Неповторимый автор «СЭ» Юрий Голышак вспоминает блестящего гроссмейстера и пианиста Марка Тайманова.
Как говорил прекрасный Леонид Трахтенберг: «Лежу, работаю...»
Вот и я так — лежу себе, работаю. Вяло листаю файл на будущего героя «Разговора по пятницам». А фоном телевизор — «Вертинский» по Первому.
Нет-нет, да и брошу взгляд: надо ж, как воссоздали атмосферу-то! Мило! Вот раздетые женщины на экране в синеватой дымке. Что безусловный плюс любому кино. Ай да Дуня Смирнова.
Да и Вертинский прекрасен. Если представлял его себе молодым — то как раз таким.
А я представлял! Да и слушал — что его самого, что волшебно перепевших те странные песни Богушевскую с Александром Скляром. Даже Жеглову за роялем все удалось: «Вы, кажется, потом любили португальца...»
Задумался. Вспомнил что-то. Думаю: а ведь я в одном рукопожатии от живого Вертинского!
Как странно, как невозможно все это.
Казаченок
Это было... Страшно подумать, сколько лет назад это случилось — десять? Пятнадцать?
Были еще живы великие стариканы — что в Москве, что в Петербурге. Что останется укором навсегда. Не до всех дотянулись в «Разговоре по пятницам». Не ко всем успели. А гоняясь за дедами из волшебных сказок, упускали и тех, кто помоложе — так ускользнул от нас великий рассказчик Владимир Казаченок, например. Теперь уж до встречи на том свете, будет время наговориться.
Помню ведь, как сидели в какой-то футбольной школе на ленинградской окраине, разговаривали с Серегой Дмитриевым. Час не поздний, а за окном темень. Кажется, она была и с утра. Но разговор клеится — и плевать на этот тяжелый монохром.
А по коридору шел пижонской походкой Казаченок, недавний любимец этого города. Про которого барышни конца 70-х напевали: «Я хочу ребенка от Володи Казаченка...»
У лучших футболистов этого города может быть вырезано сколько угодно менисков, но походка останется той же. Сколько ж обаяния в этом барстве! Как я люблю все это.
Казаченок подошел к нам. Склонившись, насколько позволил живот, приобнял Дмитриева. Бросил что-то шутливое. Протянул широченную ладонь нам с Кружковым.
«Какой роскошный человек», — думали мы тем же вечером. А может, сочинить наскоро вопросы, раздвинуть как-то встречи с героями да и напроситься к нему, бывшему капитану «Зенита»?
Подумали-подумали, да и решили — в следующий раз. Еще успеем. Казаченок молодой, торопиться некуда. Пусть идея настоится! Да еще и готовимся так тщательно, что стали рабами всех этих досье, истлевших заметочек, предыдущих интервью за целую жизнь. Колом сидит в голове: если «наскоро» — значит, халтура...
Идея-то настоялась, а Казаченка уж нет. Кто бы мог подумать, что все обрубится так внезапно.
Хороший урок — не отталкивай то, что идет в руки. «Потом» может и не случиться. Все как с диковинами за окном автомобиля. Едешь себе, едешь. Видишь что-то — и лень останавливаться: «Ладно, на обратном пути...»
Никогда еще ко мне не возвращалось то, что было оставлено на обратный путь. Плетешься то в темноте, то другой дорогой.
0:6
А герои той нашей командировки были удивительные. Вспоминаю — сам себе завидую.
Вот переходит Каменноостровский проспект чудесный дедушка. Замечаю издали — толпа юных огибает, обтекает эту фигуру в курточке мышиного оттенка. Знать не знают, что это один из гениев ХХ века. Скажи — не поверят!
Дедушка, который спешил нам навстречу, — один из лучших пианистов страны. Но знали его в Советском Союзе как блестящего гроссмейстера. Чья карьера едва не оборвалась самым непостижимым образом — ехал побеждать американского гения Бобби Фишера в матче за звание чемпиона мира. О чем и сообщил перед самолетом советским газетам.
Но привез домой 0:6 — проиграв шесть партий из шести!
Фишер
Марк Евгеньевич смотрел на часы: не опоздал ли? Жал руку с теплотой, на которую только способен ленинградский интеллигент. Проживший изящную жизнь, полную приключений.
