Крутейшая статья о том, как и почему был испорчен образ крысы в контексте цивилизации:
Цель данной статьи – проследить процессы формирования современного статуса символической канализационной крысы. Я доказываю, что это животное наиболее идеально воплощает проект современности, но также, как ни парадоксально, может быть проявлением его несостоятельности, а из-за действий по массовому истреблению – считаться и его величайшей нечеловеческой жертвой. В статье я обрисовываю процесс формирования современного статуса этого животного как следствие ряда природных и культурных процессов на протяжении последних двух столетий.
Я показываю, что этот статус – результат установления модернистских дуализмов, особенно отделения природы от культуры, и утверждаю, что, хотя эти животные в течение многих веков имели статус вредителей, их текущая позиция обусловлена такими факторами, как формирование капиталистической экономики, логика процессов урбанизации и рождение санитарного дискурса, а также установление дуализма между дикими и лабораторными крысами. Признание процессов, лежащих в основе формирования крысы как табу в западной культуре, кажется важным в ходе пересмотра модернистских парадигм. Дж. Бёрт, автор одного из самых интересных исследований, посвященных феномену крысы, назвал этого грызуна “тотемным животным современности” (Burt 2006: 126). В этой статье я предлагаю рассматривать крысу как величайшую нечеловеческую жертву проекта Современности и одновременно как один из результатов его поражения.
Я попытаюсь обрисовать процесс формирования современного статуса этого животного и рассмотреть ряд способствовавших этому природных и культурных факторов, имевших место в последние два столетия. Также я постараюсь доказать, что этот статус – следствие установления модернистских дуализмов (в первую очередь отделения природы от культуры), граница между которыми проходит не только между человеком и крысой, но и внутри самого этого вида, что дает начало разделению на “стерильную” лабораторную крысу и ее свободно живущую сестру, ассоциируемую с грязью и патологией.
Я руководствуюсь предположением, что статус канализационной крысы имеет свою специфику, выходящую за рамки антропоцентризма, определяющего отношения человека с большинством других животных, и что этот статус можно рассматривать с точки зрения интерсекционализма, когда негативное отношение к этим грызунам усиливается в результате ряда перекрывающих друг друга природных и культурных условий.
Я постараюсь показать, что такое восприятие интересующего меня вида может быть результатом процессов модернизации.
Подчеркиваю, что целью статьи не является обесценивание проблем, связанных с присутствием крыс на урбанизированных территориях. Научные данные подтверждают, что эти животные могут переносить опасные заболевания: на них паразитируют блохи – источник многих патогенных микроорганизмов, в т.ч. чумных палочек и хантавирусов. Поэтому крысы уязвимы перед эпидемиями, а при уничтожении популяции этих грызунов болезни могут передаваться другим видам, включая людеq. Однако не стоит игнорировать исторический, идеологический и психологический контексты, в которых закреплен современный образ крысы. Определение статуса отдельных видов животных как достойных/недостойных заботы/истребления имеет четкую аксиологическую и культурную подоплеку, что представляется особенно важным в процессе переосмысления модернистских парадигм, которые формировали наше мышление об отношениях с нечеловеческим миром в последние столетия.
Поэтому меня интересует, каким образом конкретная форма отношений между крысами и людьми в городе (перенос патогенов, конкуренция за ресурсы) и биологические особенности этого вида (повышенный иммунитет, высокая рождаемость, пищевой оппортунизм) становятся основой для создания конкретных, обычно крайне конфронтационных высказываний, оправдывающих необходимость истребления этих животных.
