Я выросла в то счастливое время, когда родителям не надо было играть с детьми, развлекать нас. В стране было безопасно настолько, что все мы с утра до ночи гуляли, бегали по улице, играли с ровесниками. Никому из взрослых в голову не приходило с нами играть. Мы играли сами, сами вписывались в коллектив, выстраивали отношения. В телевизоре детских программ и мультиков был минимум, я помню программу "В гостях у сказки" с тётей Валей Леонтьевой. Программа шла по воскресеньям и на два часа собирала детей со всех улиц и дворов. Потом была обязательная ежедневная программа "Спокойной ночи, малыши" в 20.45. К этой программе надо было вернуться с улицы домой, помыть руки и поужинать. И была "Абвгдейка" по субботам с утра, к ней надо было успеть проснуться. Некоторые дети - счастливцы смотрели с родителями художественный фильм в 21.30, после программы "Время", но в нашей семье такого не было, мои родители укладывались спать пораньше, так как и вставали пораньше, оба они были ранними пташками.
Это в городе. А в деревне, куда я отправлялась каждое лето, вообще не было телевизора. Хотя, я думаю, дедушка мой мог его себе позволить, так как в дополнение к небольшой пенсии продавал мёд, и деньги у него были. Но ему в голову это просто не приходило. Его развлечением были окрестные леса, которые знал он вдоль и поперёк километров на сорок вокруг деревни, в любую сторону. Вот там было интересно, там была жизнь. И для меня возвращение деды из леса было радостью, ожидаемым весь день событием. Дедушка парковал во дворе велосипед, снимал тяжёлый дождевик, снимал сапоги и проходил в избу. В избе снималась верхняя одежда, обязательно стряхивалась и рассматривалась в поисках клещей. Клещи уничтожались немедленно и безоговорочно, дедушка оставался в исподнем.
И далее начиналось волшебство: дедушка открывал свой объёмный деревянный ящик, с которым он ездил по лесам, и доставал мне подарок от белочки. Белочка непременно встречала его в лесу, ждала, чтобы передать Леночке подарочек. Подарочком могла быть конфетка или печенька, но самым желанным и запомнившимся мне подарком были веточки земляники , черники или кислицы, с листочками и ягодками, связанные травинкой. О, какой волшебный запах и вкус был у тех ягодок от белочки. Я представляла себе эту рыжую белочку на жёлтой лесной тропинке среди зелёной травы, ждущую моего деду, посверкивая чёрными блестящими глазами, и передающую ему для меня лесной подарочек.
Дедушка жил лесом, любил лес и знал там всё. Очень рано, лет с двух, он начал и меня приучать к походам в лес, а точнее, к поездкам.
Дедушка работал на торфопредприятии, освоил несколько смежных рабочих профессий, был и токарем, и слесарем, и фрезеровщиком, и крановщиком и сварщиком. Руки его умели всё, причём не только с деревом, но и с железом.
Поэтому сам, своими трудовыми руками, смастерил он сиденьице на велосипед для меня. Сиденьице было небольшое и очень красивое, бока его дедушка сварил из толстой железной проволоки, красиво изогнув её в виде цветов. Сиденьице прикручивалось к раме велосипеда, на железное донце клалась мягонькая подушечка, получалось вполне себе принцессино креслице. Дедушка торжественно сажал меня в креслице и вёл велосипед по улице, то есть по жёлтой песчаной тропинке среди зелёной мягкой травы - муравы. Я с любопытством разглядывала знакомую деревенскую жизнь с более высокой точки зрения. А деревенские говорили :
- Опять Костя свою глазунью повёз!
Глазуньей звали меня за широко расставленные распахнутые любопытные глаза необычного для нашей деревни разреза, доставшиеся мне от другой бабушки, папиной мамы.
Дедушка степенно выводил велосипед за околицу и только здесь садился в седло. И начиналось увлекательнейшее путешествие по наезженной жёлтой дороге среди ржаного поля, потом по тропинке через гречишное поле к светлой берёзовой роще, окаймляющей глубокий овраг. Глядеть в овраг мне было страшно, я почему то с детства боялась змей, хотя ни разу не видела ни одной змеи в лесу, а овраг мне казался их прибежищем, логовом. Видя, что я боюсь, дедушка слезал с велосипеда и шёл пешком, одной рукой держа руль, а второй обнимая и прижимая меня к широкой твёрдой надёжной груди. Рука его тоже была твёрдой, сильной и широкой. На долгие годы символом мужественности и надёжности для меня стала сильная, широкая мужская рука. Мужчинам с пальцами пианистов я не верю, не принимаю их в расчёт.
Я успокаивалась и мы ехали дальше, я - узнавая и исследуя этот мир, а дедушка - инспектируя его и рассказывая мне обо всём, что мы видели. Иногда мы останавливались съесть ягодку, а иногда деда проверял бортни. Бортень - это самодельный улей , вытесанный из цельного дерева , повешенный на сук и замаскированный под дупло. В бортень прилетает рой пчел, ведомый молодой маткой, покинувшей улей своей семьи.