Нынче, годы спустя, все это и воспринималось как волшебное приключение юности — Тайманов даже поражение от Фишера полюбил всем размягчившимся от прожитого сердцем. Мы с Кружковым расспрашивали, а он рассказывал с мягкой улыбкой. О чем хотите!
Люди из книжек нашей юности оживали тенями по стенам, отблесками пламени свечи. Эти люди, казалось, даже прислушивались откуда-то с небес. Как умерший годом раньше Фишер.
Я слушал, открыв рот. Боялся пропустить хоть слово. А Марк Евгеньевич, отломив печенюшку, рассказывал то, что рассказать мог только он.
Фишер, косматый старик с поздних снимков, укрывшийся в Исландии от всего мира, обращался вдруг в чудесного юношу. Со светом гениальности в глазах.
— Он ведь даже школу не окончил, — произносил Тайманов.
Со стариком это как-то не вязалось. Со скуластым мальчишкой — вполне.
Тайманов замолкал, глядя куда-то за окошко. Откуда вплетал трамвай свой глупый звон в наш разговор. Да какой разговор!
— Школу?! — чуть запоздало недоумевали мы.
— Школу-школу, — встряхнулся гроссмейстер. — Уверен был, что школьные годы — потерянные. Способные только отвлечь от шахмат.
— Вы с юности его знали? — аккуратно подбирались мы к главной теме.
А главная тема известно какая — как же вы так ***, Марк Евгеньевич?
Хитрый Тайманов все чувствовал и понимал, но посильно подыгрывал.
— Ему было лет шестнадцать. Познакомились в Буэнос-Айресе. Бобби произвел довольно странное впечатление. С каждой встречей это «странное» усиливалось. У всех же есть какие-то интересы в жизни, кроме работы, правильно?
Тайманов взглянул на нас столь беззащитно, что пришлось кивнуть с избыточным жаром. Есть, есть!
— Алехин — яркий адвокат, Капабланка — дипломат, Эйве — доктор математики, Ботвинник тоже доктор наук, — подкреплял теорию гроссмейстер. — Только у Фишера, кроме шахмат, не было ничего. Мне казалось, он изучил все, что писали об игре! Журнал «Шахматы в СССР» зачитывал до дыр!
— Невероятно.
— Еще феноменально — Фишер помнил все партии, которые играл десятью годами раньше. Фанатик!
— Судя по журналу, понимал по-русски?
— Говорили мы на сербском. Я часто бывал в Югославии, а он там иногда жил. В молодости женщины Фишера вообще не волновали. Позже в Венгрии у него были встречи с одной шахматисткой. А я стал свидетелем его увлечения ленинградкой. Звали ее Полина. Приехали в Будапешт большой компанией на юбилей Лилиенталя, эта Полина с нами. Фишер тоже жил в Будапеште. Полина по-английски не говорила и попросила мою жену быть переводчиком. Надя пошла на их свидание, а девушка опаздывала. Полчаса Фишер просидел на скамеечке с моей супругой. Спросил: «Играете в шахматы?» Едва узнав, что не играет, Бобби потерял к ней всякий интерес. Он не был в курсе, что Надя — моя жена. Даже приударить не пытался — сразу уткнулся в маленький переносной телевизор, который носил с собой. Разговора толком не получилось. А время спустя вдруг позвонил мне в Ленинград: «Марк, я узнал, что Надя — твоя жена. Поздравляю».
— Как сложилась судьба этой Полины? — заинтересовались мы. Вот бы найти тетушку.
— Поскольку она рассталась с Фишером — очень счастливо, — сухо ответил Тайманов. Как-то мы уловили, что развивать тему не стоит.
Сейчас жалеем. Быть может, живет бабушка где-то на Васильевском острове. Выходит из парадного, покупает булку.
Никто не знает о волнующих штрихах биографии. Не шепчется вслед. Да и сама она не очень-то во все это туманное верит. То ли было, но не с ней, то ли не было вовсе.
КГБ
Причуды больших шахматистов — та еще тема. Один Ботвинник чего стоил. Какой юмор, какие подтексты. Вы же помните историю с Каспаровым (Гарри Каспаров, признан иностранным агентом в РФ)? Не помните? Ну что вы!
