких выдумках и проделках. Напротив клуба жили старик и его старуха, оба ветхие, нелюдимые. Желая повеселиться, мы устроили такую вещь: перекинули через телеграфные провода нитку, конец её булавкой закрепили к оконной раме и туда же привязали гайку. Стоило потянуть и отпустить нитку, как гайка ударяла в стекло. В сумерках её не заметил бы и молодой, а старик лет семидесяти - и подавно. Выйдут хозяева посмотреть, кто это к ним стучится, а никого нет. Радостно было наблюдать, как дед с бабкой недоумевают и сердятся.
____________
Бесконечное однообразие времени разорвалось как будто 12 апреля 1961 года. В солнечный полдень мы гоняли по траве перед школой резиновый мяч. Вдруг пришла учительница и с блеском в глазах рассказала, что советский летчик Юрий Гагарин запущен в космос. Я вовсе не ведал, что такое космос, но помню общий ажиотаж. О том, куда и как полетел этот Гагарин, мужики говорили, сомневаясь: «Небось в штаны наклал…» - замечал кто-то из неотёсанных и ухмылялся. «Да, он-то вот наклал себе на всю жизнь!» - ревниво подмечали другие. Некоторые бывалые уверяли, что врут по радио, никуда, мол, не летал Гагарин, а просидел в этой ракете где-нибудь под землёй, спрятавшись. Теперь же он, счастливый, улыбающийся, глядел почти с каждой газетной страницы.
Надо заметить, что небо производило на меня щемящее впечатление. Я завидовал воронам и уходил далеко в поле полюбоваться «кукурузником». Мне нравилось, когда самолёт летел прямо на меня, сбрасывая наземь и мне на голову комья селитры. В летнюю пору я часто забирался на крышу дедовского дома. Было приятно лежать животом на тёплой крашеной жести и смотреть, что делается кругом на земле. Во дворе ещё дремлют или думают о чём-то овцы, не обращая внимания на неистово кричащего петуха. Бабушка разжигает около крыльца самовар; дым заставляет её жмуриться, вытирать платком глаза, лицо же у бабушки весёлое, будто кто-то внезапно её рассмешил. Стараясь не прозевать, подолгу гляжу в подсолнухи за оврагом и вдруг вижу: широкая тень мчится полем прямо на дедов дом. Я опасливо пригибаюсь, крыша трепещет, а самолёт, выпустив из брюха колёса, пропадает за кромкой дальнего леса. Там, говорят, аэродром, а дед слыхал даже, что наши лётчики учат летать африканцев.
В ветреные дни мы любили запускать змеев. У братана это получалось неплохо, его змеи охотно взлетали, а мои только мотались из стороны в сторону и норовили ударить в землю, погибнуть. Отпустив змея метров на сорок вверх, брат отправлял ему «письма». Из бумаги он делал лёгкие кружочки, вешал их на нитку, и те ползли вверх. Кажется, тогда же за околицей сел совершенно диковинный самолёт, такой трепетный, благородный и главное – неземной аппарат. Я подходил к нему совсем близко, щупал руками, заглядывал внутрь. Как легко он потом поднялся и поплыл над нашими головами!
____________
Далёкое, блаженное время детства! Оно так и прошло непонятым, неоценённым. Конечно, я имел уже какие-то представления о жизни, попадал в ситуации неприятные, испытующие. Как-то раз довелось смотреть в соседнем селе кинофильм; брат, капризничая, взял меня с собой. Кино кончилось, я тотчас же кинулся наружу и затерялся в толпе. Сразу возникло чувство потерянности, казалось, произошло что-то ужасное. С плачем и подвыванием я пустился рысью по сумрачной, пыльной дороге домой. Очень жаль было самого себя; я бежал и звал во тьме: «Мама, мама!», пока не оказался дома, одолев расстояние в пять километров минут за пятнадцать. Брат явился домой через час страшно злой. Я же тем временем как ни в чём ни бывало сидел за ужином; в доме были какие-то гости, на столе громоздились алые ломти арбуза. Очевидно, тогда уже отложилась в моём сознании истина: страхи и трудности отступают, если не падать духом и сопротивляться судьбе. Но по слабости своей я усваивал это от противного.
____________
Летом огромным моим увлечением было купание в пруду. Водоём этот нравился всем – не очень большой, но уютный, в окружении кустов и деревьев. Он притягивал к себе почти всех обывателей Красивки. Брат учил меня плавать совершенно варварским способом: хватал меня, сажал себе на плечо, шёл в глубокое место и бросал там. Вопя, яростно хлопая по воде руками и ногами, я… плыл к берегу. На берегу валялись корыта, вырубленные из дерева. Их называли колодами и применяли для водопоя. Многие пацаны и я, разумеется, плавали на этих колодах, будто индейцы в узких своих пирогах. Чтобы удержаться, приходилось тонко балансировать, нравилось прыгать с колоды, воображать, что пруд вовсе не пруд, а море.