Пчеловоды охотятся за роями, стараются их не упустить ещё в деревне. Во время роения пчел к ним обязательно выставляется сторож, часто из своих же детей или внуков, чтобы вовремя заметить и не дать улететь в лес. Но бывает, рой улетает подальше от родной пасеки. Вот для поимки отроившихся пчел и размещаются по лесу ловушки - бортни. Причем каждый пчеловод делает бортни сам и знает чётко, где свои, а где чужие. И даже если твой рой прилетел в чужой бортень, брать его нельзя. Деревенская этика строга и однозначна, я думаю, правила жизни в небольшом закрытом обществе родственников выработались с древних времён и неукоснительно соблюдались.
Я видела, как фраза "Что люди скажут? " остужала самые горячие головы и удерживала от глупостей.
Деревенские люди не тяготились строгими правилами. Зная их с детства, они требовательно относились к себе, обдумывали свои действия и поступки. Поговорка "Семь раз отмерь, а один отрежь" часто звучала в деревне времён моего детства, и именно так и поступали люди. Например, они внимательно выбирали свою пару, ориентируясь на множество условий , не поддаваясь гормональному порыву. И я ни разу не слышала об изменах женатых людей в нашей деревне, а в нашей деревне все знали обо всех. И если молодые девки до свадьбы гуляли, и бабки знали все подробности происходящих деяний, то после свадьбы ни одна из молодух не позволяла себе вольно вести себя с чужими мужиками.
Кстати, не было в нашей деревни и избиений жён, так ярко описанных классиками русской литературы. К жёнам мужики относились с почтением, уважали женщин и баловали, чем могли. А женщины ценили своих мужчин, обихаживали их и не перечили им, по крайней мере, прилюдно.
Только однажды произошёл дикий случай с девчонкой из другой деревни в нашем лесу. Её изнасиловал, убил и спрятал в лесу парень из соседней деревни, увезя в лес на мотоцикле. Он был вычислен тут же, как только стало известно о пропаже девушки. Вычислен обществом, пойман и сдан в милицию. Случай этот был потрясением для всех, из ряда вон выходящей дикостью. Обсуждался он долго, о девушке жалели, парня осуждали так неистово, что если бы не сидел он в тюрьме, то непременно произошёл бы самосуд. Парню этому, по-моему, дали высшую меру, тогда расстрел ещё не был отменён. Не представляю, как доживали свой век в деревне его родители, я их не видела, деревня их была соседняя.
Вот как далеко увел нить моего повествования рассказ о правилах и законах деревни. Давайте вернёмся в наш светлый лес, к медленно едущему по опушке леса большому велосипеду с маленькой девочкой в креслице между дедушкиными руками, уверенно держащими руль.
Лес наш назывался смешанным, объяснял мне деда. Смешаны в нём были все деревья нашей средней полосы. Были в нём и рябины, и осины, и ели. Но двумя основными деревьями, создающими наш лес, были берёза и сосна. До сих пор это моё любимое сочетание деревьев. Берёзовая роща и сосновый бор - самые светлые леса, а когда они смешиваются, стоят вместе, то будто радуются этому соседству, лес всегда выглядит весёлым и кудрявым. А уж запах в нашем лесу невозможно описать, его можно пить, вдыхая тёплый воздух, глотая и наслаждаясь ароматом земляники, смолы, зелени.
Лес добавлял изысканных нюансов к простой деревенской еде. Весной в каждой избе был жбан со сладковато-пресным, полезным и вкусным, берёзовым соком. Для меня сохраняли его до июня, хранили к моему приезду в стеклянной бутыли с узким горлышком - четверти, в подполе.
В июне созревала земляника. Растёт она на полянке, залитой солнцем, поворачивая к нему наливающиеся соком красные ягодки. Собирать землянику непросто, ходишь по жаркому лесу в трёх слоях одежды - защиты от злющих комаров, ходишь долго, так, что ноги гудят. И каждой ягодке кланяешься, иначе не видно её средь травы под листочками. Зато вкуснее ягоды, чем мелкая лесная земляника, я не ела в своей жизни ни разу.
Мы с мамой шли из лесу усталые, с перепачканными земляникой ртами, гордо неся по деревне доверху наполненные корзинки или стеклянные крынки. Встречные люди обязательно заглядывали в корзину, чтобы восхититься собранным урожаем или посочувствовать неудаче. Осуждались деревенскими и выводились на чистую воду те нечестные грибники и ягодники, кто на дно корзины клал еловые ветки , создавая объём, а сверху прикрывал ягодами. Так казалось, что корзинка полная, человек изрядно потрудился, добывая сладкую ягоду, а на самом деле обманывал, пускал пыль в глаза.
