«Пасифик» — Рейнмастер

Книга

Чёрт знает, чего он ожидал, какой такой экзотики. Но город был попросту сумрачным. Гранитно-серым и опасным как лезвие.

С неба опять сыпался то ли мокрый снег, то ли твёрдый дождь. Клёклая изморозь налипала на веки, лезла за воротник. Лица прохожих казались сделанными из сырой бумаги, и когда Хаген попытался обратиться с вопросом к человеку, закутанному плотнее других, а значит, меньше страдающему от холода, тот просто ускорил шаг, вжав голову в плечи.

Прелестно!

Виски всё ещё ломило. Сказывался перепад давления и смена часовых поясов. В Пасифике дело шло к полудню, здесь же едва рассвело. Появляться раньше шести не имело смысла, но он невольно подгонял себя, ускорял шаг и сам не заметил, как очутился перед «Кроненверк». Белое сорокаэтажное здание сужающимся параллелепипедом взлетало над плоскими фабричными кубами, утыкаясь антенной прямо в облачный пласт. Пять-сорок пять. Слишком рано.

Он отошёл к кирпичной будке шлагбаума и встал, нахохлившись, стараясь сохранить в рукавах остатки тепла. Пятнадцать минут. Реестр? Всё должно быть в порядке, и встроенный под кожу чип отзывался успокоительным покалыванием. Пятнадцать минут. Да.

Мысли текли вяло, спотыкаясь одна о другую и постоянно возвращались к тому, что было вчера. Или позавчера? Закрыл ли он окно в спальне? Лидия о чём-то спрашивала, просила посмотреть то ли глазурь, то ли саму глину, особую, с местных заводов. А может, какой-то инструмент — экструдер, стек или раскатчик — напрочь вылетело из головы. Конечно, она не рассчитывала всерьёз на то, что он будет заморачиваться поиском этой ерунды, но почему бы и нет, главное вспомнить, что требовалось. Штампы? Фольга? Э, чёрт!

Остроугольная башня Ратуши, словно насмехаясь, демонстрировала ему тёмный бездействующий циферблат. Фигурные стрелки замерли, зависнув симметрично-покорной, обращённой вниз буквой «V», и даже ветер был бессилен подтолкнуть их. Время существовало и двигалось ниже: загадочное табло электронных часов подмигивало рубиновыми цифрами, различимыми даже с такого расстояния.

Десять минут. Ещё долго.

Ровно в шесть он шагнул в вестибюль, откуда после краткого досмотра был препровождён в распределитель.

Рыжеволосая женщина с квадратной челюстью раздражённо поелозила по запястью сканером. Хаген попытался расслабиться, но во рту стало сухо, и сердце застучало чаще, отчаяннее. «Всё будет тип-топ», — заверял Инженер. Может быть.

Он сглотнул, и женщина посмотрела на него с недоверием. «Анна» — значилось на бейдже с фотографией, сделанной словно за пять минут до его прибытия. Та же раздражённая складка у губ, пулемётный прищур глаз. Добро пожаловать в Траум.

— Юрген Хаген. Техник?

— Старший техник. Проверьте обновление реестра.

— А, вижу, — она примирительно кивнула, но продолжила изучать текст, постепенно выползающий на экран. — Старший техник. Поздравляю. Прямиком из столицы? Как там сейчас, кстати?

— Примерно так же, — напряжение медленно отпускало, и он позволил себе улыбнуться уголком рта, сдержанно, чтобы не вызвать подозрений. Безопасница выглядела как сука первого ранга. Её кудри напоминали витушки из медной проволоки, а о кончик носа можно было порезаться. — Погода дрянь.

— За грехи наши, — она по-прежнему не отрывала глаз от монитора. — Личные вещи в камере хранения? Боюсь, у нас нет свободных машин, техник.

— Старший техник. У меня мало вещей. Скорее всего, в ближайшее время они мне не понадобятся.

— Возьмите выписку, — неожиданно ловким движением она перебросила через барьер выведенные принтером листы. На первом в нескольких абзацах содержалась вся его вымышленная биография. Второй отличался по текстуре и представлял собой чёрно-белый снимок, распечатанный на плохой фотобумаге.

Старший техник — личное имя: Юрген, системное: Хаген — таращился с серого листа так истово, словно был запечатлён в момент принесения присяги. Аккуратное лицо, высокий лоб, кажущийся ещё выше из-за зачёсанных назад волос. Широко распахнутые тёмные глаза. Правоверный гик, научный потенциал, начинающий карьерист и неоперившаяся сволочь.