Как-то в июле к старой плотине приехал трактор С-80. Из него вылез незнакомый, чумазый тракторист, долго смотрел в пропасть оврага, а после стал зарывать огромную промоину. Целую неделю мужик трудился, как герой, пока не восстановил плотину. К следующему лету глубокий, поросший травой лог наполнился чистейшей водой. Купаться здесь я мог целыми днями, причём, с неугасающим блаженством. Ныряя, я не закрывал глаза, чтобы видеть роскошное, таинственное дно. Солнечный свет согревал и пронизывал воду. Вода и солнце сливались в одну прекрасную стихию, этакую колыбель, где я летал, точно по воздуху – планировал, переворачивался, извивался всем телом. Также для удовольствия на плотине соорудили мостик- вышку, и сколько раз затем, давая «козла», я чувствовал головой твёрдую поверхность воды. Но выход был-таки найден: на таборе, то есть, машинном дворе среди кучи металлолома я нашёл старый корпус тракторной фары. Затолкав внутрь кусок ватника, надел фару на голову и вдобавок привязал за челюсть, чтобы не потерять во время прыжков. В таком шлеме прыгать с вышки стало чистым удовольствием.
_____________
Время от времени в гости к деду приезжал его зять дядя Ваня, человек по-своему замечательный. Выглядел он в те годы молодцевато: стройный, весёлый брюнет с голубыми глазами. Свои длинные, прямые волосы дядя зачёсывал назад – так было заведено – без претензий. Широченные брюки, простецкий пиджак и открытая, немудрствующая улыбка. Приезжал дядя Ваня на велосипеде, кажется, это было всё его богатство. Ну а жил наш родственник на железнодорожном разъезде с названием «Карачан». Вместе с дядей приезжала его жена тётя Тая; она считалась самой счастливой в нашем роду – была замужем, растила детей, как подобает. А время тогда было строгое, люди держались замкнуто, опасливо размышляя: «Как бы чего не вышло…» Упаси Бог неуважительно сказать что-нибудь про власть! А с другой стороны очень многие и в том числе дядя Ваня умели искренне веселиться. Хотелось жить и наслаждаться, тем более, что партия обещала в скором времени коммунизм.
Дядя Ваня никогда не появлялся у нас без поллитры и очень любил уважить таким образом деда. В доме т во дворе дядя ходил, не расставаясь со стаканом вина, балагурил и подмигивал женщинам.
- Да будя те пить-то, Ваня, - добродушно упрекал зятя дед, хотя давеча сам подносил ему стакан, ухватив скользкое стекло жёлтыми, крючковатыми пальцами.
- А ничего… Тарапунька со Штепселем как говорят? Не пьёт только телеграфный столб, поскольку ему никто не наливает, да и стакан перевёрнут.
Ещё запомнилось, что вместо обычных брюк по праздникам дядя носил строгое военное галифе. Вглядываясь в весёлые, пьяные лица соседей и родственников, я, как правило, чувствовал неимоверную отдалённость от происходящего, был чужим всему миру, хотя любил дядю и тех, кто бывал у нас. Мужики во всякое время выпивали очень охотно. Чтобы легче было играть, принимал поллитровую норму и клонил голову к инструменту гармонист. Дядя Ваня, припеваючи ходил по кругу, гордо заламывал руки, шлёпал себя по ногам и останавливался только затем, чтобы вовлечь в пляс женщин.
Их – а! Их - а!
И пяточка, и носок
Расковыривали песок…
Танцуя вприсядку, кто-то из мужиков к общей радости упал на спину. Иногда дядю Ваню одолевала непонятная грусть, а однажды был случай, что он среди веселья сел за стол, уронил голову на руки и разрыдался. Дед молча крутил головой, не зная, как реагировать на состояние зятя.
- Да что ты, Ваня, перестань! – с досадой укоряли женщины.
Иногда на крупных гулянках дело доходило до драки. Помню, какое страшное впечатление произвёл на меня эпизод, когда мужику на свадьбе ножом насквозь прорезали щёку. С любопытством и удивлением слушал я наутро опохмелившегося дядю Ваню и женщин. Смеясь, все вспоминали подробности гулянья: кто во что был горазд и сколько выпил.
