Посвящается всем одесситам, родившимся возле Чёрного моря и любящим свой город.
Часть 1.
Давно Семён не был в Одессе. Решил поехать неожиданно: щемило сердце при мысли, что дни и годы мелькают, а память о море и солнышке, как в детстве, не даёт покоя. Наконец не выдержал, в два дня оформил отпуск, обнял жену, сел в самолёт и вот - Одесса, мой город родной!
Город показался милее, чем раньше. Среди яркого солнца и моря, весёлых людей и особой южной магии вдруг лёгкая грусть накатывала на Семёна волной. Когда он много лет назад покидал Одессу после очень средней школы, чтобы поступить в столичный институт, отъезд смахивал на бегство. Родной и чуждый, как казалось, город был тесен для его мечты – подняться к звёздам. Счастье виделось там, где нет этой южной неги, а есть борьба со стихией сурового мира.
То было бегством из плена жарких объятий солнечного рая, уходом от таинственных и соблазнительных линий, умопомрачительных движений, полутонов и запахов; бегством от удушливых грёз переходного возраста, когда сняв башмаки, бредёшь по пустынному берегу, наступая на тёплые язычки прибоя; в сумерках тонко бренчит со стеклянной нежностью вода - ни малейшего ветерка - и море, раскрыв тёмную пасть на звёздное небо, тихо посапывает солёным дыханием. Бредёшь и бредишь, и с трудом отрываешься от гипноза южной ночи; выносишь нагретые в морском тепле пятки на мелкую гальку и раскалённый за день асфальт; шагаешь по притихшим, пустынным улочкам пригорода, где за чащей кустов и деревьев во дворах дач гулко шлёпают о землю спелые абрикосы, мелькают голубые пятна телевизоров, слышен звон бокалов, и сдержанный женских смех в кустах сирени; расползается дурман вспотевшей, сытой земли. Из тени акаций на свет фонарей - в стайках мотыльков и мошек - всплывают разящие наповал глаза и лица, и твоя рука обнимает за талию нежную подружку, сжимаясь всё крепче и крепче…
Семён бежал из этого города, взяв с собой то, от чего хотел избавиться, и что потом перекипело, переплавилось с иным, холодно-равнодушным, рационально-расчётливым: с гудением столичных улиц; с мелькающим потоком напряжённых лиц; быстрым рукопожатиями; с недоверием в дружбе и судорожностью в любви.
И вот он опять здесь, в Одессе, но как гость. И снова он видит всё то же, но иное - другими глазами, почти спокойно. Тоска в душе рождается мировая, а не собачья, как в мятежной юности, и тайное ожидание встречи с женщиной – девочкой из детства – приносит ему спокойную радость и лёгкую грусть, а не боль предстоящей разлуки…
Первое, что сделал Семён, прилетев сюда, – помчался на Большой Фонтан – к дому, где осталось детство. Он прошёл мимо назойливых таксистов в аэропорту и сел в троллейбус, а затем и в милый сердцу трамвай – многолюдный, скрипящий металлом на поворотах, - в шумную атмосферу общительных южан…
Сойдя с трамвая на девятой станции Фонтана, он побрёл вверх по улице Толбухина, по булыжникам старой мостовой, по которой бегал летом с бандой полуголых “махновцев”.
Вот ущербный забор из ракушечника и уставшие стоять деревянные ворота. Дорожка тянется в глубину двора, - к одноэтажному, большому и уже чужому каменному дому…
***
На порог дома выходила бабушка Ксения, старуха восьмидесяти пяти лет, и опираясь на сучковатую палку, пыталась громко кричать слабым голосом:
- Сэмэ-эн! До до-му-у!
Пока мамка была на работе, баба Ксения смотрела за шестилетним внуком, хотя это было пустое... Тем временем белобрысый и загорелый Сёмка прятался в зелёных кустах помидор, лёжа ничком между грядок. Он – разведчик на секретном задании: добыча красных пленных и доставка их на съедение к товарищам через дорогу. Стараясь не шуметь, Сёмка по-пластунски продвигался вперёд, вдыхая пряный аромат свежих помидор, налитых жизнью солнца.
Сорвав три больших красавца, он заметил патруль - мощного петуха Пирата, который, почуяв что-то недоброе, степенно шагал по краю грядок, изредка замирая с поднятой ногой и высматривая стеклянным оком угрозу своему куриному гарему. Сёмка застыл, затаив дыхание – жизнь была на волоске: Пират имел толстый клюв и бешеный темперамент, и пробить голову мог легко.
Когда петух удалился на солидное расстояние, Сёмка вскочил и помчался изо всех сил к воротам, чтобы успеть уйти от рванувшего за ним петуха, - тот уже почти летел, шумно взмахивая крыльями. Мальчишка хлопнул калиткой в самый последний момент - петух с криком налетел на неё и упал, упустив близкую победу. Поднявшись, он встрепенулся, лихо встряхнул кровавого цвета гребешком, и степенно, с видом победителя, отправился топтать белых курочек у порога дома, где курил трубку усатый дед Вакула - хозяин курятника.
Дед Вакула был в молодости бандеровцем - так шептались о старике тётки по соседству. Был он одиноким и обожал Пирата, как сына родного, а злющим врагом для него был рыжий кот по имени Канарис, который гонял петуха по двору в ответ на удары клювом по кошачьей башке, украшенной шрамами. Иногда, в жёстком бою, коту удавалось схватить Пирата за хвост, после чего он долго мотал головой, сбрасывая пух и перья с языка. Прозвали его так тётки, но не в честь известного немецкого адмирала, как потом узнал Семён, а просто дед Вакула часто орал на кота - “Канай отселя, гнида рыжая!”,- и хватал лопату, мечтая прибить его. Кто-то на общественной кухне подметил это, гоняя кота от рыбы, которую тот лихо таскал со столов, и родилось имя “Канарис”.
Кот был ничейным, приблудным, но жил в доме давным давно и снискал почти всеобщее терпение, искоренив мышей и крыс. Только усатый дед Вакула имел на него зуб - из-за любимца Пирата.
Но был у кота настоящий друг – дворняга Тарзан, - лохматый, коричневый, с белыми пятнами на лбу. Тарзан умел лазить на шелковицу, где срывал ягоды и жадно заглатывал, щёлкая зубами. Дружили они крепко, даже делились едой друг с другом. А когда Тарзан однажды сорвался с дерева и долго лежал больной во дворе, Канарис приходил и ложился ему на бок, свернувшись клубком на больном месте. Тарзан часто защищал Канариса от Пирата, оскалившись на петуха, чтобы отогнать подальше...
Сёмка, перейдя дорогу от калитки до забора, попадал в дачные владения двух своих дружков по набегам на окрестные сады – Альки и Робки. Чуть выше по улице жила Лариска - девочка лет пяти, черноволосая, стриженая под мальчика - боевая подруга.
Увидев бабушку Роберта, Сёмка звонко орал:
- Тётя Бася! Робик дома?
- Он у Альки,- отвечала почти басом тётя Бася, с трудом разгибая горбатую спину от грядок укропа. - В домино грае...
Сёмка, сунув помидоры за майку на животе, перемахнул спиной через высокий каменный забор и оказался во дворе трёхэтажной дачи полковника Совенко – отца Альки. За столом веранды сидели Алик и Роберт, почти ровесники Семёна, постукивая костяшками домино.
Молча подойдя к ним, Сёмка выложил добычу на стол и все трое, разламывая мясистую красную мякоть, стали поглощать “пищу богов”, причмокивая и сопя... Мама Алика прошла мимо, понимающе улыбнулась и, подойдя к забору, крикнула:
- Бася!
- А! - ответила Бася Моисеевна.
- Ты дома?
- Да!
