Из множества женщин, тронувших мое сердце, эти две вошли в него, и так и живут – мерцают тревожными маячками воспоминаний. Хотя я давно уже не получаю вестей ни от одной из них.
НАТАША
Она появляется в моей жизни в начале девяностых. Мы снимаем квартиру в большом дворе, набитом одноэтажными домишками
- Ее все принимают за простигосподи, - рассказывает о своей родственнице Наташе моя соседка по «шанхайскому» дворику, - это из-за рта: у нее такой большой рот, как у негритянки. А черты лица тонкие, глаза красивые, армянские глаза. А волосы она обесцвечивает.
Соседка Анечка тоже армянка. У нее носатый лысоватый худющий муж Карен. Он наркоман. В громадных черносливовых глазах Карена – тоска.
Он работает на мясокомбинате, и каждый день варит в турочке вытяжку из маковой соломки. Белая газовая плита в пятнах от реактивов.
Анечка в той же турке варит кофе – «вначале сахар в сухой джезве должен закипеть – потом сыпь кофе и лей воду» - и страдает от вида залитой плиты, но не чистит ее – «руки не поднимаются» - все равно Кареново варево стекает через край каждый день.
- Наташа продает на толчке вещи - спекулирует, и ее все время пытаются подснять из-за ее рта, а она такой тонкий человек, у нее такая психика нежная, она даже на учете состоит в психдиспансере.
- А познакомь меня с ней, а? – решаюсь вдруг я, двадцатипятилетняя мамашка двоих малышей-погодков, занятая стиркой, глажкой, гуляниями, купаниями, кормлениями.
- Я ж и хочу! – удивляется Анечка моей непонятливости, - вечером она с братом придет к нам в гости, у Карена ж День рождения, и вы приходите.
Вечером гости, и соседи курят во дворе в ожидании праздничного ужина. Анечка собралась накормить всех армянскими голубцами. Наташа курит в стороне от всех, прислонившись к дереву.
Я разглядываю эту девушку из-за занавески. Пытаюсь понять что такое «тонкие черты». У нее тонкие брови – сильно выщипанные – это да. Тонкие крылья маленького носа. Большие глаза. Рот, да, большеват, но я не понимаю, почему из-за него Наташу принимают за проститутку.
«Как же страшен мне этот мир, где размер рта – маркер твоей продажности на рынке любви» - тоскую я, домашняя женщинка, молодая мамашка, у кого из всех войн - лишь битва с кашлем и насморком в тушках обожаемых ребенков.
Выхожу во двор, подхожу к дереву.
- Здравствуйте, Вы к Ане в гости пришли, да?
- Слушай, так пить хочется, сушняк после таблеток, нет воды? – хрипло говорит Наташа.
- Пойдем, - киваю я, - есть компот. И минералка.
Она пьет компот.
- Вкусный, как мамин прямо.
- Мой дедушка называл такие компоты «кремлевскими».
- А минералку не могу пить – после родов сидела на диете: мороженое и минеральная вода, и больше ничего. Месяц. Теперь не ем мороженое и не пью минералку.
- Зачем тебе диета? – удивляюсь я, глядя на щупленькую, узкобедрую Наташу.
- Потому что я весила на тридцать кило больше, чем теперь. А когда я толстею, у меня начинается депрессия, и я попадаю на Сады Калинина.
- Какие сады?
- Дурка там – психоневрологический диспансер. Я там два раза в год лежу по паре недель. Сама прихожу, как почувствую, не жду что навалится депра. Укольчики, ванны, таблетки – и на полгода хватает, чтобы жить более-менее. А то до приступов буйных доходило.
Нас зовут – стол уже накрыт. В «шанхайчике» застолья летом устраиваются во дворе.
Армянские голубцы – чрезвычайно меня интриговавшие – готовились в большом эмалированном ведре. Теперь оно высится на краю стола, и Анечка достает из него и накладывает в тарелки фаршированные мясом баклажаны, болгарские перцы, помидоры, кабачки и яблоки. Привычных мне - капустных голубцов – нет.