— Вы же не просто техник, вы… игротехник?

На сей раз она уделила ему внимание. Хаген без труда расшифровал игру лицевых мускулов. Он был готов к такому приёму и попытался внутренне собраться, подарив Анне фирменный диковатый взгляд компьютерного задрота.

— Да, я…

— Интересная у вас работёнка, наверное.

— Можете не сомневаться.

«Ничуть не сомневаюсь», — прочёл он в её нагловатой каменно-сжатой усмешке.

— Меня ждут?

— Как манны небесной, старший игротехник. Лабораторный корпус, третий этаж, комната двести шесть. Позвольте ваш браслет.

Подушечки её пальцев царапали кожу как наждак.

Здесь меня не любят. И не полюбят никогда. Добро пожаловать в Траум, город скорби!

Но я вернусь. Скоро. Как можно скорее.

***

Встречи с будущим начальником он ожидал в приёмной — просторном светлом помещении с имитацией окон, меняющейся подсветкой напольного покрытия и дьявольски неудобными стульями из переплетённых резиновых трубок. Хай-тек. Что означает «хай-тек»? Откуда взялось это слово? Лидия сказала бы: «Не морочься!» Лидия… О чём же она просила вчера или позавчера? Чёртова головная боль!

От размышлений о головной боли отвлёк шум отодвигающейся панели. Полноватый мужчина в жемчужно-серой униформе поприветствовал его небрежным, каким-то карикатурным взмахом руки. Хаген выпрямился, ловко щёлкнув каблуками. Начальник, Байден, едва заметно улыбнулся пухлыми детскими губами. Всей своей фигурой он напоминал ребёнка-переростка, раздувшегося вверх и вширь и засунутого во взрослую, слишком тесную одежду. Расстёгнутая не по уставу верхняя пуговица рубашки позволяла увидеть белизну мягкой шеи, перечеркнутую красной полосой от натирающего воротничка.

— Оперативно вы прибыли, техник, очень оперативно. Это позволяет надеяться на то, что сообщение налаживается и вообще — наши просьбы услышаны. Очень вдохновляет, н-да, невероятно вдохновляет. Ну… давайте же мне свои бумаги, они вам мешают. Поговорим. Тут все серьёзные, экономят секунды, а вот я люблю поговорить. Вы же прямиком из Индаста? Как там погода?

Хаген попытался изобразить вежливый оскал — сдержанную улыбку с оттенком лёгкого подобострастия. Лицевые мускулы повиновались с трудом.

— Снег, дождь… Как здесь.

— Ну конечно. И вы устали, естественно. Я отпущу вас, когда вы познакомитесь с отделом, Хаген, но вначале вы должны познакомиться со мной. У вас усталый вид, техник, эти тени под глазами… Не беспокойтесь, я дам вам отдохнуть.

— Я не устал.

— Ну конечно. «Отрекись от своей усталости во имя Райха и Лидера». Но мы не на присяге и не на параде, и вы можете позволить себе немного расслабиться. Присядьте.

Сам он опустился на мягкий пуф, единственное более-менее уютное сиденье во всей приёмной. Хаген осторожно подтянул к себе холодный металлический табурет.

— Садитесь-садитесь. Не стесняйтесь.

— Благодарю.

Табурет оказался на удивление удобным. Байден задумчиво шевелил пальцами, по очереди постукивая ими по колену.

— Индаст — город учёных, Хаген, а мы здесь практики. Вам придётся с первого же дня окунуться в решение сугубо практических вопросов. Ваша специализация — моделирование? Вы должны понимать, что мы живём практически на передовой. Территория наступает, вы знаете, и делает это гораздо успешнее, чем мы обороняемся. Удивлены?

— Признаться, да. Последние сводки…

— Бросьте, ну что вы, право слово! Можете расслабиться и не повторять всю эту ерунду. У нас не слишком много времени. Хотите кофе? Я — хочу.

Он зевнул, продемонстрировав великолепные зубы, вероятно, вставные, и свежий розовый язык. Хаген с трудом удержался от ответного зевка. В висках всё ещё шумело, но теперь к этому шуму добавился новый, на границе слышимости, практически неразличимый и всё же узнаваемый.

— Что?