- У тэбэ чаю е?
- Их нема вже в мэнэ.
- А кохве?
- Ой, таки чаю е!- спохватилась тётя Бася, вспомнив красивую банку с кофе в буфете, подаренную сестрой Фирой.
- И шо я вам должна?
- Я вас умоляю!..
Галя, принимая пакет индийского чая из рук соседки, говорит обиженным тоном:
- Бася Моисеевна, скажите вашему Роберту, шоб мэнэ не передразнивал! - Тётя Бася повернулась к веранде, где Сёмка и Алик уже опять играли с Робиком в домино, и крикнула:
- Робик, слышишь? Перестань бо корчить з себя идийота!
- Уже, бабуся! Я шо больной на голову?
- Ваш Робик таки умный мальчик. З него будет толк!- сказала Галя, и закивала головой. - И свого деда любит.
- Да-да, Галю, Изя воевал з фашистами. Артиллеристом. И ногу потерял на фронте. В него орден красной звезды. Он рассказывал Робику за своих героических подвигов.
Бася Моисеевна, озабоченно посмотрев на часы, снова обернулась к веранде:
- Робик, домой!..
- Шо, я кушать хочу?- мямлит неохотно Робик, бряцая фишкой домино о стол.
- Ты хочешь взять скрыпку.
- А я скучаю за морем.
- Таки скрыпка и гогель-могель, а морэ не уплывёт...
Роберт неохотно встал из-за стола и полез через забор.
- Робик, ты кажись не босяк, чтоб лазать по заборам,- с укором говорит бабушка.
- Ба-а-а-баа,- отмахивается Роберт, почёсывая оцарапанную ногу.
Он ловко запрыгнул в окно кухни и взял лежащий на столе арбуз.
- Робик, ты грал токмо шо в домино, и тэпэр этими же пальцами бэрэш скибку!..
Часть 2.
Семён оторвал взгляд от своего старого дома и перешёл через пустынную улицу - на сторону, где стояли дачи Роберта и Алика. Теперь и здесь всё опустело. Закрытые окна дач умоляюще смотрели на веранды, где когда-то кипела жизнь.
Грустно стало и Семёну. Он понял - здесь старых друзей не найти, и быстрым шагом направился на пляж Большого Фонтана.
Проходя мимо базара, Семён купил варёную кукурузу - пшонку, как говорят в Одессе, - и пошёл к морю. Жадно съев кукурузу, он вернулся назад и купил ещё: сладкая, золотистая мякоть, посыпанная солью, вернула забытый вкус детства ...
***
Сёмка с Робертом, Алькой и Ларкой часто бегали на пляж десятой станции Большого Фонтана, энергично погоняя перед собой крепко накачанные автомобильные камеры. На этих кругах они заплывали далеко в море - туда, где кончалось лазурное песчаное дно, и начиналась чёрная, страшная бездна скалистых морских зарослей. Вся ватага полуголых обезьянок с размаха прыгала прямо в воду и, взобравшись на упругие камеры, бешено гребла ладонями, выкрикивая:
- Сёмка!.. Робик!.. Алька!.. Ларка! - брызги воды от взмахов рук поднимались до неба, радугой опускаясь вниз:
- Сёмка!.. Робик!.. Алька!- пищала Лариска, самая младшая из всех, и бесстрашно гребла на большую глубину.
Быстро удаляясь от скалистого берега, ватага подплывала к понтону, стоящему на стальном тросе в сотне метров от берега. Там довольно глубоко, и вода чернеет скалками на дне, местами проглядывая жёлтыми песчаными пятнами. Если нырнуть на самое дно, плавно скользя над песком, то можно пальцем ткнуть в крепкую спину уснувшего бычка, тут же скачущего под скалу, покрытую ракушками и мидиями, или схватить краба за панцирь и, оттолкнувшись пятками от дна, вылететь с криком на поверхность, вскинув вверх победно руку с добычей: аку-у-ла-а!..
Поныряв до одури за мидиями и наплававшись до посинения, компания влезала на раскалённый понтон, подставив спины солнцу, и тряслась мелкой дрожью. Согревшись, отдохнув и вытряхнув воду из ушей, решали плыть к берегу с хорошим уловом мидий, чтобы поджарить их на костре, но Роберт, назвав себя Робинзоном, решил ещё погреться на солнышке, и Сёмка с ним.
Оставшись вдвоём, они ныряли с понтона, соревнуясь - кто дольше удержится под водой. Роберт был удачливей, что злило Сёмку, и он отчаянно нырнул глубже, в тёмную гущу скал. Посчитав до тридцати, Сёмка стал всплывать, как вдруг почувствовал, что нога зацепилась за что-то. Это был кусок троса понтона, свернувшийся под водой в виде петли.
Сёмка отчаянно работал руками, пытаясь уйти вверх, но петля туже стягивала ступню. Сёмка понял, что не сможет выплыть. Он стал задыхаться до боли в груди. Взрыв страха и отчаяния сковал его, и он медленно пошёл ко дну...
***
Сняв ботинки и шагая босиком по пляжному песку, Семён осматривал берег - как всё изменилось! Причудливый мир прибрежных скал исчез под ковшом экскаваторов – теперь бетонные плиты накрыли почти весь берег.
А вон там, кажется, он с ребятами жарил мидии в костре, на листе металла, найденного тут же на песке. А там, метрах в ста от берега, плавал понтон, с которого Сёмка нырял вместе с Робиком. Однажды он чуть не утонул, зацепившись ногой за трос. Отдав все силы, он уже пошёл, было, ко дну, но нога сама освободилась, и он всплыл, теряя сознание. Робик бросился к нему на помощь и тоже нахлебался солёной воды. Взобравшись на понтон, они долго лежали, отрыгивая воду и приходя в себя.
Потом, отправляясь на берег, сговорились никому ничего не рассказывать – иначе не пустят на море. Но глазастая Ларка всё увидела с берега и долго ещё шантажировала их, грозя всё рассказать тёте Басе и маме Сёмки.
Она заставила друзей приносить ей дары - то конфеты в серебристой обёртке, то персики или абрикосы с чужих садов, а они, как рабы, погоняемые плетью, носили её на руках в соломенном кресле, словно важную принцессу, укутанную в мамин цыганский платок. Она мечтала стать артисткой, и танцевала перед ними сиртаки, подпевая себе.
Лариске Адамиди было чуть больше пяти лет, но она участвовала наравне со всеми в ночных набегах на дачные сады - рыжие абрикосы были её любимым лакомством.
Вихрастая банда кралась в лунной ночи под тенью заборов за добычей, испытывая восторженный трепет от ужаса перед возможным провалом: попасть в лапы дяди Боры, хозяина огромной дачи в конце улицы, было смертельным риском даже по сравнению с зубами его сенбернара Шерифа, которого ребята иногда прикармливали.
Однажды Алька столкнулся с дядей Борой нос к носу – тот стоял во весь огромный рост и, уперев руки в боки, молча смотрел сверху вниз на струхнувшего мальца, сиганувшего прямо к нему в сад с высокого забора. Дядя Бора угрожающе молчал с минуту, а потом, набрав в себя воздух, заорал:
- А-а-х ты ж гнида, Петлюровец! Йды сюды, сопля! Я в тэбэ ногы выдерну... Ату его, Шериф! - рычал дядя Бора, призывая пса на помощь.
Но Шериф не торопился нападать на струхнувшего Альку, который сиганул обратно через забор так быстро, что разорвал свои штанишки сзади, которые оказались мокрыми. Он прибежал к дружкам дрожащий и бледный, как мел.
У каждого из банды был сад, и в нём полно таких же фруктов, но романтика была в том, чтобы выйти победителем над страхом, взяв добычу - персики, яблоки, абрикосы, виноград или вишни с черешней,- которые казались во сто крат вкуснее домашних.