В июле начиналась черника. Это была основная ягода нашего леса. Заросли чернижника простирались на многие километры под лесными деревьями и были усыпаны яркими фиолетовыми ягодами. Собираешь чернику совсем по другому , сидя на корточках или на коленях среди чернижника, обираешь густо усыпанные кустики. Кладёшь в рот пресно-сладкие ягодки, черня губы, зубы, пальцы. Здесь о длинных перемещениях и речи нет, ползаешь вокруг одной поляны, изредка разминая затекшие от согнутого положения ноги. Чернигу - именно так произносили в деревне, ели свежую, варили, сушили, замораживали.
Потом шёл сезон сбора грибов. Наши деревенские были избалованы лесом, брали только лучшие грибы - белые, подберёзовики, подосиновики, грузди и маслята. Грибов было в изобилии настолько, что какие нибудь дуньки или дубки, лакомые для других мест, в нашей деревне за грибы не считались и не собирались. Сыроежки собирались иногда, но не приветствовались. Никаких опят, сморчков или строчков в банках или кадушках у моей бабушки не было, хотя в лесу мама мне их показывала. Только белые и грузди признавались достойными моей бабушкой. Но за грибами мы с мамой ходили мало, редко. Её страстью были ягоды. Мама приезжала каждую пятницу, почти ночью, а уезжать ей надо было в воскресенье днём.
Путь в деревню был долог: сначала трамвай в городе, потом электричка, потом автобус до деревни. До нашей деревни автобус ходил три раза в день, и если тебе надо было уехать или приехать в неурочное время то предстоял путь в соседнюю деревню.
Дорога в три километра изобиловала всеми красотами нашей местности. Она не была асфальтированной тогда, просто утоптанная и наезженная желтая песчаная дорога, вначале бегущая с горки через сосновый лес, пахнущий хвоей. Потом через березняк, шумящий мелкими светлыми листочками, спускалась вниз по склону глубокого оврага, там земляника росла прямо на обочине. Потом через поле, засеянное в разные годы разными культурами, я помню рожь и гречиху. Потом мимо коровника с острым, лезущим в нос, запахом свежего навоза. Я морщила носик, говорила : - Ффу! - на что деревенские смеялись моей городской избалованности и отвечали:
- Любишь колхоз, люби и навоз! Что, выхлопной газ лучше пахнет?
От нашей бани , стоящей на задах дедушкиного усада, дорога была видна, как на ладони, на половину своей длины. И в пятницу вечером начиналось ожидание автобуса, на котором должна была приехать мама. Мы выходили к бане и всматривались в светлеющую вдали нитку дороги, ждали автобус. Как только я замечала характерный силуэт старого Пазика, я кричала: - Едут! Едут!
И со всех ног бежала вдоль картошки, вдоль огорода и вдоль стены дома в улицу, смотреть, как появятся вдали у колодца спешащие ко мне любимые люди. Мама почти всегда приезжала с маленьким братом, но иногда, между командировками, приезжал и папа. О, чувство охватывающего меня при встрече восторга несравнимо ни с какой другой радостью! Сердце ликовало, я крутилась и подпрыгивала на месте, а потом стремглав бросалась бежать навстречу своим, чтобы быстрее обнять, прижаться, выразить им свою любовь и принять любовь их.
Когда же я приезжала в деревню, то начинала приседать с самого её начала, от пруда, стараясь разглядеть дедушку, стоящего у палисадника.
Он стоял всегда, когда меня не было с ним, встречал каждый автобус с надеждой , не зная, приедем мы или нет. Телефонов тогда было мало, созвон был сложным, какие то новости мы писали друг другу в письмах, но не всегда предупреждали о приезде. Вот он и ждал, вглядываясь в сумеречную улицу, не едет ли его любимица, его глазунья. От колодца я бросалась бежать к дедушке, он раскрывал руки, и я взлетала в его объятия.
Никакие слова любви не говорились нами, это не было принято, только самые простые вопросы: - Как доехали? Не озябла? - Но столько истинной, безусловной любви я получала от него в прикосновениях, скупых обьятиях, любящем добром взгляде. Эта любовь греет меня до сих пор, освещает мою жизнь добротой и теплом, защищает меня и уже моих детей.
И продолжается во мне, передаётся через меня близким и далёким людям, как река, текущая через поколения, и создающая нашу русскую общность, незамысловатую, но верную и надёжную. У многих людей в России плещется в глазах река этой любви, лучится огоньками доброты и открытости. Оттого так легко общаться с совершенно незнакомыми людьми в любом уголке нашей страны, на одном языке, по одним правилам, согревая друг друга приветливыми лучиками , доверяя и узнавая своих.
Наверное, это чувство общности есть и у других народов, но я выросла здесь, маленькой частицей русского народа, дала ему русских детей, свою любовь и преданность.