Сижу тихо и смотрю на веселых и шумных людей. Они мало едят и много пьют. Самыми вкусными мне показались фаршированные помидоры. Баклажаны не впечатлили вообще – преснятина. Я не пью, я ем.
- Пошли покурим, - наклоняется подошедшая сзади Наташа, уже очень, очень пьяная.
Мы курим у открытой двери моей кухоньки, выходившей прямо во двор. То есть она курит, а я смотрю на нее. Небрежной лепки большой рот, чуть напрягаясь удерживает тонкий белый столбик дамской сигаретки. Потом сигаретка оказывается в пальцах, и рот выговаривает разные слова – ощущение от них, как от злой долгой судороги.
У Наташи тоже ребенок – дочка Валечка. Муж? Нет, мужа не было.
Было групповое изнасилование в шестнадцать лет.
- Понимаешь, я была худая, большегрудая и большеротая. На Дубинке никто не верил, что я девственница. А я боялась всех, и прятала страх за гордым видом. Нахамила однажды в ответ, когда один блатной руки распустил.
Он отомстить решил: собрал компанию, вечером подкараулили меня и в подвал затащили. Напоили вином – просто влили в рот бутылку. Кстати, вино не пью теперь – только водку.
Мне повезло – я от вина отключилась сразу, и ничего не помню. Ни сколько их было, ни что они делали со мной.
Меня нашел брат – Вовка. Старший. Он, кстати, тут. Со своей женой. Ну, почти женой – живут вместе, жениться пока не хочет, думает.
Он тем же вечером ударил ножом того блатного, и сел на шесть лет. А я узнала через три месяца, что беременна.
- Мама писала заявление в милицию?
- Нет. Нас бы просто убили. И потом… кто бы в милиции, глядя на меня – с таким-то ртом – поверил в изнасилование?
- Я ничего такого не вижу в твоем рте. У тебя глаза тревожные, умные, при чем тут рот, почему, почему?
- Ну…думают что «рабочий» рот. Вот и… Я привыкла. Два курса в дурке каждый год – и жить можно. А Валечка – хорошая девочка, учится хорошо. И я была образцовой матерью, когда она родилась. Я знала, что все бабки во дворе шипели про меня. Никто не верил, что я ребенка из роддома заберу, что буду заботиться. Списали меня в шалавы. А я хорошая оказалась мать. Мама сидела с Валечкой, пока я на толчке с утра торговала шмотками, косметикой. Знаешь, как я ее хорошо одевала? У-у-у. И коляска импортная, и все бутылочки, пустышки, костюмчики – я, сколько зарабатывала на толчке, столько на дочку тратила.
Наташа вновь закуривает и затягивается так сильно, что расцвеченный оранжевым «люрексом» столбик пепла стремительно сжирает треть сигареты сразу.
Я смотрю на ее рот. «Вот гадство», - думаю я, - «ну как же так, ведь это просто лицо».
- Я к тебе приеду, - говорит Наташа, - в понедельник толчок не работает, и я приеду к тебе в гости.
Она приезжает потом довольно часто. Мы тоже ездим в гости к ней. Знакомимся с Валечкой, и с мамой – пожилой, очень доброй, красивой женщиной, тоже Валечкой.
Знакомимся с Наташиным братом и его полу-женой. Брат после шести лет тюрьмы болеет. Почки. Простатит. Очень хочет ребенка, но его как-бы-жена никак не забеременеет.
Однажды Наташа приезжает ко мне и говорит с порога:
- Мой брат хочет, чтобы ты стала суррогатной матерью их ребенка. Чтобы тебе пересадили их яйцеклетку уже оплодотворенную, и ты бы выносила ребенка. И родила. Он заплатит, много. На маленькую квартиру хватит.