Смеющийся взгляд Байдена обволакивал его словно тёплое желе. Мысли путались в комок вокруг звука, становящегося всё определённее.

— Что-то не так?

— Вы ничего не слышите?

— Я ничего. И вы ничего не должны слышать. Забавно, правда?

— Что именно?

— Слышать то, чего не слышат другие.

По-прежнему улыбаясь, начальник прикоснулся к браслету, и уши Хагена оглохли от тишины.

— Это крики. Женские, мужские. А вот детских нет, по известным причинам.

— Простите, я не совсем…

— У вас восьмой эмпо-уровень, м-м? А, может, уже девятый? Неплохо бы замерить. Я хотел проверить порог вашей чувствительности.

— Слуховой?

— Слуховой. И эмпо. Это реальная запись с обработки. Вы среагировали не на звук, Хаген, точнее, не только на звук. Простите наш убогий профессиональный юмор. Мы все здесь циники, и вы тоже станете циником, если не сойдёте с ума.

— Так это проверка?

— Мне же нужно знать, как именно вас использовать. Давайте начистоту. Я не очень люблю взаимодействовать со Штабом, но мне нужен был техник, а вас порекомендовали. Вы внутрист, Хаген?

— Что?

— Ничего. Вы техник, просто техник. Мне и нужен просто техник — старший техник — не сотрудник внутренней службы. У нас здесь и без того достаточно надзирателей.

— Я… понимаю.

— Надеюсь, что понимаете. Меня смутил ваш эмпо. Он, знаете ли, сильно ограничивает и вас, и меня в выборе подходящей вам деятельности.

— Я вам не подхожу.

Хаген попытался сказать это максимально бесстрастно, но сгущающееся напряжение грозило разорвать его изнутри. Он посмотрел на свои руки. Пальцы едва заметно дрожали.

— Расслабьтесь, — с ленивым добродушием повторил Байден. — Вы подходите — пока. Можно сказать, я вас и искал, техника с высоким эмпо. Большая редкость, знаете ли. Моим операторам нужен руководитель, обладающий творческой жилкой, фантазией и — не побоюсь этих слов — способностью к сопереживанию. Мы крупно опарафинились, Хаген. Территория ломает нас как гнилые ветки. Нужно узнать, почему. У меня на вас большие планы. Не сейчас, конечно. Сейчас я познакомлю вас с отделом, а потом отпущу до завтрашнего утра. Вам нужно обустроиться, я понимаю. Вы ведь не против общежитий? Настоятельно рекомендую «Стрелу», там проживают все наши. Во избежание инцидентов, — он подмигнул со значением, понятным Хагену лишь отчасти.

Стычки между солдатами и техами стали притчей во языцех. Но, возможно, было ещё что-то. Взять хотя бы неожиданную откровенность начальника, упоминание о внутристах. Очередная проверка?

«Я не выдержу, — подумал он во внезапном приступе отчаяния. — Шпион. Я не шпион, а психофизик. Идиотская идея, и с самого начала была идиотской. Странно, как Лидия не поняла этого. Вот уж у кого высокий эмпо».

— Вам не придётся заниматься чистым моделированием — для этого у нас нет ни средств, ни времени. Мы имеем дело с проблемами более насущными. Но обо всём — завтра, завтра. Сегодня обустраивайтесь, отдыхайте, познакомьтесь с городом, сходите в Цирк… Да, сходите в Цирк, Хаген! По количеству культурных объектов мы не можем сравниться cо столицей, но Цирк великолепен. Вот вам наглядный пример того, как минусы обращаются в плюс. Я говорю о нейтралах, конечно. Между прочим, для вас, как для сотрудника «Кроненверк» — семидесятипроцентная скидка. Вы партиец? Тогда имеете возможность пройти бесплатно.

— Благодарю вас, — сказал Хаген. — Интересная мысль. Я обязательно схожу.

Он не планировал похода в Цирк, по правде говоря, местная достопримечательность напрочь выпала из головы. Но идея показалась не лишённой здравого смысла. Всё равно нужно как-нибудь убить время до вечера.

— Вот-вот, сходите. Я вижу, вас не греет мысль, что вы неожиданно оказались на передовой, но даже здесь можно развлекаться, Хаген. Если мы сработаемся, я покажу вам ещё пару-тройку доступных развлечений.