— Вот Гарик отказался от фамилии отца, а был бы Вайнштейном. Взял мамину. Я тоже так мог, но не сделал, — заметил Ботвинник на встрече с почитателями.
— А у мамы вашей какая фамилия? — заинтересовался кто-то.
— Рабинович, — ответил Ботвинник вполне невозмутимо.
Все это мы помнили — и тонко вплели Ботвинника в расспросы о Фишере. Припомнив историю с Рабиновичем.
— Ха! — рассмеялся Марк Евгеньевич. — Это ведь правда. А Михаил Таль заметил на все это: «Гарик настолько сильно играет в шахматы, что вполне может выступать под своей фамилией — Вайнштейн...»
— Так еще забавнее, — одобрили мы услышанное. — Говорят, Ботвинник был подозрителен. На уровне Фишера.
Мнение эксперта не заставило себя ждать.
— Ботвинник был подозрителен, — поднял палец Тайманов. — А Фишер — маниакален. Искренне верил, что КГБ собирается его устранить. Список его врагов выглядел так: евреи, большевики и КГБ. Притом что его мать была крайне религиозной еврейкой. Я давно убедился: главные антисемиты — евреи... Фишер был невероятно капризным. Забавно вышло с нашим матчем — сначала Бобби предложил играть в библиотечной комнате университета. Чтоб никаких зрителей.
— Не переносил?
— Да. А для Таля, допустим, зал был очень важен. Чувствовал реакцию. Я тоже создан для игры на сцене. Поэтому играть с Фишером в комнате желанием не горел. Тогда отыскали небольшой зал, который его худо-бедно устроил. Я, как и многие, сделав ход, вставал и бродил по сцене. А Фишер от этого закипал! Пожаловался югославскому судье. Тот ко мне: «Вообще-то ваше право, но Фишеру это мешает».
— Что ответили?
— Меня, говорю, Фишер тоже раздражает. Когда думает — трясет коленками. Договоримся так: он прекращает тряску, а я буду гулять за сценой. И Фишер согласился!
— Читал он вашу книгу «Я был жертвой Фишера»?
— Я отослал ее Бобби по почте. Потом звонил, благодарил. Сказал, что все понравилось, попросил выслать еще парочку экземпляров. Недавно на аукцион выставили библиотеку Фишера. Наверное, среди множества книг есть и моя.
— Призовой фонд вашего матча был крошечным?
— Да. Победитель получил две тысячи долларов, проигравший — одну...
«Враг народа»
После тех 0:6 уважаемый гроссмейстер едва не стал врагом народа. Сейчас и не поверить, что такое возможно было в относительно вегетарианские годы. Это ж не команда ЦДКА 52-го.
— Да вы что! — воскликнул Тайманов и даже привстал. — Это было на уровне гражданской казни! На самом верху задумались: а не провокация ли это? Может ли советский гроссмейстер проигрывать с таким счетом? Политическая акция! Предательство!
Мы молча качали головами. Силясь представить себя на месте Марка Евгеньевича. Не очень-то получалось. Где он — и где мы?
Но знали и другое — поражение поражением, а на таможне у возвращающегося в Союз Тайманова нашли контрабанду. За нее и зацепились.
— Нашли книжку Солженицына. Это было.
— Запрещенного?
— Да никаких запретов не было! Солженицын еще жил в СССР на даче у Ростроповича. Его раскритиковали, но санкций не было. Начальник таможни мне сказал: «Если бы вы, Марк Евгеньевич, поприличнее сыграли с Фишером, могли бы привезти хоть полное собрание сочинений Солженицына. Я бы лично вам его до такси донес». Потом Ростропович меня увидел — произнес: «У Солженицына крупные неприятности. Нашли книгу Тайманова «Защита Нимцовича»...
Письма
Изнуренные шахматными беседами, мы с радостью накинулись на все вот это. Литературное, музыкальное, парящее.
— Недавно перетряхивал стол, — с готовностью переключился на новую волну Тайманов. — Нашел несколько писем. Одно от Ботвинника. Чудом сохранилось. Приглашает меня в помощники на матч 48-го года, в котором выиграл чемпионат мира. Трижды оговаривается, что об этом никто не должен знать. Все-таки подозрительность — его черта. Но главное — наткнулся на письмо Давида Ойстраха, выдающегося скрипача и большого поклонника шахмат...