______________
Самые близкие, приятные отношения складывались у меня с двоюродным братцем Виталиком, сыном дяди Вани. Мы были ровесниками, и всякий раз когда сходились, радость переполняла обоих. Наши забавы длились по нескольку дней, мы тешились разными играми, выдумками, но вдруг оказывалось, что надоели друг другу и могли поссориться, наговорить гадостей. И все же Виталик мне нравился своей обаятельностью, неким постоянством упрямого характера и несуетливостью в делах. Мы часто любовались пролетающими самолётами, однако же, небо казалось нам областью запредельных мечтаний. Другим занимательным зрелищем была для меня железная дорога, рядом с которой жил Виталик. Конечно же, поезда ему надоели, а я с восторгом наблюдал, как они проносились под окнами дядиных окон, образуя грохот и ветер. Дядя Ваня работал стрелочником, то есть, дежурил в будке и управлял семафором, который тоже мне нравился. Стоило дяде покрутить какую-то ручку, как семафор тут же задирал в небо свой шлагбаум. Так дядя показывал поездам, что путь свободен.
Однажды я умудрился в одиночку прийти на разъезд пешком, отмахав вёрст пятнадцать. Дядя увидел меня у семафора и опешил:
- Как ты дошёл!? - изумился он, не понимая, что за силы мной двигали, а мне приятно было гостить в старом доме из красного кирпича, играть и дурачиться вместе с Виталиком. Там я впервые увидел телевизор, изумившись белоснежному свечению экрана. Случалось, что дядя и сам приглашал меня в гости – сажал на раму своего велосипеда, и мы долго катили просёлочными дорогами. Я, естественно, радовался езде, с уважением слушал дядины рассуждения вслух. Миновав долину, мы ехали вдоль речки, затем долго поднимались на высокую гору, с которой вся округа выглядела мелкой. И опять к самому горизонту тянулась полевая дорога; рядом зеленел горох, трепеща крылышками, в воздухе радостно, заливисто пели жаворонки, и на душе было очень славно. Эта же самая птичья или божественная радость казалась главным ощущением жизни.
В единственной комнате, где жила дядина семья, потолок был высоким, как небо. Я удивлялся: как же достают до него? Мебели у дяди было мало, кажется, две кровати и комод, а на нём старый приёмник «Рекорд». Вечерами на стене горела лампа дневного света, загадочно белая, похожая цветом на молоко. При таком освещении люди в комнате своими лицами напоминали мертвецов.
Той же самой дорогой однажды зимой мы ехали с мамой на санях. Лошадь едва-едва тащила кибитку, путь был не близок, а тут ещё к вечеру усилился и без того немилосердный мороз. Я сжимался в комок и не мог согреться даже в тулупе. Смеркалось… Мы ехали почти наугад, поскольку метель скрывала дорогу; лошадь будто курила, выпуская из ноздрей струи пара. Помню, как мама, превозмогая холод и усталость, выбралась из саней и пошла рядом, чтобы приободрить лошадь и найти верный путь. Вскоре на горизонте показались огни разъезда. До сих пор я казню себя за то, что не помог тогда маме и только малодушно зарывался головою в тулуп.
Позже я не раз пускался в отчаянные переходы через это поле на лыжах в сумерки и в пургу. Расстояние в двадцать километров уже не пугало, хотя однажды я заблудился, совершив громадный круг в пустом снежном пространстве, неожиданно вышел на рельсы. Получилось это оттого, что я невольно повернулся к ветру спиной. Глядя на безмолвное пространство вокруг, я чувствовал тоску одиночества, этакую обреченность быть покинутым всеми. Откуда мне было знать тогда, что это норма, что все существуют изолированно – в своей шкуре, в своём сознании. Как жаль, что душа не искала божественного, и мой путь к Абсолюту ещё никак не тревожил, не звал, не мерещился мне. А жизнь между тем дарила восхитительные впечатления. Словно чудо искрился, сверкал под полуденным солнцем пушистый снег, и от одного только вида ослепительно белых холмов на душе становилось блаженно и радостно.
Обычно под вечер, сделав домашнее задание, я бежал на пруд, где слышались весёлые голоса моих сверстников. Мы умудрялись всей ватагой вытащить на гору колхозные сани и затем мчались на них вниз, как на танке, находя в этих забавах святую радость детства.
_______________
Миновало ещё одно лето, которое я никак не запомнил. Я словно бы охладел к жизни, не надеясь получить от неё больше чем удовольствие от купания в пруду или наслаждение скачкой верхом на лошади. Всё прочее меня мало касалось. На заботы взрослых, на свою перспективу в этой жизни я глядел с тоскливым равнодушием. Лишь теперь, по прошествии лет, хочется думать что это не случайность, а реакция души, жившей уже когда-то земной жизнью и уставшей от обыденности, от пустого и преходящего. А между тем меня ждали потрясения.