Но однажды дядя Бора сделал подлость. Нет, не капкан поставил дядя Бора. Он поставил в саду большой стол, а на нём миски со свежими фруктами. Когда ватага снова оказалась в саду и увидела на столе лист бумаги с крупными буквами - “Ребяты. Не рвите с дерева. Жрите с мисок. Дядя Бора”, - банда развернулась и навсегда покинула сад.
Часть 3.
Семён, надеясь встретить знакомых, пошёл пешком с десятой станции Большого Фонтана до самой Аркадии. Летом пляж Аркадия - это с утра и до вечера гудящий Вавилон. Пожилые одесситы семьями сидели под навесами на топчанах, и обложившись кастрюльками с едой и фруктами, играли в карты, в шахматы или в нарды, обмениваясь новостями, и вели политические споры – будет атомная война с Америкой или нет, - читали газеты.
Дородные дамы в широкополых шляпах неторопливо беседовали, грея на солнышке намазанные чёрной грязью больные ноги, изредка выкрикивая имена своих внучат, играющих в песочке.
Молодёжь резалась в волейбол или тусовалась на подстилках, покуривая. Чуть выше стояли бары и бильярдные, откуда сквозь громкую музыку был слышен смех и споры разогретых мужиков. Вдоль берега курсировали белые катера и морские велосипеды.
По пляжу ходили фотографы с попугаем и обезьянкой, предлагая сфотографироваться туристам, которые заводили знакомства и романы друг с другом и с местными бонвиванами. И всё это горячее пляжное “блюдо” заливалось ярким солнечным светом, испаряя в атмосферу флюиды раскалённого марева. Вечером медленно остывающий берег зажигал огни, раскрывая двери баров и ресторанов; нарядная, неторопливо гуляющая публика источала эротическое томление, от которого Семён в своё время сбежал, как чёрт от ладана.
Устроившись, наконец, в гостинице “Лондонская”, Семён прошёлся по вечернему Приморскому бульвару, спустился в Стамбульский парк, всматриваясь в лица, и не встретив знакомых, прошёл в сквер Пале-Рояль и дальше – на Дерибасовскую, угол Ришельевской. Постояв там минут десять и поглазев на гуляющих нарядных девочек, он решил направиться в бар Гамбринус, выпить пива, как раньше...
И вдруг что-то словно толкнуло его – он оглянулся и увидел: она сидела напротив, в открытом кафе, за барьером из цветов в горшочках... Лариска!
Широко открыв глаза, она смотрела прямо на него, словно ожидая какой-то фокус в цирке. Семён, как под гипнозом, медленно подошёл к ней и застыл. Они смотрели друг другу в глаза, не мигая, как в детстве, когда играли в гляделки. Лариса, наконец , отвела взгляд, достала сигаретку из пачки на столике и показала рукой на кресло рядом:
- Таки сядешь, Семён?
Семён свалился в кресло с облегчением.
- Я тебя никогда не могла переглядеть,- улыбнулась Лариса, выпустив вверх струйку дыма.
- Ларка,.. Ларка,.. Ларка,- мотал головой Семён в восторге. – Это чудо. Я только подумал – и ты тут, как тут! Как в сказке! Почти двадцать лет... Могли и не узнать друг друга.
- Да уж, тебя - и не узнать... Мне?- она рассмеялась.
Пока Семён начал рассказывать о себе, поддавшись настойчивым требованиям Ларисы, им принесли вина и фруктов. Жизнь Семёна сложилась благополучно: он поступил в университет, на втором курсе женился и остался жить в столице после защиты диплома. Занимался любимой астрофизикой, закончил аспирантуру, стал кандидатом, а затем и доктором наук, профессором. Имя его известно среди специалистов. У него взрослая дочь. Он объездил полмира. На здоровье не жалуется. Словом, всё в порядке - “бэсэдэр”, как говорится.
Лариса слушала внимательно, потягивая вино из бокала, но тень грусти увидел Семён в её глазах сквозь дым сигаретки. И он позже понял в чём причина, когда Лариса стала рассказывать о своей жизни. Исподволь он рассматривал её: из девчушки с мальчишеской внешностью она превратилась в женщину, наделённую южной красотой.
Высокая, крепкая, длинноногая, с тонкими чертами смуглого лица, она невольно привлекала взгляды мужчин, которые нередко оглядывались ей в след. Это заметил Семён, когда они вышли из кафе и пошли по Ришельевской, свернули на Греческую улицу - по направлению к “Гамбринусу”.
Впервые Лариса Адамиди вышла замуж рано – сразу после окончания школы. И первым мужем её был тот самый Алька Совенко, дружок Сёмки. Классический любовный треугольник образовался в старших классах, когда Сёмка и Ларка не могли и дня прожить друг без друга.
Алька кипел от бешенства, нарываясь на ссору с давним другом. Но мечта Семёна о космосе, желание учится на астрофизика и последующий отъезд в столичный университет решил задачку о треугольнике в пользу Альки. Лариска была в отчаянии и хотела ехать за Семёном, но её удержали родители и она жестоко обиделась, считая Семёна предателем.
С Алькой они поженились, как только Семён уехал. Замужество было неудачным, хотя Алька безумно любил Ларку, но столь же безумно и ревновал. Он поступил в мореходку на механика, каким был его дядя Афанасий и, окончив её с отличием, пустился в плавание по заграницам на большом теплоходе. В каждый приезд домой он устраивал сцены ревности, начал пить и куролесить. Его списали, в конце-концов, на берег.
Лариса родила от него мальчика и развелась с ним, сойдясь с заслуженным артистом из одесской оперетты, который обещал ей сценическое будущее, о чём она мечтала с детства. Но и здесь её ждало разочарование. В большие артистки её не взяли – в массовках и на вторых ролях она так и осталась,- а заслуженный артист стал народным и надолго исчез в гастролях за границей. Алька спился совсем – однажды заснул на морском берегу и не проснулся...
Слушая голос Ларисы, в котором, несмотря на внешнюю весёлость, звучали горькие нотки, Семён подумал, что это, может быть, он виноват во всём. Словно прочитав его мысли, Лариса обернулась, звонко рассмеялась и, притянув его к себе за широкие, мускулистые плечи, крепко обняла и прижалась всем телом:
- Только не думай о себе слишком много, Сэмэн! – она нашла его губы...
Потом, потащила его за руку и быстро зашагала дальше:
- А Робика хочешь видеть?
Семён остановился и удивлённо посмотрел на Ларису:
- Так он же в Израиле!
- Это не просто Робик – это Фигаро. Сегодня он здесь, а завтра там,- рассмеялась она. - Когда он здесь, то он в Гамбринусе, где его стол переговоров. Робик ещё тот бизнесмен у нас!..
Однажды Семён встретил Роберта в столице, случайно. В тот день он был с девушкой - будущей женой, - и шёл обедать в ресторан на улице Тверской.
Он увидел идущего навстречу Роберта в толпе. “Боже мой, Робик!”,- крикнул Семён. “Ты таки хочешь гогель-могель, или таки на морэ?”
Роберт остановился, как вкопанный, и через секунду они сжимали друг друга в объятиях и хлопали по плечам... Обедали вместе, и Роберт рассказал ему тогда, что оформляет визу на выезд в Израиль.
Они пили вино и вспоминали детство в Одессе: как они с Ларкой и Алькой ждали на веранде дачи, когда Робик закончит упражняться на скрипке, и когда тётя Бася отпустит его на море и они тут же рванут бегом купаться и ловить бычков...
Часть 4.