Мы замерли. Переглянулись.
Тайманов отодвинул стул, закинул ногу на ногу. Наслаждаясь эффектом. А это было лишь начало — день заиграл новыми красками.
— Как-то играли с ним в быстрые шахматы, а закончились наши встречи неожиданно. Ойстрах победил и хлопнул ладонью по столу: «Все, Маркуша, больше не играем. Хочу остаться победителем».
Мы помолчали. Тайманов с задумчивостью крутил кофейную кружку в руках. Рассматривая, как ляжет гуща. Бесспорно, что-то от этого зависело.
Черчилль
— Я бы пригласил вас к себе. — Марк Евгеньевич кивнул в сторону дома по ту сторону Каменноостровского. — Но у меня дети маленькие.
Про репродуктивные подвиги гроссмейстера мы были наслышаны. Как и все люди доброй воли.
— А показать вам есть что, друзья мои...
«Друзья мои» прозвучало как «милостивые государи».
— Что? — переспросили из деликатности. Предполагая долгий и не самый яркий рассказ.
Но Тайманов зашел с козырей:
— На память от Фиделя Кастро остались шахматы. А от Че Гевары — фотография, на которой написал: «Моему другу Марку от Че». С Че Геварой мне было попроще.
Ну кто, кто еще в этом миллионом городе мог такое произнести в ХХ1 веке — «с Че мне было проще, чем с Фиделем»?!
— У нас были общие интересы, — продолжал Тайманов, не замечая нашего восторга. — Че обожал шахматы. А Фидель играл посредственно. Мне больше запомнились его выступления перед толпой. Говорил по три часа с таким жаром, что даже меня пробирало изнутри. По ходу турнира Фидель пригласил шахматистов на фабрику сигар. Я увидел, насколько это мерзкое зрелище, когда табачные листья скручивают и смачивают слюной. Там же познакомился с мастером, который всю жизнь делал сигары Черчиллю. Я ведь и с Черчиллем разговаривал...
Из моей груди вырвался тяжелый вздох, похожий на стон. Дает же Боженька кому-то цветастую жизнь. Почему не мне?
— О чем говорили? — сохранил хладнокровие коллега Кружков, пока я попусту терзался.
— В голову не пришло ничего умнее, чем подойти с самыми пошлыми и традиционными вопросами — насчет сигар и коньяка. Черчилль сразу погрустнел: «Пью армянский «Двин», курю гаванские «Ромео и Джульетта». Сейчас Черчилля расспросил бы о другом. Повезло мне на встречи с людьми.
— Это называется «повезло»? — очнулся я.
— Причем с детства, — не расслышал иронии Тайманов. — Мне было лет девять, когда отдыхал с родителями в Ялте. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова увидела меня и предложила несколько дней погостить у нее на даче. В том самом доме, где жил Антон Павлович. Я мало что понимал. Но облик ее память сохранила навсегда. Очаровательная женщина, великодушная...
Кладбище
Мы заказали еще кофе. Официантка покосилась на диктофоны, на рассказывающего старика. Призадумалась — и не узнала. В ту пору город над вольной Невой и Эдуарда Хиля узнавал от случая к случаю.
— Мне жутко заходить на кладбища, — выговорил Тайманов отчетливо.
Тут же вспомнилось: двумя неделями раньше приехали мы к престарелому футболисту, звезде 60-х. Тому сильно нездоровилось.
— Есть место, куда вы еще не добрались, но обязательно попадете? — вымолвил доверчивый Кружков, поправляя указательным пальцем очки.
Ничего такого Кружков не имел (я надеюсь) в виду, совсем напротив — предположил для персонажа долгую жизнь. Полную путешествий и приключений.
Но случившаяся неподалеку дочка героя бросила негромко:
— На кладбище.
Мы покраснели, а ветеран внезапно обрадовался, приподнялся на подушках и подтвердил:
— Хе-хе. На кладбище!
Но с Марком Таймановым кладбищенская тема всплыла не столь игриво. Совсем напротив.
— В Москве на Новодевичьем просто оторопь берет — вот Юрий Олеша, мой товарищ, вот Ойстрах, Габриловичи... Думаешь о том, о чем не хотелось бы. Что скоро в дорогу.