Стояли хмурые осенние дни, холодный дождь с небольшими перерывами поливал скользкую, раскисшую почву. Я жил уже несколько дней в гостях у дяди Вани, проводя всё время с Виталиком. Мы жаждали новых удовольствий и приключений; как раз придумали нечто оригинальное – взбирались на молодые, гибкие деревья, что росли полосой вдоль железной дороги и, ухватившись за вершину, словно на парашюте спускались до земли. Было и страшно, и весело. Так прошла суббота, а утром следующего дня, едва проснувшись, я услышал плач тети Таи и почуял недоброе. Тут она вымолвила, не прерывая рыданий: «Равиль умер…» Невероятным и ужасным этим фактом я был оглушён и долго не мог прийти в себя, хотя детское сознание имеет свою защиту.
«Он умер, значит, его никогда не будет…»
Почему судьба сыграла с ним эту страшную шутку? Надо признаться, что были минуты, когда я тайно радовался, что не меня постигла эта роковая участь. Умереть в семнадцать лет, когда ещё незнакомы тяготы и разочарования в идеалах, не прочувствована суетность и тщетность всех усилий и просто когда сознание не готово к возврату в иной, пусть даже лучший мир, - это ли не ужас?!
Жуткое состояние не покидало нас с Виталиком все последующие дни. В глубокой печали, почти не разговаривая, мы брели по железнодорожным шпалам; во всём мире, казалось, уже не будет больше никакой радости. С болью и отчаянием я вспоминал о матери; она сейчас там, в больнице, где умер брат. Каково ей избыть это горе! Часа три мы вяло топали по грязи деревенских дорог, пока не оказались перед домом деда, промокшие, страшащиеся той ужасной вести, что принесли. Дед появился перед нами из-за кустов палисадника; едва я вымолвил три слова, что брат умер, дед заплакал, как ребёнок. Никогда я не чувствовал к нему такого сострадания и жалости. Только спустя годы понимаешь, сколько терпения и душевного тепла обращало к нам, внукам, его старческое сердце! Притом, он всегда выглядел сдержанным, сурово-задумчивым, а тут всё лицо его задрожало, перекосилось от невыразимой муки, слёзы побежали по сухим, щетинистым щекам. Мы тоже плакали, но иначе, по-детски, без этой неутешной горечи взрослых. В доме было сумрачно, тихо. Мы забрались на печь и молча отогревались с дороги.
Среди ночи в доме послышались скорбные голоса и плач. Я очнулся, увидел что в комнату, освещенную лампочкой, вносят гроб, и брат, неузнаваемо взрослый, красивый, смиренно лежит в этом страшном деревянном ящике, сложив на груди руки. Мужики-односельчане и среди них дядя Ваня деловито перехватывались, помогали друг другу, и вот они с топотом и озабоченностью водрузили гроб на столы посреди горницы и продолжали толпиться, вздыхая и сетуя. Брат с тех пор, как умер, похудел лицом, вытянулся и стал, кажется еще красивей. Непонятная для нас, живых, отрешённость от всего происходящего читалась на лице нашей мамы, почерневшей, сжавшейся от горя. Покорно-молчаливая, она не отходила от гроба два последующих дня. Бедная мама! Сколько страданий выпало ей, от природы весёлой и жизнерадостной, умной и милой женщине!..
Возле гроба с таинственным, непостижимым значением горели свечи, постоянно входили и выходили люди – кто молча, кто плача, кто – говоря какие-то слова.
- Раз у него уши синие, значит, верно - заражение крови…
Иные с гневом толковали о враче, которая делала брату операцию; дескать, это она виновата в смерти. Что ж с того, что аппендицит был не простой, а лопнувший, на то они и врачи, чтобы всё делать аккуратно. И рассказывали ещё, что среди хирургов бывают такие растяпы, что забывают в животе больного свой инструмент, да так и зашивают…
Надо признать, что мы с братом были не очень дружны, и обусловлено это самой судьбой: отцы у нас разные и сами мы совершенно непохожие. Лишь изредка, в каких-то особенно обидных для меня ситуациях брат вступался, грубовато и с неприязнью читал мне нотации. Но теперь, после смерти, все мои горькие чувства к нему разом исчезли, наоборот, в неокрепшей душе поселилась светлая, святая любовь и бесконечная печаль о его судьбе. Хоронили брата при громадном стечении народа.