***

Район Шротплац располагался на самой окраине. На это недвусмысленно намекали налепленные на фонарных столбах жёлтые наклейки с треугольным значком Территории.

Граница близко. Не стоит даже предупреждать, достаточно взглянуть на серые лица случайных прохожих. Особый цветовой код. Чёрно-рыжие граффити на выщербленных стенах. А что ощущают нейтралы? Есть ли вообще какой-то смысл в предупредительных лентах и полосатых шлагбаумах, когда отравленный ветер свободно гуляет по строительным лесам и лестничным клеткам опустевших домов?

Нет, это не Пасифик. Пасифик — солнце и вечная весна, а здесь — промзона. Здесь десятками умирают люди, а тела их сжигают и превращают в удобрение, которое никогда никому не пригождается.

Странное ощущение разреженности в висках усилилось. Территория, во всём виновата Территория. Проклятая земля, посыпанная солью и щедро политая кислотой. Правда ли, что здесь случаются кислотные дожди?

Нужную улицу он нашёл достаточно быстро. Ноги сами поворачивали на перекрёстках, как будто карта города была выгравирована на подкорке.

Дом выпрыгнул на него из-за угла. Хаген не ожидал его так скоро — и теперь пожирал взглядом, не в силах оторваться. Приземистое четырёхэтажное строение из красного кирпича казалось смутно знакомым, выползшим то ли из беспорядочных снов, то ли из столь же беспорядочной яви первых дней осознавания. Дней, когда улыбающиеся люди в светлых одеждах напомнили ему о том, что он есть Юрген Хаген, и это хорошо. Нет-нет, воспоминания отдельно — и отдельно сны, серые, полные тоски и незаполненного пространства.

Какая чушь!

Встряхнув головой, он решительно рванул на себя дощатую подъездную дверь и окунулся в пахнущий хлоркой полумрак. Второй этаж. Таблички на дверях ничего не говорили о проживающих. Внутри вполне могли оказаться полуразложившиеся тела. Призраки. Пожалуй, призраки — лучший вариант.

Ключ, самый обычный, не магнитный, легко провернулся в замке. Хаген вступил в комнату с боязливым чувством наёмника, разгромившего замок сюзерена. Всё здесь было приготовлено именно для него — неброская, слегка сумрачная мебель: гардероб, два табурета, письменный стол и кресло, прикрытое шахматным пледом. Рядом с креслом стоял торшер, старинный, ламповый, с тканевым абажуром. К такому бы торшеру да пару-тройку книжных полок, уставленных раритетами. Но книг в комнате не оказалось. Зато на столе чернел заветный чемоданчик. В этом весь Инженер — оставить коммуникатор на виду, упаковав его лишь в ненадёжную оболочку из псевдокожи. Любая проверка — и вся конспирация летит к чертям!

Он ворчал, но пальцы уже возились с застёжками, разворачивали промасленную ткань, разбирали, собирали, распутывали и скручивали. Допотопный прибор, динозавр — тем и ценен. Сложные электронные дешифраторы вряд ли среагируют на низкочастотный «пиип», практически не нуждающийся в расшифровке.

«Вот теперь я настоящий шпион, — подумал он со злорадным удовлетворением. — С рацией и секретным убежищем. Берлогой. Явкой. И дай Бог, чтобы труды оказались не напрасны. Если нет — впору застрелиться. Из пистолета, который непременно выдадут в „Кроненверк“ сразу после зачисления в штат. Нет, правда, что если рация не работает?»

Но она работала!

Полосатый динамик издал прерывистый звук, похожий на першение в горле. Хаген воровато оглянулся и убавил звук, повернув верньер практически до упора.

— База? Как слышно? Меня слышно?

— Отлично слышно, — бодро пророкотал динамик. Звук был настолько чистым, что создавалось ощущение, будто Инженер сидит где-то рядом, в соседней комнате. — Великолепно слышно, просто изумительно! Чистый канал, как я и рассчитывал. Как вы там, Юрген? Вы один?

— Один. А что, должен быть кто-то ещё?

— Нет-нет, не обращайте внимания — волнуюсь.

В динамике зашипело. Должно быть, Инженер издал смешок. Хаген представил, как он сидит в своём пластиковом скворечнике, согнувшись в три погибели и вытянув трубочкой полные губы. Конечно, при костюме и в галстуке. А кончик галстука, само собой разумеется, утонул в стакане чая с лимоном. Во рту моментально стало кисло и влажно. Лимон. Интересно, есть ли в Трауме лимоны? И чай?