Робик летом на даче почти ежедневно упражнялся в игре на скрипке, и это было тяжёлым испытанием для его друзей, которые терпеливо сидели и ждали. Под визг и стоны скрипки они ели пирожки с капустой - их угощала добрая бабушка Бася, мечтавшая видеть внука на большой сцене.
- Бася!- слышали они из открытого окна дачи раздражённый голос дяди Изи, мужа Баси Моисеевны.- Бася!..
- Иду-иду! Изя, не бистро вставайте з дивана, бо уроните свой геморрой,- Бася Моисеевна суетливо направлялась из сада к порогу дома.
- Бася, идите сюда,- стонал нетерпеливо дядя Изя.
- Щас!
- Не щас, а зараз!
- За раз, за два,.. а за три?- ворчала тётя Бася, трудно двигая ногами по дорожке.
- Перестаньте сказать глупость, Бася.
Бася Моисеевна вошла и увидела, что старик едва стоит враскорячку - одна нога, до коленки, в деревянном костыле.
- Нет повести печальнее на свете, чем повесть о закрытом туалете,- сказал старик, дрожа от гнева седым, небритым подбородком и указывая пальцем на испачканный пол.
- На вам пятна, Изя!- воскликнула Бася Моисеевна, увидев, что деревянная нога старика забрызгана чем-то красным.
- Замолчите свой рот, Баська! Я истекаю кровью на ваших слепых глазах.
- Изя, не стригите мне нервы. Через ваш геморрой нет жизни. Я грущу за вас!
- Не делайте мне смешно, Бася,- сказал Изя сдавленным голосом и поднял печальные, тёмные глаза, полные слёз, на Басю Моисеевну. Подбородок его снова задрожал.
- В меня вже сердце до гланд прыгает, как я подумаю за вас. Вейзмир!- тётя Бася горестно подняла глаза к потолку.
Она затрясла театрально плечами, всхлипнула и закрыла лицо передником.
- Нет, Басенька, девочка моя, не плачьте за меня, - умоляюще простонал старик. - Я имею счастье за то, что вас есть у меня. Если б не вы, Басенька, я давно вже лежал в гробу... и даже ниже... Простите меня...
- Шо ты! – замахала руками старуха.- Шо ты говоришь, Изя, родной мой!..- обняла его Бася и они сели вместе на диван и сладко зарыдали...
Потом они молча сидели минут пять и Бася спросила:
- Об што вы думаете, Изя?
- Не мешайте, Бася, я думаю об свой геморрой,- печально ответил старик.
- И шо ви думаете об нём?
- Что геморрой не стоит свеч... И ещё об наши родственники. Они не имеют совесть помогать нам… Наши евреи! Воны погрязли в грехах, не соблюдают шабес, кушают некошерную пищу, и ходят по бабам.
- При чём тут наши, Изя,.. и ваш геморрой? Я смеюся з ваших попыток сказать мне хоть раз в жизни шото умного, - Бася Моисеевна с трудом поднялась с дивана и сердито пошла на веранду за половой тряпкой. На ходу обернулась:
- Или вы не знаете, шо риба ищет где глубже, а человек – шо плохо лежит?
- То до меня не касается. Я всю жизнь с детства был за честного мальчика.
- Не надо нервничать наших родственников, Изя. Они долго сидели без ничего и ели обжимки. Денег много не бывает. Их или мало или нету. Тепер Залман врач-гинеколог, и в них есть средства выучить племянника. Он в хедер даже ходит. Это не хухры-мухры. Твои лекарства от Залмана ж... И Фира, моя сестра, имеет за што тебе помочь. Работает на конфетной фабрике от зари до зари. Времени родить нет.
Старик сидел неподвижно, виновато уставившись в пол, и молча, сердито сопел, пока тётя Бася подтирала тряпкой пол...
- И что, Фира не ходит даже до синагоги?
- И шоб да, так нет.
Старик удивлённо поднял длинные ресницы печальных глаз.
- Фира ж хазерша. И мужик в неё кацап,- пояснила старуха.
- Шайка-лейка,- тихо пробурчал дядя Изя и опустил ресницы. – И что, он не мог себе шиксу вибрать?
- Шо кажешь?- не расслышала глуховатая старуха, разгибая спину от пола...
Но Изя вдруг решил переменить тему:
- Бася, где ви идёте сегодня вечером з Робиком?
- В филармонию. Яшу Хейфеца слушать. З нашим Робиком. Там будет старый фильм за него, и концерт на плёнке.
Бася Моисеевна с половой тряпкой в руках подошла к окну, и слушая скрипку Роберта, рыдающую на веранде, мечтательным голосом сказала:
- Изя, я вам скажу за евреев, шо сделали мир. Это Хейфец и Ойстрах, это Раневская и Бернес, Утесов и Иоффе, Ротшильд и Рокфеллер. Я вже не кажу за Пушкина, Эйнштейна, Маркса и Ленина... Шоб люди так жили, если б не евреи!..
- Кто тебе сказал за это, Бася?!- старик удивлённо вскинул на лоб остатки седых бровей.
- Так это наш же Робик!
- Этот Робик!- одобрительно покачал головой Изя. - Его рядом постоять и послушать - за счастье! И это в шесть з половиною лет!
- Изя, ты прав. Наш Робик - талант! Може будет играть, как Иосиф Рувимович?
- Если тоже уедет в Америку, как он,- горько ухмыльнулся старик. - А тут на этом заработаешь дулю з маком,- он отвернулся с тоской в глазах к окну, за которым звонко чирикали птички...
- Бася!- встрепенулся вдруг он.- А ты подумала, где бы мы были, если б фашист победил? Я з ним воевал... Я ногу отдал, а сколько людей умерло на войне! Нас бы не было, и Робика тоже. Немцы сожгли в печке сколько, ты знаешь?..
- Да-да, да-да,- горестно закивала Бася Моисеевна, тяжело со стоном вздыхая.
- А Робик за это знает? Я говорил. Ты тоже имей сказать ему, Бася. Что б евреи так жили здесь, если б…
- Да-да, да-да,- снова закивала седой головой Бася Моисеевна и сгорбилась...
Часть 5.
Семён с Ларисой вышли на площадь имени Остапа Бендера и подошли ко входу в пивбар “Гамбринус”. Спустившись вниз по трапу в подвальное помещение с каменными сводами потолка, они попали в атмосферу живой музыки. На небольшой сцене - старое, слегка расстроенное пианино и старый же пианист-тапёр, который живо бряцал пальцами по клавишам. Скрипка мучительно надрывалась в опытных руках скрипача-виртуоза, а контрабасист, чуть не оседлав потёртый инструмент, вытворял на нём фортеля. Ну и, конечно, солист-певец, раньше выступавший в одесском театре оперетты, слегка дрожащим фальцетом, смягчённым пинтой доброго Николаевского пива, темпераментно вытягивал:
Жил на свете Хаим,
никем не замечаем,
олде шмохес Хаим продавал...
Пройдя сквозь сигаретный дым мимо столов-бочек туда, где шум от музыки был меньше, они увидели двоих мужчин, сидящих в дальнем углу бара за столом, на котором между тарелок и кружек с пивом лежали какие-то папки и документы, ноутбук и мобильные телефоны. Мужчины о чём-то темпераментно спорили:
- Ты смотри, Робик, шо делает этот поц! – худощавый мужчина с хвостиком на затылке склонился к высокому, грузному мужику с бритой головой.
- Ну?..
- Он вынимает з кейса наган и кричит: “Возьми глаза в руки, подонок! Я не имею дел за эту аферу, я не шмаровоз и не маравихер.”
- И шо Рисенберг ему..?
- Слезь с руля, сынок. Кончай мне этих штучек, - Рисенберг ему.- Твой гембель нам не нужен. Ты фармазон и все за это знают...