_______________
Не зря говорится: если дьявол плетёт нам сети и чем-нибудь искушает, то прежде всего туманит разум. Мне минуло уже тринадцать лет, когда случилась величайшая глупость, благодаря которой я едва не окончил свои дни вслед за братом. Перед праздником «Седьмое ноября» стояла сырая студёная погода. Вздыхая и озираясь на соседние дома, выходили к колодцу за водой мужики в грязных, затасканных телогрейках, нехотя и матерно говорили насчёт лошадей, которых вечно не хватает всем для извоза. В подворьях ревели коровы, изредка по дороге, брызгая грязью, проезжали грузовики. Над деревней время от времени воцарялась тишина, а людьми овладевала сонная одурь. От надвигавшейся на меня беспросветной скуки неожиданно возникло греховное, запретное желание испробовать водки. Прежде я и понятия не имел, что это за жидкость такая, какого она вкуса и действия. Сосед мой, ровесник и друг детства тоже не прочь был отведать напиток, от которого так веселятся и шалеют взрослые. Однако вечером, когда в моем распоряжении уже имелась бутылка, этот парнишка по кличке «Тарзан» куда-то исчез и долго не показывался. Не найдя «Тарзана», я спрятал бутылку в горнице и взобрался на печь. Дома было сумеречно, одиноко; дождь, мелко моросивший весь день, перешёл под вечер в снег, и вся земля побелела. Утомившись бесцельно лежать на печи, я спустился на пол, достал бутылку и решил-таки один попробовать водку. В столе нашёлся небольшой пластмассовый стаканчик и сдобная булочка.
Дьявол толкнул меня под руку, и горьковатая, прозрачная жидкость была выпита с легкостью и изумлением. Как это, оказывается, просто! И почему так морщатся мужики, когда пьют её? Пожевав немного булочку, подумав, я опять наполнил стаканчик водкой и выпил с той же приятностью. Лёгкое возбуждение и мысль, что постигаю мужскую жизнь, придали мне еще больше глупой смелости. Ещё дважды я наливал стаканчик и пил, почти не заедая сладкой булочкой.
«Пусть немного останется «Тарзану» - подумалось мне тогда, явно повеселевшему. Настроение менялось с каждой минутой, я тонул уже в какой-то сказочной радости, меня шатало, было смешно. Тем не менее, я оседлал велосипед, кое-как доехал до середины села, развернулся, а на обратном пути упал. Руки и ноги тяжелели, не слушались и подламывались сами собой. Едва поднявшись, я тут же упал с велосипеда на другую сторону, и память на этом оборвалась…
Очухался я утром в каком-то полумёртвом состоянии, совершенно не понимая, где я и что происходит. Тело трепетно дрожало, болело в висках, и все предметы, какие я стал понемногу различать, отчётливо двоились. Мамаша хлопотала вокруг меня, меняя холодные компрессы. Она была страшно встревожена, гладила мне щёки и звала, надеясь, что я откликнусь.
- Господи! Только что одного похоронила!.. – сокрушалась мама, молясь на моё слабое мычание и удары сердца.
День прошёл в забытьи, хотя я уже понимал, что натворил. Состояние было мучительно-мерзким, над глазами болело так, словно кто-то давил туда пальцами. Выйдя под вечер на воздух, я от тошноты и головокруженья сел в снег, проклиная эту саму водку. По разговорам в доме я понял, что залез в пьяном виде чёрт знает куда – чуть ли не в отхожее место, потом разлил в сенях керосин. Удивительно, как моё беспамятство не завершилось пожаром! Лишь к утру следующего дня я почувствовал, что опьянение проходит. О какое это было счастье, какая радость выздоровления! Я как бы заново родился и опять ощутил всю прелесть жизни.
___________________
Летом, во время уборочной страды к деду на постой определились командированные водители из Иваново. Их соседство явилось для меня сущим праздником: можно было на выбор кататься с каждым из них. Это были симпатичные, приветливые молодые люди, интересные для меня тем, что они красиво живут, колесят себе на машинах. От их молодецкого задора дед удивительно хорошел, улыбался в усы, слушал забавные истории, любезно угощал постояльцев табаком. Все каникулы я провёл в рейсах, и какое это было чудесное время! Одни дорожные приключения чего стоили! Сначала моим благодетелем был Иван, шофёр очень сердечный и ласковый. Даже номер его машины 09-30 навечно вошёл в мою память. С глубоким пониманием моих чувств и желаний Иван сажал меня за руль, обучал езде, а сам, оставаясь начеку, вылезал из кабины на подножку, глотал встречный ветер и готов был тут же перехватить у меня управление. Но этого не требовалось, ибо я толково действовал педалями, переключал передачи, а «баранку» крутил даже точнее, спокойнее некоторых водителей, то есть, без излишеств. Это особенно нравилось Ивану. Если же я увлекался, давя на газ, Иван терпеливо внушал:
- Ты научись ездить правильно, а быстро ездить ты всегда научишься.