— Вы уже были в «Кроненверк»? А в лабораториях?

— Я представился, — сказал Хаген. — Отрекомендовался начальству. Познакомился с отделом.

— И как?

— Напряженно. И как-то, знаете, хмуро. По-моему, они думают, что я внутрист.

— Внутрист, — рассеянно повторил Инженер. — А, да-да, помню, внутренняя служба. «Наблюдай за наблюдающим». Скверно, скверно… У вас теперь будут проблемы?

— Сложно сказать. Должно быть, меня теперь зауважают, а впрочем, вряд ли. Доносчиков никто не любит. Вероятнее, что подставят или даже сделают «тёмную».

— Скверно, ах, как скверно!..

— Поживём-увидим. Может, ещё и ничего. Вы лучше скажите, как там Лидия? Я ведь не предупредил, что так надолго, понадеялся на вас. Чёрт его знает, вернусь ли вообще.

— Не волнуйтесь, Юрген, я за всем прослежу, мы же договорились. Ну что за пораженческие настроения! Конечно, вернётесь. К сожалению, наши возможности ограничены, и вы должны быть осторожны, но если что-то будет в моих силах, то я непременно, непрм…сдлв ссштв ншсилх…

От волнения он, видимо, слишком придвинулся к мембране, и речь превратилась в шипяще-свистящую невнятицу.

— Простите, ради Бога! Я сказал, что непременно…

— Я буду осторожен, — сказал Хаген. — Но нужна хоть какая-то определённость. Смешно, но вот совсем не могу вспомнить, о чём мы говорили. Омерзительное чувство. Нет, я помню суть, в общих чертах, но вот конкретика, детали… Вы только не пугайтесь. Ничего серьёзного. Голова болит, и мысли путаются, как будто я заболел. Помню, что мы обсуждали, как перебраться через границу, а вот то, что должно быть потом…

— Это очень скверно, что вы заболели, Юрген! — голос Инженера завибрировал от волнения. — Я даже не знаю, что мог бы для вас сделать. Там же есть медики? Там точно должны быть медики, но, конечно, опасно — к ним обращаться, и всё же…

— Я в порядке. Просто запамятовал кое-что относительно задания.

— Ах, да-да… В общем виде… но задания-то можно сказать практически нет… в самом общем виде, нужно выяснить, что там назревает по поводу партийного проекта. Они же теперь увлечены проектами? Подбирают им пафосные названия. Но то, что слышно о новой партийной игрушке, мне категорически не нравится. Чувствуется в этом какая-то угроза, хотя их лидер, этот сумасшедший Райс, в последнее время надел дипломатический фрак… и это не нравится мне ещё больше! Что-то происходит, Юрген. Нужно выйти на Сопротивление, у них есть информаторы, но, к сожалению, связь рвётся. Можно понять, всё это завинчивание гаек, холодная война, которая абсурдна, а головы-то летят… Я могу назвать человечка, но совершенно точно он вам не обрадуется. Вряд ли донесёт, но не уверен, что поможет. Нужен?

— А как вы полагаете? — несмотря на все усилия, реплика прозвучала раздражённо, но Инженер не обиделся. Напротив, загудел ещё оживлённее:

— Ну и очень хорошо, ну и славно. Он музыкант, точнее любит называть себя музыкантом, но после декрета о «лишних людях» быстро переименовался, так что вы тоже не усердствуйте. Адрес запомните или всё-таки запишете? Только аккуратно, вы понимаете, лучше, конечно, запомнить, но только если уверены…

— Я сейчас ни в чём не уверен, — сумрачно ответил Хаген. — Я запишу. Диктуйте.

Инженер продиктовал, немилосердно растягивая буквы, словно не был уверен в способности Хагена без ошибок записать несколько названий улиц.

— И как вам впечатления от Траума, — спросил он с любопытством. — В двух словах?

— Ощущение, как будто в центре города что-то сдохло, и теперь жители коллективно закапывают труп.

— Гм… понимаю, запах. Химический завод?

— А ещё мыловарня, не забывайте. Вы, кстати, знаете, из чего здесь варят мыло?

— И знать не хочу, — жалобно сказал Инженер. — Юрген, вы извините, если бы я мог, то я бы сам…

— Господи, да разве ж я обвиняю?