Лариса и Семён сели недалеко, за отдельный столик, чтобы не мешать разговору. Семён напряжённо всматривался в затылок грузного мужчины, пытаясь в нём узнать Роберта.
- А шо такое, я на шару не работаю. Кто-то держит меня за фраера? Слухай сюда, босс,- ещё ближе подвинулся худощавый к Роберту. - Я интересуюсь знать, шо я буду иметь з этого.
Роберт отстранился от мужчины и откинулся на спинку кресла:
- Не зарекайся от нар и Канар, Норик,- басом промычал Роберт и сделал большой глоток пива из кружки. - Сделай мене вид, шёбы я долго тебя искал. Без денег таки нет базара.
Норик с грустным видом отвернулся и загундел:
- Почему люди собираются вместе, и никто не слушает за то, что говорят другие, а, наоборот, стараются втюрить свою наколку?
Роберт, почувствовав взгляд на затылке, обернулся и застыл:
- Сёмка, ты..ы!- крикнул он в удивлении, а потом обернулся к своему партнёру и сквозь зубы процедил:
- Канай з ресторана, Норик, я перезвоню... Сейчас не могу материться.
Раскинув широко руки, он сделал шаг к друзьям:
- Ларка, Сёмка!- заключил он их в обьятия и раскатисто рассмеялся, игнорируя окружающих посетителей бара.
Усадив всех за свой стол, он сгрёб с него документы в сумку и сложил ноутбук, а затем жестом пальца подозвал к себе официанта, живо подбежавшего к нему, и заказал ужин, не спрашивая друзей:
- дорадо с розмарином;
- бычки обыкновенные;
- грибы "от Тудова";
- шашлычок "Шоб я так жил" из свинины на гриле;
- картошечку под томатным соусом;
- пиво фирменное "Гамбринус".
- Сейчас мы покушаем и поговорим за жизнь, а потом я вас покатаю на своём катере,- радостно объявил Робик, широко, с удовольствием улыбаясь и потирая ладони.
- Как бизнес, Робик?- спросил Семён. – Ты так заматерел, что не узнать!
- Какой бизнес – сам видел, с кем имею дело. А будет ещё хуже. Слыхал - в Киеве бандеровцы? Раду захватили! И кричат: утопим жидов в крови москалей. В ридной Украине стало жить почти нэможлыво. Кругом вымогают взятки: на таможне, в милиции, на транспорте, пожарники, бездарники – хрен знает кто ещё... Да просто бандиты... Здесь треба сворачивать и мотать в обетованную.
- Бандеровцы, говоришь?- спросил Семён.- А помнишь деда Вакулу? Он и в самом деле был бандеровец? Как он тогда с Канарисом, помнишь?..
Роберт собрал складки меж бровей, поднял подбородок и театральным жестом прикрыл ладонью глаза...
***
Дед Вакула пытался поймать Канариса любым способом: то ставил капкан на него - туда попадали куры; то рыл яму и закрывал её листьями - попал туда сам с перепоя; то бросал в кота вилы - тот ускользал каждый раз. Злость копилась у Вакулы долго - с тех пор, когда кот в драке поранил ногу Пирату, и петух долго не мог бегать,- стоял на одной ноге, окидывая беспомощным оком свои владения.
Спустя три дня после этого петух стал тихим и грустным и на следующее утро его нашли за оградой курятника дохлым. Дед Вакула безутешно ходил по двору, мрачно насупив густые брови, и похоронил Пирата в углу курятника, привязав к ограде пучок перьев с петушиного хвоста.
Сёмке петуха не было жалко – он не давал покоя никому во дворе, а Канариса было жалко, когда тот сидел у окна кухни на улице и выжидал ухода тёток, чтобы запрыгнуть на подоконник и стащить со столов что-нибудь вкусненькое. Сёмка после обеда выбрасывал из окна кусочек мяса или косточку, а кот ловко ловил на лету подарок и быстро разжёвывал и глотал, ожидая следующую подачку.
Дед Вакула однажды воспользовался этим и неожиданно для Канариса набросил не него сверху кусок старой рыбацкой сети, выскочив из-за угла. Кот забился и задёргался в сети, ещё больше запутался, зашипел и взвыл дурным голосом, а Вакула радостно заорал:
- А-а, попалась, гнида рыжая!..- он торжествующе поднял вверх извивающегося беднягу и зацепил сеть за ветку шелковицы. Потом сел на ступеньки крыльца и закурил трубку, пуская энергично дым сквозь гуцульские усы. Он смотрел на муки кота с торжеством, предвкушая сладкую месть за своего Пирата.
Тётки вышли из кухни на крыльцо и запричитали:
- Отпусти кота, ирод проклятый, не трожь божью тварь, бандеровец чёртов!
Но Вакула, зыркнув на них колючим взглядом тёмных глаз, выбил табак из трубки о порог, и на плохо гнущихся ногах подошёл к дереву, снял притихшего кота, зрачки которого расширились и смотрели обречённо, и понёс молча в сторону каменного забора, в угол двора.
Сёмка и Робик побежали за ним, от страха держась подальше. Прибежали на крики Лариска с Алькой. Дед Вакула прихватил по дороге лопату и, обернувшись к ребятам, крикнул:
- Геть видселя!.. Жидята!..
Ларка с Алькой и Сёмка с Робиком отбежали к дереву и спрятались за ним. Вакула подошёл к забору, деловито положил на землю лопату, а затем с размаху ударил кота о каменную стену. Канарис взвыл и завизжал так громко, что мурашки побежали по спине Сёмки. Но с каждым взмахом Вакулы кот орал всё тише и тише, а потом и вовсе замолчал, и только гулкие звуки ударов тела о забор разносились по двору. Семёна стошнило...
Вакула обернулся, и все увидели его лицо – тёмное, застывшее в злобной гримасе.
- А ну геть видселя, сучьи диты!..- снова гаркнул Вакула, и Ларка с Аликом метнулись прочь со двора, а Сёмка и Роберт прилипли к стволу шелковицы.
Вакула взял лопату и, вырыл в углу под забором ямку. Подошёл к лежащему неподвижно Канарису и несколько раз ударил лопатой по его рыжей башке. Потом носком сапога скинул кота в яму, засыпал землёй и утоптал каблуками, чтобы не было холма.
Всё это время Тарзан надрывался от лая, взвиваясь на цепи, к которой привязал его Вакула. Почти всю ночь Тарзан подвывал во дворе под проклятия обитателей дома.
А утром, убегая к друзьям после завтрака, Сёмка увидел оборванную цепь возле будки. Собаки нигде не было, а место, где Вакула схоронил Канариса, было разворочено, вокруг виднелись комья земли и следы от собачьих лап.
Труп кота исчез...
***
...а жена его ругает, -
очень часто повторяет:
Хаим, хватит, лавочку закрой! - солист закончил петь, Роберт отнял
ладонь от своих глаз и с тоской в голосе нарочито простонал:
- И зачем мы живём на свете, родные мои? Весь мир бардак, а люди... аферисты,- он тяжело вздохнул и натянуто рассмеялся.
Потом повернулся к сцене с ансамблем и зычным голосом крикнул:
- Всюду деньги, господа!
Скрипка услужливо взвизгнула, сыграв вступление, тапёр брякнул по клавишам пианино и тенор слащаво затянул:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги, господа.
А без денег жизнь плохая -
Не годится никуда!..
Деньги есть, и ты, как барин,-
Одеваешься во фрак,
Благороден и шикарен,
А без денег ты - червяк...
После сытного ужина друзья покинули бар “Гамбринус” и вышли на Дерибасовскую. Субботние гулянья в центре города были в самом разгаре, когда они спустились к причалу порта, где стояла белая парусно-моторная яхта, тихо покачиваясь на воде. На борту золотистыми буквами было написано: “Авантюра”.