Я улыбаюсь и качаю головой: «Нет».
- Я им сразу сказала, что ты откажешься, - вздыхает Наташа, - а Вовка так хочет чтобы ты. А никому другому не доверяет. Говорит, лучше, мол, останусь без ребенка.
- Может быть им надо просто пожениться для начала? – мне двадцать пять и я - правильная девочка - не мыслю детей вне брака. Может быть, ее организм отказывается беременеть, потому что она не уверена, что он женится и у ребенка будет настоящий отец?
- Черт… - задумывается Наташа, - и почему мой, сука, организм, не такой умный, гад.
Мне делается стыдно. Эта моя уютная девочковая правильность, оказывается – жестокая вещь, если приложить ее к жизни другого. Я чувствую себя дебилкой, и слышу, как рассыпаются на дикарские бусы позвонки из хрупкого скелетика моего ясного миропонимания. Бывшего ясного миропонимания.
Наташа оказалась первым человеком, кто ненароком вылечил меня от тупой категоричной лже-правильности.
За что она меня любила – не знаю. Я ведь часто изрекала подобные благоглупости.
Когда мы переехали, она никак не могла запомнить номер моей новой квартиры – обычно это случалось в период запоев – и тогда, приехав на такси ночью, она становилась посреди двора десятиподъездного дома и кричала:
- Лааааааа-ра! Ла-раааааааа! Это яаааааааааааа! Я приехала к тебеееееееееееееееееееееее! Лаааааар! Спустись за мной!
Я пыталась приохотить ее к церкви, она сходила со мной несколько раз, а потом сказала:
- Не могу. Не верю я им там никому. И мне не нравится как там на меня смотрят.
А Валечке понравилось в церкви и они с бабушкой так и продолжали ходить туда по воскресеньям.
Наташа влюблялась часто и сразу стремительно, жертвенно.
- Я купила себе сигаретницу, смотри! – протягивала футлярчик вишневой мягкой кожи, облегающий сигаретную пачку. Представь, как шикарно: доставать сигарету не из коробки, а из такой штуки. Знаешь, сколько стоит? Можно было туфли купить.
И дарит эту вещицу уже через неделю некоему Паше. Тот спел под гитару какие-то стихи, и она влюбилась.
- Он такой нежный, - шепчет мне Наташа спьяну, - такой нежный…а Анька дура. Знаешь почему? Она захотела изменить своему наркоману-Карену, и переспала с Пашей, а потом и говорит мне: «Дура я, что трахнулась с ним, потому что у Карена вот такой здоровый член, а у Паши – смотреть не на что, так какой смысл?» Вот дура, представляешь? Пашка ж не-е-е-жный, - тянет она, зажмурясь.
Наташа тянет нежного Пашу еще месяца три – селит у себя, кормит, задаривает шмотками. Пока не понимает, что Паша не хочет работать. Вернее, он работает – нетребовательным альфонсом, и работу свою любит.
Однажды она приезжает на такси днем, трезвая:
- Поехали ко мне, сейчас! Я мебель купила! Ты должна сказать, какого она цвета!
Мебель – диван и два кресла – обита мягким велюром. Цвет…такой цвет бывает у не накрашенных губ, сухих от сильного мороза.
- Я говорю всем, что это не розовый! – возбужденно заявляет Наташа, - это пепел розы! Ну скажи! Ведь правда же похоже?
- Пепел розы, - повторяю я задумчиво, и смотрю на ее, всегда не накрашенный, рот, - очень верно.
«Пепел розы» – то, что от тебя осталось в шестнадцать лет, подруга», - понимаю я в тот момент.
… а потом мы сняли другую квартиру, а Наташа с мамой поменяли свою, одновременно. Так мы и потерялись.
_______________________
РИНА
Рина появляется в моей жизни, когда из нее исчезает Наташа - в девяносто третьем.