И так мы мчались по долинам, взлетали на пригорки, машина чутко слушалась, казалась лёгкой, как ветер. Помнится, я впервые узнал тогда, как пахнет скошенная на силос кукуруза. Тяжёлое, пахнущее пылью зерно ячменя тёплым потоком засыпало мне ноги, множество жучков и букашек ползало всюду по кузову. В прохладных сумерках машина мягко катилась по жнивью, затем по гладкой полевой дороге, через которую торопливо прыгали ошеломленные светом тушканчики. Я засыпал в кабине незаметно и сладко.
В конце лета шофёры уехали, но не все, остался Васька Трухачёв, тонкий, стройный парень, весельчак и ловелас. Он был обуреваем одной колоссальной страстью – совратить в округе какую-нибудь девку и желательно не одну. Вечерами, отужинав, он садился за руль, чтобы ехать в соседнее село на поиски любовных приключений. Жажда интимности его буквально захлёстывала. Я тоже выезжал вместе с ним в ночное, но обычно засыпал в кабине, пока Васька беседовал в потёмках с девками, смущал их и вёл себя, как игрун. Возвращались мы уже за полночь, и чтобы никого не беспокоить, ночевали в саду, в шалаше. Близилась осень; в пространстве среди громады белесых облаков поэтически светила луна, всякий шорох в округе был отчётливо слышен. Мы сдружились с Васькой и жили, как братья. Вытянувшись на матрасах в шалаше, перед самым сном, он любил рассказывать жуткие истории о нечистой силе, оборотнях, нагонял на меня страх, а сам ослепительно улыбался во тьме.
______________
Той же осенью мамаша показала мне небольшую пожелтевшую фотокарточку, на которой был изображён какой-то немолодой старшина или сержант, судя по гимнастерке, словом, совершенно чужой человек – скуластый, с упрямым и злым выражением лица. Слегка замявшись, мамаша сказала, что это мой отец. Сердце моё сжалось, словно при виде чего-то неестественного, постыдного. Трудно вообразить всё то, чем переполнялась в те дни моя душа. Я был рад как будто такому факту, что есть на свете и мой отец; пусть он неприятно выглядит, пусть сидит сейчас в тюрьме, но всё-таки это мой отец. А когда мамаша сказала, что наверно мы поедем к нему в Ярославль, я заволновался от смутной тревоги и радости: слишком диким представлялось мне это предстоящее знакомство с отцом. Где он был прежде? Знал ли обо мне, думал что-нибудь? И почему мамаше после стольких лет разрыва захотелось вдруг устраивать с ним общую жизнь? Я, понятно, не смел расспрашивать.
Дед, отличавшийся строгими понятиями, всякую там любовь почитал за блажь, предпочитая уважительность и смирение женщин. «Много их, мужьёв-то!..» - говорил он, не одобряя решения матери, ну а она, тем не менее, собиралась в Ярославль. В сущности, дед был прав, знание людей верно подсказывало ему, что ничего хорошего эта затея не сулит. И все-таки мы поехали.
Я рад был дороге, впервые такой далёкой, лежащей через Москву. Москва поразила своей огромностью и непостижимой сложностью, величием. Этакая бездна ночных огней! Тут можно запросто потеряться навсегда. Москва подавила меня, я почувствовал себя крошечным, жалким, беспомощным. Столько людей сновало вокруг! Казанский вокзал светился бегущими огнями, мелкий, моросящий дождь покрывал дома и асфальт тёмной влагой. Предвкушая суровую будущность, я глотал холодный осенний воздух. Через несколько часов мы снова были в пути. Поезд мчался совершенно незнакомыми лесными просторами, а утром я увидел снег – свежий, чистый – начинались северные области России. Осень как бы внезапно сменилась зимой, даже в вагоне стало холодно. Наконец, объявили, что поезд прибывает в Ярославль; за окном мелькали незнакомые здания, машины, люди. Я томился, мучимый исподволь неприятной мыслью об отце: «Как он посмотрит на меня, что будет говорить?»