- Вот моя красавица-подруга,- сказал Роберт, хлопая ладонью по борту.- Здесь мой дом и плавающий офис. Два кадра могут управлять сим ковчегом. Пассажиров – до восьми штук. Прошу, гости мои дорогие, лайнер отправляется в открытое море.
- Капитан, отдать швартовы!- зычно крикнул Роберт.
Вечернее сияние гостиницы “Одесса” и блеск фонарей причала порта ярко освещали красивый профиль яхты. Друзья вошли на борт судна по трапу. Крепкий мужичок в морской фуражке и полосатой тельняшке выскочил на палубу, снял швартовый канат с причальной тумбы, закинул его за борт и убрал лёгкий трап. Заработал дизель, и яхта плавно отошла от причала, направляясь к выходу из каботажной гавани.
Миновав одесский маяк, судно направилось в открытое море, оставляя позади себя пенистый след и сверкающий вдали огнями город. На море был полный штиль. Легкий, тёплый ветерок ласково касался щёк, а взошедшая луна на чистом небе казалась фантастически близкой.
Друзья уселись на палубных креслах за столиком и полосатый капитан принёс вино и фрукты. Роберт наполнил бокалы, и со свойственным ему добродушным пафосом произнес:
- Лехаим, хавейры!- и потянулся бокалом к друзьям.
Выпили.
Роберт стал увлечённо рассказывать, как он курсирует на яхте из Одессы в Тель-Авив и обратно с заходом в Стамбул и на Кипр, где у него есть торговые контрагенты.
- Теперь буду швартоваться в Севастополе, а не в Одессе,- сказал с горечью Роберт, встал и спустился в каюту яхты. Через минуту он вышел, держа в руках смычок и скрипку.
- Это, конечно, не Гварнери, а я не Хейфец, но для вас, мои дорогие, попробую сыграть,-он прошёл на корму и встал, широко расставив ноги.
Несколько секунд Роберт молчал. Яхта дрейфовала с выключенным двигателем. Стало слышно лёгкое поскрипывание снастей. И вдруг энергичные звуки скрипки словно разрезали тишину. Цыганские напевы с чувственным надрывом ворвались в пространство лунного света - до линии горизонта.
В профиль Роберт смахивал на облысевшего демона: большой, мясистый нос с горбинкой , повисший над массивным подбородком, плотно прижатым к верхней деке скрипки; бритая голова; мощная шея и огромные руки с длинными пальцами, нежно и легко водившими смычок.
Лариса взяла руку Семёна и крепко сжала её. Пальцы её были прохладными, несмотря на тёплую ночь. Семён взял руку Ларисы в ладони, пытаясь согреть... Когда Роберт кончил играть и повернулся к друзьям, он заметил влажный блеск их глаз в лунном свете:
- Ну что, мои дорогие, задело вас?..
- Ты гений, Робик,- тихо молвила Лариска и поцеловала его в подбородок.
- Да, не зря бабушка тебя мучила,- сказал восхищённо Семён. – И что ж ты не даёшь концерты?
- Концерты? Ты смеёшься, Сёма. Ещё дед мой говорил – на этом заработаешь дулю з маком здесь.
- Он говорил, что в Америке можно заработать на этом.
- А я там жил. Три года. И женился на еврейке с Брайтон Бич. Подучился бизнесу чуть-чуть. Хорошая жрачка и хорошая жвачка у них. Ничего не скажешь. Но главное, что я понял после этого, Семён, Америка - это либо ошибка природы, либо большое испытание для всего мира. Нет! Там не место мне. Лучше в обетованной, где моя жена и детки...
Роберт запустил двигатель и направил яхту к пирсу на Большом Фонтане – по просьбе Ларисы. Там у неё был рыбацкий домик близко от моря. Она пригласила ребят к себе в гости, но Роберт деликатно извинился под предлогом ещё одной деловой встречи в “Гамбринусе”...
Семён и Лариса пошли по ночному берегу к рыбацкому домику.
- Как жаль, что Алька не с нами,- сказал Семён и заметил, как вздрогнула Лариска.
Он понял, что допустил бестактность...
Часть 6.
Алька был для Сёмки очень важным человеком. С раннего детства Алька восхищался своим дядей Афанасием – бывшим мотористом огромного теплохода “Одесса”. Афанасий всю жизнь провёл в море, остался холостым, и после того, как по возрасту его списали на берег, купил себе небольшой, но оригинальный дом с башней на Большом Фонтане, и жил затворником.
Уже будучи школьником, Алька часто бегал к нему и таскал с собой Сёмку. Именно Афанасию Семён был обязан своим увлечением астрофизикой. В башне у дядьки было много морских атрибутов – начиная от раковин больших моллюсков и кончая штурвалом от старой шхуны. Было множество интересных книг о путешествиях, среди которых попался атлас звёздного неба. Был и телескоп с длинной трубой. Сёмка вдруг открыл для себя бесконечный мир звёзд и галактик. А фраза Афанасия о том, что "Есть две вещи в мире, которые больше всего поражают наше воображение – звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас",- надолго запомнилась своей загадочной силой, которую Семён пытался распознать всю дальнейшую жизнь.
Но был один грех у Афанасия – он часто и много пил виски. Именно у дяди Алька в первый раз тайком попробовал этот напиток и дал его Сёмке, которому стало потом очень плохо. Но Альке тогда напиток понравился.
А когда Афанасий выпивал свою дозу, он становился охоч на рассказы о морских приключениях. Мальчики слушали, раскрыв рты, о далёких диковинных странах, о штормах и крушениях, о больших городах, где люди говорят на разных языках, и в мечтах они видели себя морскими волками, плывущими через пучину океанов и морей...
***
Рыбацкий домик Ларисы оказался очень уютным, отделанным вагонкой. Свежий запах сосны вперемежку с морским бризом приятно расслаблял, они открыли бутылку шампанского - подарок Роберта, и усевшись на открытой террасе, смотрели на звёздное небо. Ночь была ясная, и звёзды сверкали необычайно ярко. Глаза невольно расширялись при взгляде в далёкие миры.
- Ты звездочёт, можно сказать, Семён. Ты доволен жизнью?- спросила Лариса.
- Не знаю, что и сказать,- задумался Семён. - Моя жизнь в работе. Нет ничего интереснее, чем космос и человек, - он поднял вверх лицо и, вскинув руки, будто желая обнять всю вселенную, с пафосом сказал:
- Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас...
- Как я завидую тебе. Ты нашёл убежище от убожества будней. У каждого есть убежище. Вот у Ромки – музыка. У меня – театр. У тебя – космос... А вот у Альки было одно... Виски.
Несколько минут они напряжённо молчали, слушая отдалённые звуки морского прибоя. Лариса прервала молчание первая :
- Я в последнее время всё чаще думаю о смысле жизни. В мире столько зла и глупости... Как Робка сказал – весь мир бардак, а люди аферисты. И я, как Робка, тоже спрашиваю себя – а зачем мы живём на свете?
- Иначе говоря, в чём смысл жизни? – спросил Семён.
- Говорят, что смысл жизни в самой жизни,- Лариса пожала плечами, словно сомневаясь в сказанном.
- Если говорить о жизни человека, то смысл её понятен: человек становится таковым лишь в обществе себе подобных,- ответил Семён. - Следовательно, биологический смысл жизни человека - в сохранении вида. Если говорить о жизни вообще, как космическом явлении, то смысл появления живых существ во вселенной для нас пока непостижим. Потому, что человек слишком мало знает о вселенной и не понимает её глобально. Наш ум слишком узок, чтобы постичь абсолютную истину.