В социальной истории формирования современного статуса крысы (как, впрочем, и других видов) больше белых пятен, чем областей точного знания. Это можно объяснить тем, что сложно как получить доступ к источникам, так и отделить исторические факты от легенд и народных сказок. Однако, несомненно, крысы на протяжении веков создавали серьезные проблемы, конкурируя за ресурсы с Homo sapiens. В Средние века и Новое время в доминирующих нарративах о крысе последняя рассматривалась как злостный вредитель, с которым нужно бороться. До XIX в. сдача крысиных тушек или их частей за деньги – обычная, иногда обязательная практика. Х. Цинссер, ссылаясь на Г. Гейне, упоминает специальный налог, которым были обложены евреи в XV в. во Франкфурте: они обязаны были сдавать по 5 тыс. крысиных хвостов каждый год. Такие сообщения могут создать неправильное представление о “вечности” сегодняшнего символического статуса крысы. Однако, по словам Бёрта, он сформировался сравнительно недавно и может быть связан с рядом модернизационных процессов, имевших место в XIX и XX вв.
Раньше он был близок к статусу мыши. Более того, долгое время эти два вида грызунов путали друг с другом. Хотя в Средние века и Новое время крысы считались предвестниками болезни, но это не было аксиомой – знание о роли этих грызунов как переносчиков заразы (в отсутствие научных доказательств связи между их присутствием и эпидемиями) не было широко распространено.
Неприязнь к крысам как к вороватым животным, крадущим продукты, предназначенные для людей, была вызвана в первую очередь экономическими причинами). В Новое время, однако, уже можно встретить культурные подтверждения того, что крысы отождествляются с демоничностью: они, наряду с жабами и змеями, иногда изображаются спутниками ведьм).
Стоит остановиться на самой концепции “вредителя”, поскольку ее история, по-видимому, имеет решающее значение для понимания феномена крысы. М.Л. Уинстон отмечает, что, хотя конкуренция за ресурсы Homo sapiens с другими видами существовала с доисторических времен, процесс формирования концепции “вредителя” стал особенно интенсивным с появлением монокультур, нарушавших экосистемные отношения, и с развитием колониализма, способствовавшего распространению “проблемных” видов животных по всему миру.
По целому ряду причин последнее имело далеко идущие последствия для отношений между крысами и людьми. Во-первых, рождение капиталистической экономики с большими излишками продовольствия и интенсификация межконтинентальной торговли обеспечили идеальные условия для развития популяции крыс. Во-вторых, колониальная экспансия человека способствовала распространению этого млекопитающего даже в отдаленных экосистемах, что часто приводило к вытеснению крысами эндемичных видов грызунов и ряду санитарных проблем во вновь созданных колониях.
Во второй половине XX в. крыса становится одним из самых опасных инвазивных видов. Нетрудно заметить, что экология вторжения, устанавливающая дихотомическое разделение на нетронутую природу и угрожающий ей дестабилизирующий элемент, хотя и несет в себе осколок мифа об утраченном рае, похоже, отражает и модернистский проект очищения и контроля.
Чтобы понять особенности современного образа крысы, необходимо вернуться как минимум на два столетия назад и проанализировать несколько феноменов, которые могли способствовать снижению статуса этого вида.
1. Первый типично экологический: в XVIII в. черную крысу (Rattus rattus) вытеснила более крупная серая крыса (Rattus norvegicus), лучше приспособленная к обитанию в сырых местах, таких как подвалы или точки сбора сточных вод, и в то же время характеризовавшаяся высокой “готовностью” к экспансии. Это совпало с началом формирования новых стандартов чистоты, которые с появлением в XIX в. антисептиков и с развитием знаний о передаче болезней стали доминировать. Все больше и больше обстоятельств указывало на значимую роль крысы в распространении опасных заболеваний, что вскоре и было подтверждено научными исследованиями.
Первые доказательства того, что эти грызуны переносят чуму, были получены одновременно А. Йерсеном и Китасато Сибасабуро в 1894 г. Четыре года спустя эти данные были подтверждены французским военным врачом и миссионером П.-Л. Симмоном. Трудно рассматривать табуирование крысы в отрыве от процессов модернизации того времени, особенно становления мегаполиса (вершины городского развития). Урбанизация, по-видимому, является воплощением того, что Б. Латур назвал “очищением”, когда речь идет о формировании нового типа отношений между людьми и животными или природой в целом.