Мы работаем переводчиками в одной конторе, и тем вечером приводим группу американцев в «Интурист». День беготни и болтовни по-английски подходит к концу: после ужина, где мы обязаны быть за столом вместе с гостями, нам можно домой.
Поглощение гостями интуристовских ресторанных яств идет вяло – американцы все еще, что называется, на jet lag, и едят без аппетита. Даже чудеснейшие куриные рулетики с чесноком и зеленью – гордость валютного общепита – лежат нетронутыми.
Я с тоской смотрю на эти кушанья, представляя, что дома еще надо приготовить что-то поесть на вечер и на завтра.
- Лорик, у тебя есть пакет? – говорит Рина.
- Нет, - я так устала, что не спрашиваю зачем.
- Лорик, запомни Первую заповедь переводчика: «Всегда бери с собой пакет». На вот, держи – она протягивает мне пакетик с застежкой, - быстро сгребай нетронутые закуски – домой возьмешь.
-
«Но как?!» – думаю я, - «ведь американцы еще сидят за столом, а когда они уйдут, тут же возникнут официанты и поволокут все в кухню, в общем-то это их «добыча».
Но Рина прямо при гостях протягивает руку к тарелке и накладывает в такой же пакет рулетиков.
Oh, “doggy bag”! – оживляются американцы, - very smart!
И передают Рине еще и тарелки с ветчиной и сыром. А один парень спрашивает, нет ли у нее еще пакетика, он бы тоже взял хлеба и сыра, потому что хлеб в России очень вкусный, к тому же ночью на него нападает голод.
Пакетик ему протягивает кто-то из группы, и парень – высокий и статный – набивает его хлебом.
Все смеются и стараются ему помочь, попутно вспоминая истории из своего детства, когда прятали в постели еду.
До этого случая я была крайне «зажатым» человеком. Отношения с миром напоминали такой каст, держащий камень в перстне – крепко, не шевельнуться. Я подозревала, что другие обращаются с реальностью как-то иначе, но никак не могла высвободиться от хватки своего «каста». Но тем вечером вдруг ощутила неведомую прежде свободу.
«Вот как легко можно и надо, оказывается», - изумилась.
С того вечера, я начинаю воспринимать мир иначе – проще, легче, и, в конечном счете, добрее.
Рина старше меня на двадцать лет. Наверное, нужна была именно такая разница, чтобы я, наконец, освоилась в театре жизни.
Как бы то ни было, в тот вечер Рина «прикормила» меня к себе навсегда.
Через два дня она приходит на работу – лицо серое, и ее щеки почему-то кажутся мне длинными. «Она не улыбается!» - доходит до меня.
- Квартиру нашу ограбили, - и голос какой-то тусклый.
- Украли ценности? – я задаю глупый вопрос, и тут же понимаю это.
- Да какие там у нас ценности…воры – идиоты. Шапки меховые украли наши с Лёвчиком. Кому летом нужны шапки…Просто ощущение … как над тобой надругались, понимаешь? Это так странно, что кто-то может вломиться в твой дом, трогать, смотреть…фуууу, черт, как это мерзко…. Лёвчик уже метнулся железную дверь заказывать, хотя красть нечего. Просто чтобы заслониться. Чужие – это же чужие, это за пределами дома всегда, ведь если иначе, то как жить…
Нам тогда платили доллар в час. У меня было тринадцать долларов с собой, и я попыталась втиснуть их Рине. Она серьезно посмотрела и сказала:
- За порыв – спасибо, Лорик. Но вы снимаете квартиру, а нас уже можно грабить. Так чей статус более высок, и кто кому должен помогать?
И мы засмеялись.
Мы всегда смеялись, оказавшись рядом, всегда. Наши мужья не так славно ладили друг с другом, и, пожалуй, ревновали к нашей дружбе, но как-то тихо, исподлобья, никогда не осмеливаясь покуситься.
Статус «нас уже можно грабить» я запомнила. Достигаю понемножку.