Вскоре мы оказались на месте у мрачных и скучных стен, потом шли какими-то тусклыми коридорами – нас сопровождал милиционер, с виду не злой, но молчаливый, задумчивый. Так вот какова она, тюрьма!.. В сущности, я не встретил там ничего ужасного; лёгким потрясением явилась встреча с незнакомым мне человеком – отцом…
Комната для свиданий от прочих помещений и коридора была отгорожена мелкой металлической сеткой, так что конвоирующим было видно всё, что делается в комнате свиданий. Посредине этой клетки стоял длинный деревянный стол и скамейки. Я диковато озирался по сторонам, и вдруг увидел его… отца. Милиционер вёл перед собой крупного, небритого мужика в тёмном ватнике и шапке. Вот он приблизился к нам, неприятный, как на фотографии, хотя и улыбался. Кажется, он обнял мать, прижал её огромной рукой к своему туловищу, коротко взглянул на меня, этак цинически улыбнулся и стал разговаривать с матерью. Я сел на лавку в стороне, искоса поглядывая на своего неожиданного родителя. Было ему лет под пятьдесят; лицо грубое, жесткое, покрытое седоватой щетиной. Широкие скулы, подбородок, нос – всё являло собой упрямство, грубую, неукротимую мощь. Внушительным и даже гипнотическим был его взгляд, неприятно-тяжёлый. Потрепав меня по голове ладонью, отец солидно и снисходительно ухмыльнулся.
В тот момент я не очень старался понять, что общего между нами, и только значительно позже отец вошёл в моё сознание похожим на волка – матёрого, натерпевшегося и скопившего внутри себя злую энергию. Всё мрачное и неприятное, что впоследствии обнаруживалось в душе, я невольно связывал с этим человеком и, наоборот, всё доброе и светлое безраздельно относил к матери.
_____________
Прошло полгода. Деревня утопала в душистом сиреневом цвету, когда отец, освободившись, по весне явился к нам в гости и вообще жить. Так, во всяком случае выходило из его намерений. Дед сразу же безошибочно почуял в пришельце недоброе, что было присуще самой натуре Фёдора Кондратьевича. Так его звали. Начать с того, что он попросту не умел держаться скромно или уж хотя бы с некоторым почтением к деду, не говоря о прочих моих ближних. В комнате, когда он вошёл и сел к столу, воцарилось долгое, молчаливое напряжение. Мать, дед, я и все, кто заглядывал к нам в тот вечер, смотрели на гостя с затаённой опаской, говорили мало и без улыбок. И в последующие вечера присутствие отца по-прежнему всех сковывало – стеснялись открыто, колоритно высказываться. Он же, наоборот, неуклюже, развязно говорил о нелепых происшествиях, например, в драке кто-то сильно ударил его в грудь и поломал ребро, а всё потому что не набравши в грудь воздуха…
- А если я напыжусь, тогда хоть колуном бей!..
Выпив вина, отец и вовсе делался грозным, неуправляемым. Мне всё казалось, что он вот-вот возьмет деда за грудь или смажет кого-нибудь из деревенских мужиков по физиономии. Вообще же он по какой-то своей привычке избегал людей, но если уж общался с некоторыми из соседей – Харей и Серафимом, моим крёстным отцом, то как правило любезничал: с похабной улыбкой откровенно толковал о жизни, куражился и пугал мужиков своим уголовным видом и сущностью.
Иногда мне думалось: пусть хоть так несуразно и неестественно, но войдёт в мою жизнь отец, тем более что он сразу же проявил себя мастеровым человеком. Около двух недель, подрядившись, мостил полы моему крестному Серафиму. Работая, отец рассказывал пошлые, непотребные анекдоты, меня почему-то не замечая или не беря в расчёт. Вскоре я с грустью понял, что мой отец – человек пропащий, так как любил быть пьяным, и каждый день ближе к вечеру покупал в магазине вино, но пил и ужинал не в доме, а в саду, в шалаше, где и ночевал. Там ему, видимо, было удобней. Особенно мне не нравилось присутствие в шалаше матери. Эти ужины по-цыгански на траве, эта жизнь украдкой вызывали во мне неприятие. Впрочем, меня отец не обижал: бегает что-то рядом и ладно. Но мамашу он подчинил себе, влияя, должно быть, ничем иным, как угрозами. Иначе не пришлось бы нам тайно и второпях уезжать из Красивки за тридевять земель.
Но прежде у отца испортились отношения с моим дедом. Вышло так, что дед за что-то упрекнул незваного гостя и заявил, чтобы тот подобру-поздорову убирался из сада. Отец кое-как сдерживал себя и всё же не вытерпел, ухватил деда за грудь, тряхнул. Дед затрепетал всем существом, отчаянным усилием вырвался и пока убегал в дом, пронзительно жалко кричал: «Караул! Убивают!» И опять мне сделалось жутко, обидно за деда.