- Да, Семён, ты прав. Мы даже не понимаем, что и почему происходит у нас в стране, не говоря уже о космосе.
- Космос, Лариса, заставляет по другому видеть себя на земле. Нужно чаще смотреть на звёзды. Может и зла будет меньше?
- А ведь правда – люди уткнулись в земную помойку, копаются, как псы бездомные, вырывают жратву изо рта. Насилие, обман... Зачем?! В этом ли смысл?.. Иногда я думаю, что не мы решаем, как нам жить. Словно режиссёр какой-то написал пьесу “Жизнь”, а мы под суфлёра играем роли. И не знаем финала.
Семён с любопытством посмотрел на Ларису:
- Ты стала философом, Ларка?
- Семён, а ты в бога веришь?- вопросом на вопрос ответила Лариса.
Семён задумался, глядя на луну, висящую близко к горизонту – уже была глубокая ночь.
- Ты хочешь сказать, что всё в мире в руках божьих?
- Я сама не знаю почему, но иногда мне просто хочется молиться, и я молюсь, хотя и не знаю молитв. Просто говорю то, что думаю, когда болит душа. И боль отпускает...
- А что, бог без нашей молитвы ничего не слышит и не видит?- тихо произнёс Семён. - Ему мы должны что-то обязательно сказать, говоря себе самим? Значит, он внутри нас? Он везде, и он всё? Он - нечто, непостижимое воображению. Но он - никто. Нет лица у него, ибо не человек он. Узнать его можно только через самого себя. Через молитву. Через покаяние. А каждый ведь молится по своему. Лишь дух его может сойти к нам, но не он сам.
Лариса напряжённо смотрела и слушала Семёна:
- Как интересно ты говоришь. Тебе что-то открылось там, в космосе?- указала пальцем вверх Лариса. – Может дух снизошёл к тебе?..
Семён улыбнулся, встал, подошёл к Ларисе и присел на корточки:
- Я молился богу только дважды – когда хоронил отца, и потом маму. Я просил спасти их души. И когда я смотрю в телескоп и вижу гигантские космические миры, иногда вдруг лицо мамы всплывает передо мной, и я слышу отчётливо голос: “Сёма, мальчик мой маленький, мне здесь хорошо.” Иногда, неожиданно, она зовёт меня по имени, словно предупреждает об опасности. Так было не раз.
Лариса вдруг порывисто обняла Семёна и прижалась щекой к его щеке:
- Сёмочка, мальчик мой маленький, как же я тебя люблю...
***
Когда Сёмка был ещё малышом, он иногда не мог уснуть до позднего вечера. Однажды он лежал в своей кроватке, открыв глаза, и прислушивался к голосу, тихо льющемуся из радиоточки на кухне. Передавали запись какого-то спектакля. Женский голос, - вкрадчивый, мелодичный - что-то декламировал, и Сёмке казалось, что этот голос, как живое существо, проникает в его комнату и витает над ним.
Сёмке становилось страшно, и он звал маму. Она подходила к нему, склонялась над кроваткой и гладила тёплой ладонью лобик, говоря:
- Не бойся, малыш, это пьеса.
- Что такое – пьеса?”,- спрашивал Сёмка. - Это тётя такая?
- Да, да – это добрая тётя,- отвечала мама и пела ему колыбельную песенку, качая кроватку.
А Сёмка будто видел, как эта пьеса – тётя в длинном, тёмном платье – медленно летает где-то под потолком, взмахивая широкими рукавами, как крыльями, улыбается ему, и словно покачивается на волнах в туманном мареве сладкого детского сна...
***
Лариса вкочила с кресла и, сбросив туфли, босиком побежала в темноту пляжа, к морской кромке. Она обернулась и поманила Семёна за собой:
- Сёмка, давай купаться!
Семён снял одежду, оставшись в одних плавках, и побежал догонять Ларису. Вода была тёплой, поверхность моря удивительно спокойной. Хотелось, как в детстве, бесконечно нырять и плавать в ласковой стихии. Лариска смеялась и брызгала водой на Семёна, ускользая из его рук. Он так и не сумел её догнать…
Она вышла на берег, отжимая мокрые волосы и чуть-чуть задыхаясь. Семён залюбовался её сильным и ещё молодым телом, на котором засверкали капли воды в лунном свете. Лариса предложила танцевать вдвоём сиртаки. Она взяла Семёна за руки и, напевая греческую мелодию, всё быстрее и быстрее ускоряла темп танца, пока их ноги совсем не увязли в песке. Она рассмеялась и села без сил на песок.
- Ах, как хорошо, Семён, что ты приехал! Ты вдохнул в меня жизнь. В тебе есть положительный заряд.
Полоска неба над горизонтом уже чуть-чуть посветлела. Скоро утро. Глаза закрывались сами собой. Лариса вынесла из домика два пледа, раздвинула шезлонги и улеглась на одном из них лицом к морю. Семён сделал то же самое. Укрывшись пледом до подбородка, он тут же уснул...
Проснулся от крика чаек, которые летали низко над водой в поисках рыбы. Огромный диск светила словно выплывал из моря, окрашивая всё в красно-оранжевый цвет. Семён встал и подошёл к воде.
Равномерный, спокойный плеск утренней волны рождал лёгкое дыхание в груди и чувство полного спокойствия и радости. Яркие блики чуть слепили Семёна. Он подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Море пахло свежестью, и приятная утренняя прохлада бодрила, а тёплые лучики грели веки и шею, ласково спускаясь вниз по ногам.
Семён оглянулся на Ларису. Она крепко спала в лучах солнца, ей что-то снилось – веки чуть подрагивали. Нежная округлость щёк и припухлость губ во сне неожиданно делали её похожей на ребёнка. Семён с трудом оторвал взгляд и медленно побрёл по песку вдоль берега, всматриваясь в горизонт.
Спокойствие постепенно перерастало в неясное чувство тревоги, словно ему предстояло навсегда проститься с этим завораживающим миром. Он вспомнил, как в далёком детстве уже испытывал что-то похожее...
Часть 7.
Вот и дачное лето кончалось. Родители Роберта уже вчера приехали и собирались сегодня увезти его на квартиру в город. Слышно через дорогу, как Бася Моисеевна давала распоряжения своему сыну, Залману, - что брать в багаж, а что оставить на даче. Сёмка залез высоко на шелковицу и, обрывая крупные белые ягоды, наблюдал издалека за суетой в соседнем дворе. Сестра тёти Баси, Фира, разыскивала Роберта в саду, выкрикивая: “Ро-би-ик! Гогель-могель...” Это означало, что Роберту пора есть ежедневную порцию этого сладкого коктейля, а он где-то прятался в кустах, заставляя тётю Фиру суетиться и нервничать.
Сёмке было не по себе оттого, что все разъезжаются, а он остаётся здесь один. Чувство обиды росло в его сердце, и ему хотелось даже плакать. Но он не понимал, на кого или на что ему обижаться. Длинное, жаркое лето было полно событий и приключений, и каждый день открывал что-то новое, безумно интересное, весёлое. Казалось, этот праздник будет вечным.
И вот уходит лето в Одессе – близко осень, туманы, дожди, слякоть. Скоро в школу - первый раз в первый класс. Что-то очень важное кончалось в жизни Сёмки. И это чувство выросло до трагической силы, когда, наконец, машина папы Роберта выехала за ворота дачи, нагруженная тюками, коробками и чемоданами, закреплёнными верёвкой сверху на багажнике. Сёмка спрыгнул с шелковицы, его нижняя губа обиженно оттопырилась и бровки сдвинулись. Глаза наполнились слезами.