Как отмечает К. Фило, анализируя явление постепенного исключения животных из пространства Лондона XIX в., символическое разделение на среду городскую (приравниваемую к “культуре”, т.е. утонченную, цивилизованную) и сельскую (воплощающую “природу”, т.е. варварскую) делало животных в городе нежелательным элементом, нарушающим общественный порядок.
Присутствие животных стали определять не только как антисанитарное, но и как аморальное, в т.ч. и из-за их неподдающейся контролю сексуальности. Представление о контроле подразумевало исключение из городского пространства любых “непослушных” животных и сохранение лишь прирученных домашних любимцев. Однако не все нечеловеческие субъекты позволили человеку полностью доминировать над собой, что показало иллюзорность тотального контроля Homo sapiens над другими видами.
Трансгрессивный потенциал животных, подвергающий сомнению произвольно установленные границы Современности, возможно, наиболее полно воплощен в свободноживущей крысе. Если мы считаем, что современный мегаполис – это место, где максимально материализуется логика капитала, то городская крыса становится особенно нежелательным дестабилизирующим элементом с сильным анархистским началом.
Приводимая Р. Хендриксоном история о крысах, крадущих банкноты, чтобы сделать из них гнезда, кажется здесь симптоматичной. Однако восприятие крысы как вороватого животного (и ее новый статус) прочно укоренилось еще в премодернистский период.
Новое же представление о дикой крысе как о демоническом существе, выходящем за рамки модернистских дисциплинарных практик, похоже, отражено в символической географии современного мегаполиса и тесно связано с санитарным дискурсом. П. Стэллибрасс и А. Уайт включают фигуру крысы в процесс создания канализации в европейских городах, предполагая, что новый статус этого животного можно непосредственно связать с модернистским санитарным дискурсом, который в итоге привел к образованию системы для сбора и удаления продуктов жизнедеятельности человека, хозяйственно-бытовых и дождевых сточных вод .
Система канализации оказалась неожиданным подарком для непопулярного грызуна, поскольку она создала для него комфортную среду обитания вдали от хищников (включая Homo sapiens). В то же время она прекрасно отражала модернистские дуализмы, позволяющие определять городскую символическую географию. То, что было чистым, упорядоченным, ценным и в то же время охваченным властью человека, оставалось на поверхности. Нежелательные элементы городского метаболизма, такие как грязь и нечистоты (и ассоциируемые с ними крысы), были “делегированы” в подполье. Авторы “вписывают” этот процесс в развитие в XIX в. убеждения о неразделимости физической и моральной гигиены. Обращаясь к случаю “крысиного человека” З. Фрейда, они предлагают анализировать мегаполис с позиций психоанализа, т.е. рассматривать его как тело, в котором канализационный канал – это анус – нечто подавленное, подсознательное, пугающее.
Крыса, появлявшаяся на поверхности, перестала быть с этого момента обычным вредителем, она стала нарушением статус-кво, трансгрессивным пересечением непроходимой границы. При этом ее обвиняли в чрезмерном размножении и обжорстве. Как отмечает Дж. Бёрт, “крысы сближали два табу: сексуальный беспредел и каннибализм".
Следовательно, тот факт, что серая крыса обитает в местах, имеющих отрицательные коннотации (подвалы, сточные каналы, темные переулки), означает, что она не только воспринимается как грязное животное, но и становится синонимом грязи, ее культурным проявлением. М. Дуглас в “Чистоте и опасности” описывает культурный статус грязи следующим образом: “Если мы абстрагируемся от патогенности и гигиены в нашей концепции грязи, мы останемся со старым определением грязи как чего-то неуместного”.
По мнению автора, грязь – это побочный продукт непрекращающегося процесса классификации и систематизации, понимаемого как отказ от элементов, которые не соответствуют системе и, следовательно, являются формой нарушения социального порядка. Вера в то, что крысы служат опасным “резервуаром” для патогенов, поддерживаемая доминирующим санитарным дискурсом, кажется, подкреплена подсознательным стремлением контролировать элемент, ставящий под сомнение существующий порядок, и защищаться от него.