— Вам-то не скоро, — утешили мы как могли.
Тайманов посмотрел с печальной иронией. Вздохнул.
— Как с Олешей познакомились? — неестественно бодрым голосом уточнил я, выпутываясь из тоски.
— Мы часто пересекались в Москве. Был уютный ресторан в гостинице «Националь». До сих пор перед глазами картина. Олеша стоит подшофе, неподалеку кто-то в мундире. Олеша — ему: «Швейцар, машину!» — «Я не швейцар, я адмирал». — «Тогда катер...»
Вертинский
— Прекрасная история, — с глупой снисходительностью поощрили мы талант рассказчика.
— Это очень напоминает мои встречи с Вертинским... — будто не услышал Тайманов.
— С Вертинским?! - охнули мы в унисон.
Вот это люди, вот это жизнь. Непостижимо.
— С Вертинским, — устало подтвердил Марк Евгеньевич. — Мы прогуливались по Рижскому взморью, захаживали в кафе «Лидо». Он потягивал коньячок, рассказывал смешные истории. Однажды на сцену выскочил какой-то энтузиаст: «Дорогие друзья, среди нас великий русский шансонье Александр Вертинский. Попросим его спеть!» Александр Николаевич покраснел, разозлился. Поднялся и громко сказал: «Дорогие друзья, среди нас наверняка немало зубных врачей. Но никому не приходит в голову просить их сейчас поставить пломбу. Почему же я должен петь?» Вертинского я видел за полдня до смерти...
Мы даже не в силах были переспросить — где именно. Сидели завороженные всем услышанным. Олеша! Вертинский!
— Столкнулись мы на углу Невского и Садовой, — произнес Тайманов так буднично, будто случилось не далее как вчера. — Вечером предстоял концерт в Театре эстрады. Он пригласил: «Приходите! Кто знает, сколько еще буду петь?» Я собирался пойти, но позвонил администратор Вертинского: «Концерт отменяется. Александра Николаевича больше нет».
Рукопожатия
Мы провожали Тайманова до подъезда. Я, не увлеченный еще в ту пору фотографией, достал какую-то простенькую камеру, помещавшуюся в кармане.
Марк Евгеньевич, обернувшись, улыбнулся — не отрывая руки от двери. Та фотография стала прощальной — и, если вспоминаю тот разговор, тот прекрасный день, смотрю на нее. Душе становится чуть теплее.
Однажды приеду в этот город. Подойду к тому подъезду, дотронусь до дверной ручки. Подержусь чуть-чуть.
Через годы будто заново пожимая руку старенького гроссмейстера. А через него — пропитываясь теплом прикосновения к руке Фиделя, Черчилля, Че Гевары, Олеши и Вертинского. Бобби Фишера, наконец.
Черт возьми, как приятно сознавать — между мной и Вертинским одно рукопожатие...
***
Прекрасный гроссмейстер Тайманов мог бы жить и сегодня — со своим-то жизнелюбием. С такой радостью под боком, как маленькие дети.
Но ушел в конце ноября 2016-го 90-летним.
Я знал — как-то нелепо. Подробности рассказал Эрик Серебренников, легендарный режиссер ленинградского телевидения.
Встретились однажды — вспомнили в том разговоре, кажется, всех чудесных ленинградцев. Ну и Марка Евгеньевича, разумеется.
— Марк Евгеньевич очень любил женщин... Он поучаствовал у меня в опросе: «Сколько партий было, когда чувствовали, что вашей рукой руководит Господь Бог?» Тайманов назвал три. А Каспаров ответил: «Четырнадцать. Может, пятнадцать». Но неважно. Тайманов — личность уникальная! Едва не стал чемпионом мира, а записи его концертов вошли в сборники великих пианистов ХХ века. Умер в 90 лет, до последнего дня сохраняя ясный ум, прекрасную память. Врачи загубили!
— Что случилось?
— Был в полном порядке, ни на что не жаловался. Вдруг почувствовал дискомфорт в районе живота. Вызвал врача. Тот ничего не понял. Вызвал второго — то же самое. Дней через пять Марку Евгеньевичу посоветовали съездить на обследование в больницу. Но и там никак не могли установить диагноз. Тянули, тянули. Кончилось тем, что лопнул желчный пузырь. Все.