Он медленно подошёл к калитке и исподлобья наблюдал, как в машину садилась тётя Бася, тётя Фира, дедушка Изя, которого дядя Залман усадил на переднее сиденье своей “Волги”, устроив поудобнее ногу с деревянным протезом. Наконец появился Роберт и, увидев Сёмку, весело махнул ему рукой. Сёмка вышел за калитку и остановился у дороги, заложив руки за спину и склонив белобрысую вихрастую голову.
- Покедова, Сёмка!- крикнул Робик и залез на заднее сидение между бабушками.
Хлопнули двери, и машина тронулась с места...
И тут Сёмку прорвало.
Громкий рёв разнёсся по всей улице. Поток слёз хлынул из его глаз. Сёмка смотрел на удалявшуюся в клубах дорожной пыли машину, как буд-то это он сам уезжал отсюда навсегда и безвозвратно. Детская грудь его разрывалась от боли и непонятной тоски, содрогаясь от рыданий. Всё! Жизнь кончилась! Мир рухнул навсегда. Никогда не вернутся эти таинственные летние вечера, походы на море всей ватагой, атаки на дачные сады. И даже вкус клубники и шелковицы уже будет совсем другой. На мокром лице Сёмки застыло выражение отчаяния ...
И вдруг он увидел, что машина остановилась, и задним ходом, с жалобным стоном, катится обратно! Подъехав близко к Сёмке, машина остановилась с работающим двигателем, из неё вынырнул Робик, вылезли бабушки и подошли к нему, а Залман вышел и, прислонившись к открытой двери машины, смотрел, широко улыбаясь, на всю эту сцену - сквозь большие, тёмные очки от солнца.
Сёмка продолжал плакать, но уже не так громко, а дедушка Изя смотрел на рыдающего Сёмку со скорбным выражением вечно печальных глаз, и потом повернулся к своему сыну-гинекологу и увидел в больших стёклах его тёмных очков, как Бася Моисеевна и Фира гладили Сёмку по голове, уговаривая не плакать, а Робик обнял друга за плечи и улыбался.
- Не плачь, Сёмичка,- тётя Бася утирала свои слезинки краем кофточки. - Робик вернётся. Не плачь, Сёмичка. Не плачь, Сёмичка...
Наконец все опять уселись в машину, и она тронулась с места. Только дедушка Изя, почему-то, продолжал смотреть назад, на Сёмку, и грустные, молодые глаза с большими ресницами на старческом лице навсегда остались в памяти Семёна.
Машина скрылась за поворотом, пыль осела на дорогу, и Сёмка перестал рыдать и побрёл домой, всхлипывая и утирая кулачками мокрые от слёз глаза...
***
А на следующее утро Сёмку разбудил шум во дворе. Он выглянул в окно и замер: возле крыльца сгрудились соседи, а против них стоял Канарис вместе с Тарзаном! Тут же был и дед Вакула, который в растерянности сосал погасшую трубку, а кот неподвижно стоял прямо перед ним, опустив свою облезлую рыжую голову вниз, и тупо смотрел на носки сапог бандеровца.
Трудно было узнать прежднего толстого кота в этом существе, состоящем из рёбер и костей, обтянутых свалявшейся грязной шерстью. Тарзан тихо рычал и скалил зубы, бросая быстрые взгляды на Вакулу. Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, если бы не вопли тёток:
- Смотрите, люди добрые, Канарис воскрес, Канарис воскрес, господи, прости! Руки прочь от Канариса!..
- Лучше бы он вознёсся, - ворчал в усы Вакула, неохотя уступая дорогу коту.
Канарис, нетвёрдо ступая и прихрамывая на все четыре лапы, взобрался на крыльцо и прошёл на кухню. Тётки постелили ему чистый коврик, на который он осторожно прилёг и будто задремал. Тут же перед его носом появилось блюдце с молоком, кусочки рыбы, колбасы и ароматная куриная ножка, вынутая спешно из кастрюли с супом. Кот приоткрыл глаза, принюхался и снова зажмурился. Видно переход от кустов, где он отлёживался почти две недели, дался ему с немалым трудом, и требовалось время, чтобы отдохнуть перед едой.
Тарзан тоже сильно исхудал и получил свою порцию пищи. Именно он спас кота, оборвав тогда цепь и выкопав из ямы. Он перетащил его в кусты - в глубину большого двора – и там Канарис отлёживался всё это время.
С момента воскресения кот стал персоной всеобщих забот. Чувство вины у обитателей дома могло бы сделать его жизнь вершиной кошачьего счастья, если бы не одно обстоятельство – подорванное здоровье. Дед Вакула, разумеется, не разделял всеобщих чувств, но стал осторожно обходить кота стороной, ворча себе под нос: “Когда ж ты вознесёшься, комуняка рыжая... Тьфу!”
По мере того, как кот поправлялся, он стал выходить во двор, но долго не мог там находится – его раздражал молодой петушок деда Вакулы, который уже стал проявлять бойцовский характер. Кот забирался на чердак, от всех подальше, а потом стал вылезать и на крышу – погреть на солнышке разбитые косточки.
Однажды в сентябре, когда в Одессу пришли туманы, подул холодный ветерок с моря и послышались длинные, тревожные гудки кораблей на рейде в порту, кот вылез на крышу дома и больше не спускался...
***
Отпуск Семёна закончился, и через сутки он должен быть на работе.
Самолётом улететь не удалось: новые власти в Киеве временно запретили все авиарейсы в Москву. Пришлось срочно доставать билет на скорый поезд. Только с помощью связей Роберта удалось купить билет. Роберт и Лариса пришли проводить Семёна на вокзал. Они стояли втроём на перроне и ждали отправления поезда.
- Когда теперь увидимся?- спросил Семён.
- Мне к тебе приехать проще,- ответил Роберт. – Я гражданин Израиля. Там безвизовый режим. Вот у Ларки могут быть проблемы, судя по базару в Киеве...
- А ты переезжай в Израиль тоже,- обнял за плечи Ларису Семён.
- Так я же не еврейка! – улыбнулась она.
- Нет проблем! Выйдешь замуж за еврея,- заулыбался Роберт. - Я составлю список лиц. Тебе можно выбирать.
- Спасибо, я подумаю,- шутливо ответила Лариса. – А может я за русского пойду?
Все дружно расхохотались.
Роберт положил свои руки на плечи друзей и притянул их к себе. Теперь они стали в круг, обнявшись втроём, словно заговорщики, и Роберт тихо сказал:
- Так вы же мне, как брат и сестра. И национальность у нас одна – Одессит!
В этот момент по вокзалу объявили, что скорый поезд Одесса-Москва отправляется через пять минут. Друзья обнялись, расцеловались и Семён вошёл в свой вагон. Поезд тронулся с места. Семён махал рукой в открытое окно и грустно улыбался. Лариска посылала ему воздушные поцелуи, а Роберт пожимал свои ладони, подняв руки над головой. Они стояли так, пока последний вагон не ушёл с платформы.
- Есть один древний принцип,- вдруг задумчиво сказал Роберт, глядя вслед поезду.
- Какой?- обернулась Лариса.
- Разделяй и властвуй...
***
Семён долго стоял в коридоре и смотрел на пригороды Одессы, мелькающие за окнами вагона. В соседнем купе две солидные дамы обсуждали новости о том, что в каких-то поездах на полустанках пассажиров “шманали” бандиты, и куда надо спрятать деньги, чтобы не нашли.
Когда поезд проходил район Пересыпи, Семён вдруг заметил мелькнувшую вдали голубую полоску и понял, что теперь не увидит Одессу и море, может быть, никогда. Проводник вагона включил радио, где звучала песня:
"В тумане скрылась милая Одесса -
Золотые огоньки.
Не горюйте, ненаглядные невесты,
В сине море вышли моряки..."
https://proza.ru/2022/06/17/951