В то время я выбираю Рину себе в модели.
«Некрасивая, но какая же приятная», - заметила о ней одна знакомая старушка.
О, да! Как я хотела быть «некрасивой, но приятной», дерзкой, смелой, насмешливой, носить полосатые жилеты и брошки в виде рыбного скелетика.
Быть свободной, вот! Я очень-очень-очень хотела быть такой же свободной, как она.
Смешно, что Рина тоже хотела в чем-то походить на меня.
У нас несколько лет был общий парикмахер – очень талантливый парень. Однажды, усаживаясь в кресло, Рина заявляет ему:
- Женя, сделайте мне такую же красивую головку, как у моей подруги.
Тот галантно выкручиваетсяся, он и так всегда старается на славу, и темно-русые волосы Рины– легкие и небольшие – всегда лежат стильными короткими прядками, и очень ей идут.
Помню, каким сникшими лежат эти прядки на больничной подушке: Рина в тот год живет в Москве по работе, и попадает в Институт Склифосовского, когда вдруг отказывают почки.
«Диализ» – страшное слово, ее трясет после каждой процедуры, а почки все никак не запускаются.
Отказали же они из-за того, что врач, лечивший Ринин панкреатит, прописал слишком большую дозу антибиотика.
Врачебная ошибка – и Рина зависает в самой обдираловской клинике Москвы, где за каждый укол надо совать медсестре в кармашек сотню, за капельницу – пять, а диализ оплачивать официально и много.
Ее лечили бы бесплатно, с ней носились бы как с королевой, если бы врачебную ошибку удалось доказать. Но неумелый доктор оказывается предусмотрительным, и запись о назначении уничтожает. Карточка была в образцовом порядке: почки вырубились самопроизвольно, никто ни в чем не виноват.
Серая Рина лежит на серой простыне, и зеленые ее глаза тоже серы. За окном – сизое зимнее московское небо.
- Я так боюсь попасть на плохой аппарат для диализа, - говорит шепотом, чтобы не слышали соседки по палате, - вчера одну женщину привезли после такого неисправного аппарата – как она кричала, Лорик, как страшно кричала и заговаривалась - у нее глюки были. Что-то там с фильтрами на аппарате случилось, забыли поменять, что ли, не знаю…я боюсь, Лорик.
Я понимаю, что она чувствует: зажатость в на-смерть-держащем касте чужих воль и обстоятельств. Пострадав от одной врачебной ошибки, боится, что могут последовать другие злосчастья того же рода.
Беспомощная Рина лежит, не ест, не пьет– потому что пить – это нагрузка на почки, которые стоят, а есть не можется. И не знает, заработают ли вообще почки, и неизвестно к хорошему ли аппарату подключат, или опять какая-нибудь Маша-растеряша не сменит картридж или фильтр, а другая Маша-простокваша перепутает уколы и всадит ей в вену снадобье не в тему.
И еще, Рина не смеется. Совсем.
Но однажды, я прихожу, как обычно, и замечаю на скулах подобие румянца:
- Сегодня мне снилась одна женщина, - Рина выговаривает слова с несвойственной ей торжественной интонацией, - женщина была страшная и сильная. Она хотела забрать у меня что-то, а я не отдавала. Я не помню, за что так сильно держалась, но помню, что не отдала. А потом поняла: эта женщина была Смерть. И я ей ничего не отдала. Я ее победила, эту женщину. Я победила смерть, Лорик, - она стискивает мне запястье и плачет.
Тем же вечером "просыпаются" почки. Рина выздоравливает.
Не совсем, правда. Еще долго кружится голова, томит слабость и тяжесть в голове. Рине уже не вынести прежние интеллектуальные нагрузки с легкостью.
Года три уходит на то, чтобы вернуться к прежней себе.
*
Я часто вспоминаю ее слова про смерть, которую она победила. Спрашиваю себя: стала бы бороться, как она? Нет ответа. Вернее, этот ответ не из тех, что можно приготовить загодя.