Вечером дед сидел на печи, обхватив колени в белых кальсонах, при этом сдержанно, но горько плакал, упрекая мать: «Вот дожил, плачу… Шестьдесят лет не плакал, а теперь плачу», - сетовал дед сквозь слёзы. Мне было невыносимо видеть его таким. Но, разумеется, самая острая душевная боль досталась на долю матери. Если раньше её могла мучить мысль о неудавшейся личной жизни, ханжеские взгляды обывателей, то теперь дед жестоко обвинял её: зачем привела в дом бандита?! Требовал вместе с ним убираться. Конечно, она думала о своей ошибке, и не могла больше оставаться ни дома, ни в шалаше. И вот мы тайно собрались в дорогу.
Отец к этому времени исчез из сада; очевидно, он тоже не мог переносить деда, который, даже издали увидев его, Федьку, принимался громко голосить «Караул!» Похоже, отец скитался где-то в окрестностях Красивки и неожиданно появлялся у нас. Желая развязки, мамаша бросилась на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы ехать далеко на юг, где к этому времени жил дядя Ваня со своей семьёй. Случайно нас подвёз на подводе электрик Акимов, дядя Саша, в некотором роде интеллигент. Высокий ростом, обходительный, он или очень умно молчал или говорил что-нибудь с чрезвычайной деликатностью. Никогда я не слышал от него грубого слова или какой-нибудь выходки. Словом, солидный, уважаемый на селе человек, к тому же, секретарь партъячейки.
Я испытывал смутную радость от ожидания перемен, новых впечатлений, которые обещала дорога. И между тем я покидал родные места!.. Телега катилась среди полей, где я недавно мчался на машине с Иваном и Васькой, моими добрыми друзьями. Сколько раз ходил здесь пешком, размышляя о чём придётся по-детски наивно! Уже тогда меня начинали томить неудовлетворённость происходящим, казалось, что все явления жизни обращены против меня. В этих лугах и оврагах мы пасли с дедом коров, я, бывало, засыпал, свернувшись калачиком на траве. Теперь мы уезжаем, а дед остаётся. Каково ему будет одному здесь?
На вокзале мама купила билеты. Я скучал, слонялся по перрону, и вдруг незадолго до прихода поезда увидел отца, который явно искал нас. Очевидно, он не догадывался, что мы уезжаем так далеко, иначе легко помешал бы, но нас выручил дядя Саша. Он принял на себя гнев отца, точнее, его безумную грубую ревность. Дядю Сашу будто бы ветром сдуло. Как раз в эти минуты к перрону приблизился могучий, запылённый локомотив, а за ним легко и плавно остановились серые, пропахшие дымом вагоны. До отправления оставалось минут пять; отца с нами не было, он всё метался, искал дядю Сашу, из-за толпы совершенно потеряв нас из виду. А мы с мамой побежали к своему вагону. До него оставалось метров двадцать, как вдруг я услышал из-под колёс приглушённый голос:
- Лёвка, где он?
Это был дядя Саша. Он не просто прятался под вагоном, он, скрючившись, сидел на оси колёсной пары.
- Кто? – спросил я тихо, ошарашенный положением электрика.
- Да этот… отец твой, - неприязненно проворчал дядя Саша.
Поняв, что опасность миновала, он осторожно выбрался из-под вагона и тут же бросился наутёк, забыв нам сказать что-нибудь на прощание. Наконец, поезд дёрнулся, плавно побежал в незнакомое пространство. Я с трудом ещё верил, что мы избежали погони. Хорошо было мчаться на юг, где меня ждала и радовала встреча с Виталиком. Всё складывалось замечательно, только деда было жаль: он оставался в деревне, одинокий и немощный, потому что старый.
На следующий день мы были уже в Саратове. Помню, я бродил по огромному перрону, любовался высокими строениями, печально наблюдал людской водоворот, и всё ждал, ждал чего-то, не понимая, что это ожидание и есть сама жизнь. Поздно ночью мы сели на другой поезд, а к вечеру следующего дня мчались уже по песчаной пустыне. Лёжа на верхней боковой полке вагона, я с любопытством разглядывал верблюдов, ел крупно нарезанную колбасу, которую мама купила в Саратове. На душе было радостно, ибо позади оставался некий кусок жизни, далеко не самый худший, как мне теперь представляется. Это и понятно: новая, заманчивая жизнь рисовалась на моём горизонте.