Однако, как отмечает Р. Хендриксон, крысы сами по себе – чистые животные, грязными они становятся только при контакте с миром человека. Культурный статус крысы как олицетворения грязи связан с установлением дуализма видимости–невидимости. Эти ночные, скрытно живущие животные вписываются в дискурс о незаметности, недосмотре, о тайном. Вспомним еще раз П. Стэллибрасса и А. Уайта, которые в своей вивисекции модернистской метрополии напоминают Ф. Энгельса, анализирующего символическую географию города XIX в., где грязь в лице пролетариата и животных методично скрывается от глаз буржуазии. Сам феномен невидимости, сокрытия, табу, конечно, не является изобретением модернизма. Однако, похоже, что в области определения наших отношений с животными модернистский прорыв явно исключил значительную часть практик из сферы видимости. Хотя, как я упоминала ранее, крыс истребляли и в премодернистские времена, тем не менее их наличие на ферме, в квартале или городе считалось чем-то обыденным, еще не связанным с механизмами табу.
Современность, напротив, сделала крысу животным, присутствие которого не только нежелательно, но и глубоко скрыто как нечто “немыслимое”. Укрепление дискурса, связывающего наличие крыс с отсутствием гигиены, бедностью и даже социальными патологиями, может быть одним из факторов, приводящих к тому, что сегодня даже небольшая популяция этих животных в каком-либо квартале вызывает у его жителей сильные негативные эмоции.
Чувство непосредственной угрозы здоровью может быть усилено интуитивным ощущением социального беспорядка из-за дестабилизирующего фактора, которым в данном случае выступает грязь. Такое мышление иногда подкрепляется самой культурой и средствами массовой информации, создающими нарратив, согласно которому наличие крыс в “лучших” кварталах – это скандал, а в “худших” – символическое подтверждение бедности и негативных социальных явлений.
Создание модернистских оппозиций, однако, не ограничивалось утверждением фигуры крысы как антитезы цивилизации. Дуализм, похоже, оказался присущ самому этому виду, что привело к созданию отдельной “касты” лабораторных крыс, разводимых в стерильных условиях и используемых для экспериментов. Феномен лабораторной крысы наиболее ярко воплощает картезианский миф о теле как о машине, основе устройства современности. Однако для этого анализа более важен механизм, который устанавливает внутривидовую оппозицию: дикие крысы (крысы “из канала”, отождествляемые с грязью) – лабораторные крысы (проявление стерильности).
Поскольку для многих исследований незначительное генетическое разнообразие изучаемой популяции было благоприятным фактором, в экспериментах предпочтение отдавалось альбиносам, что приводило к появлению физического различия между канализационными и “стерильными” крысами. Хотя исследователи используют особей и другого цвета, белая лабораторная крыса стала “иконой”, ее физиологические особенности позволяют создавать и поддерживать антитетическое изображение обеих популяций.
Оппозиция между дикими и лабораторными крысами, по-видимому, имеет еще одно измерение. Эти животные обитают большими группами, и скорость их размножения удивительно высока. Таким образом, они становятся подсознательно реплицированным воплощением “животного” в значении, которое придают ему Ж. Делез и Ф. Гваттари.
Животное, концептуализированное в книге “Тысяча плато: капитализм и шизофрения”, является синонимом радикальной множественности, вечного становления, в котором индивидуальностью наделяется группа, рой, популяция. Так понимаемое множество авторы приписывают “демоническим животным, соответствующим стаям и аффектам”.
Интересно, что, когда Ж. Делез и Ф. Гваттари пишут о размножении, они подчеркивают важность “блока становления”, основанного не на родстве или эволюции, а на заселении заразительным контактом. Хотя концепция заражения по Ж. Делезу и Ф. Гваттари имеет метафорический потенциал, представляется, что она важна для обсуждения вида, ассоциируемого в общем сознании с источником болезни.