*
Вскоре после выписки из Склифосовского и возвращения домой, Рине предстояло удалить желчный пузырь.
На этот раз больница на удивление приятна, доктор такой, что она немедленно влюбляется, и мы смеемся, когда она звонит и просит купить двести презервативов.
- Ну, ты сама, Лорик, конечно, не пойдешь в аптеку за кондомами для старой подруги, но попроси мужа, пусть уважит старую Рину. Все-таки завтра операция.
В одной аптеке, кстати, и не нашлось столько, пришлось докупать в другой.
- Зачем столько? – решается спросить мой деликатный муж, у важно лежащей под капельницей Рины.
- Понимаешь, они тут ими какие-то штуки изолируют во время операций и обследований - я не вникала. Каждого больного просят принести несколько штук. Мне понравилась сама идея: я звоню из больницы и прошу привезти двести презервативов – какой красивый момент, а!
Мы смеемся.
А потом, после операции, я приношу ей в палату замороженную малину и зеленый абсент.
Рина уже отошла от наркоза, и смотрит с интересом.
Высыпаю малину в блюдце, поливаю восьмидесятиградусным абсентом и поджигаю.
Красиво. И тут заходит доктор, оперировавший Рину, и успевший подружиться с ней. После эпизода с двумя сотнями кондомов это было нетрудно, ха!
- Что тут у нас происходит?
- Да вот, - флегматично тянет Рина, - подруга пришла, молодая, красивая. Зажигает…
Я смотрю на доктора и вижу: он умный и классный, и очень тонко сечет, кто тут на самом деле зажигает.
- Ну-ну, - усмехается он, - только смотрите, чтобы температуры не было.
Что еще о ней… Рина – это так много, что выбрать сложно. Она сделана из таких настоящих материалов, что не описываются простыми определениями…
К примеру, можно ли сказать о ней «добрая»?
Можно, но…Но это значит, ничего не сказать.
Потому что... Вот, такая, к примеру, история:
у Рины есть сын. Красавчик, адепт культуризма.
В восемнадцать он влюбляется. Девочке - шестнадцать. Любовь, молодость, все дела – девочка беременеет, собираются жениться.
Но тут на беду, Ринин сын видит вдруг, как его, уже сильно беременная любимая, целуется взасос с кем-то другим.
Ну что сказать. Они, конечно, не женятся. К тому же, «авторство» ребенка оказывается под сомнением.
Рина узнает обо всей этой истории случайно – сын ей ничего не говорил, видимо сначала планировал предъявить юную жену, как факт, а потом уже было бессмысленно рассказывать.
Что делает Рина? Разыскивает девочку. Уже родившую. Смотрит на ребенка, и понимает: внучка – ее. Похожа на сына, как клон.
И начинает оплачивать внучкину жизнь: еду, одежду, лечение, развлечения, поездки, а потом и обучение.
И самое главное – дарит ей себя. Возможность разговаривать, гулять, озорничать, прикалываться вместе с собой.
Сын так и не признаёт своё «авторство», но Рина не затрагивает эту тему. «Есть внучка. Моя внучка. Откуда взялась? Ты – большой мальчик, реши сам» – такой примерно посыл идет просто так, в никуда. И эта ненатужная терпимость и широта так пленяют…
Я прожила рядом с ней пятнадцать лет. Это роскошь, за которую хочется расцеловать небеса. Потому что самые лучшие люди – те, что помогают нам стать свободнее и чище.
Рина - моя женщина-модель, от которой, кстати, я - правильная церковная девочка - усвоила бесценное: быть гуманистом – важнее, чем быть религиозно правильным. И еще многое, многое другое, неназываемое, настоящее. "Меня не минула благодать" - думаю я об этой дружбе.
***
Две очень разные женщины помогли мне стать собой. С обеими не сохранилась связь.
Впрочем, не сохранилась ли.