Здесь стоит сопоставить две фигуры: лабораторную крысу как “живую машину” и канализационную крысу как “рой”. Можно предположить, что лабораторная крыса, служащая исследовательской моделью, является единичной формой, даже если это животное воспроизводится и убивается миллионами. Городские канализационные крысы почти всегда функционируют в парадигме множественности. Можно подозревать, что эти модели единичности/множественности влияют на формирование установок эмпатии к животным или ее вытеснения, существующих в определенном контексте. Возможно, этот подсознательный механизм отчасти ответственен за отсутствие интереса к судьбе городских крыс у философов и активистов, занимающихся статусом животных.
Подводя итог, можно сказать, что среди факторов, которые могли повлиять на формирование современного статуса символической канализационной крысы, можно упомянуть рост ее популяции в результате развития капиталистической экономики, процессы колонизации и урбанизации, устанавливающие дуалистические режимы пространственной организации, а также появление новых санитарных дискурсов, идентифицирующих крыс с патогенностью, и установление оппозиции “дикие–лабораторные” крысы.
Все эти факторы кажутся тесно связанными с логикой модернистского проекта. Поэтому стоит задать вопрос: канализационные крысы – жертвы или победители Современности? Ответ на него требует уточнения: в каких категориях мы мыслим – в категориях популяции или единиц.
На уровне популяции крысы, похоже, достигли успеха, равного которому не добивался ни один вид, за исключением Homo sapiens. Кампании массового уничтожения крыс пока имеют лишь краткосрочный эффект. Популяции этих грызунов продолжают возрождаться, оспаривая амбициозные проекты модернизации. Вытесненные из очищенного пространства, крысы неизбежно возвращаются. Перефразируя Б. Латура, можно было бы сказать, что мы никогда не были современными, поскольку не могли решить проблему крыс: позорное, вытесненное сегодня табу.
Однако, если смотреть с точки зрения единиц (а это стоит попробовать сделать, хотя выход за пределы оптики “роя” – задача не из легких), Новое время было (есть?) временем самых больших жертв. Увеличение популяции крыс, чему способствовали различные антропогенные факторы, привело к истреблению этих грызунов в невообразимых масштабах.
Только во время великой кампании по уничтожению крыс, объявленной Мао Цзэдуном в 1952 г., погибло 1,5 млрд этих животных, а менее масштабные программы по контролю численности крыс, в которых гибнут десятки, сотни или тысячи особей, реализуются во всем мире и сегодня.
Перефразируя З. Баумана, можно сказать, что крысиная жизнь – это “жизнь на перемалывание”, бессмысленная, пустяковая, а лишение этих грызунов жизни трактуется как уборка мусора, очистка пространства от нежелательного элемента. Таким образом, доминирующее сегодня социальное восприятие крыс в значительной степени основано на антикрысином мифе. Под “мифом” я имею в виду то, что М. Мидгли назвала “образцами воображения, навязывающими определенный способ интерпретации мира”. Р. Барт, с другой стороны, подчеркивает, что “миф ничего не скрывает: его функция – не скрадывать, а деформировать”. Это определение мифа полезно для изучения культурных моделей, определяющих социальное восприятие крыс.
Поэтому я полагаю, что риторика уничтожения этих млекопитающих не является ни ложью (т.к. крысы действительно разделяют с нами некоторые патогенные микроорганизмы, конкурируют за ресурсы и разрушают созданную нами инфраструктуру), ни истиной (т.к. рассуждения содержат тонкие изменения смысла, показывая одни и тщательно размывая другие аспекты межвидового сосуществования). Эта риторика – филигранное сочетание реального и воображаемого, сильно упрощающее межвидовые отношения “черным ящиком воображения”. Вероятно, поэтому она так сильно встроена в паттерны социокультурного восприятия городских грызунов и так устойчива к изменениям.
© Г. Яжембовска
Пер. с польск. яз. Д. Кожевниковa