— Да если бы и обвиняли. Прекрасно понимаю ваш настрой…

— Нет у меня никакого настроя! — возразил Хаген резче, чем намеревался. — Глупости вы говорите. В мыслях у меня не было вас обвинять. Просто будьте на связи. Без вас я загнусь!

Выключив коммуникатор, он долго сидел, болтая ногой и бездумно колупая шершавую тёмно-коричневую крышку. Псевдокожа. И совсем не похожа на кожу. Говорят, из кожи они делают сумочки и украшения. А также из зубов. Чтобы ничего не пропало даром. Чтобы не связываться лишний раз с Пасификом. Должно быть, в их представлении Пасифик — богатый купец, вздыхающий от собственной тучности. А Траум, конечно, телохранитель этого купчины, стройный и подтянутый, с безупречной солдатской выправкой и звяканьем шпор. Шпоры… что такое «шпоры»? Шпоры — значит «лошади», но у нас нет лошадей, а я знаю, что их нет и что они такое… откуда?

«Я не хочу, чтобы из меня сделали дамскую сумочку, — подумал он ожесточённо. — Ни из меня, ни из Лидии, ни из кого-то ещё. Хорошо, что здесь нет детей. То есть, плохо, но всё-таки хорошо, потому что они приспособили бы и их — на сумочки, кожаные шлёпанцы, портсигары, ключницы. Влияние Территории, не иначе. Люди не способны к такому зверству».

Внезапно ему остро, до боли, захотелось опять включить коммуникатор и обсудить эту тему с Инженером. Тот начал бы с квохтанья, сожалений о том, что не может помочь, но потом нашёл бы нужные слова или хотя бы нужные междометия. В конце концов, что требуется от собеседника? Уши, сочувствие и согласие с твоей точкой зрения.

А есть ли точка зрения? Очень может быть, что и была. Память как крупноячеистое сито: мука просеивается, на дне остается шелуха и мусор. Проклятая головная боль! Вчера я уехал или позавчера, нужно было спросить. А ведь в следующий раз забуду, о чём забыл.

Дети. А в Пасифике есть дети. Зачатые и рожденные естественным путем, не в пробирке; вот и доказательство, что во всём виновата Территория. Хотя у нейтралов тоже рождаются дети — редко, в виде исключения, но рождаются же. Что это доказывает? Что закономерность кроется глубже, что есть скрытый фактор, возможно, даже принципиально непознаваемый. И если бы я был ученым, то обязательно бы сосредоточился на выяснении именно этого фактора. Всё остальное — чепуха и бред, главное — понять, почему в Райхе не рождаются дети. Если бы я был учёным…

«Но я не учёный, — подумал он с облегчением. — Я шпион. Разведчик под прикрытием. А что делают разведчики? Стараются слиться с окружающей средой, поменять окрас шкурки под цвет прибрежной гальки. Делают то же, что и окружающие. Пьют, едят, работают, развлекаются. На работе я уже побывал, осталось определиться с развлечениями. Байден рекомендовал цирк — играл глазами и настоятельно, настоятельно рекомендовал. И, между прочим, там выступают нейтралы. Возможно, даже дети».

Выходя из квартиры, он тщательно запер за собой дверь. Даже подёргал за ручку, чтобы убедиться, что надёжно закрыто. В подъезде царила мёртвая тишина, только с верхнего этажа доносились призрачные отголоски неумелой игры на синтезаторе.

Перво-наперво стоит наведаться в общежитие. Так сделал бы старший техник — затребовал полагающийся ему спецпакет с личными вещами, придирчиво осмотрел и обнюхал каждую, заменил то, что не подходит по размеру, полаялся с комендантом, познакомился с соседом или соседями — как уж повезёт, смахнул пыль с поверхностей, отоварил пищевые талоны и уже потом, с чувством исполненного долга, отправился развлекаться. Так, стало быть, и поступим.

Снаружи ничего не изменилось. С небес по-прежнему трусил издевательский кашицеобразный снег, и стёкла подъехавшего автобуса сочились крупными ржавыми слезами прямо на окаймляющую борт рекламную надпись — «Райдо: доставим в пункт назначения».

Хочу домой. Боже, как же я хочу домой!

Он чувствовал дыхание Пасифика — морской бриз и клубничную сладость полуденного солнца — и понимал, что это иллюзия. Галлюцинация. Бред. Реален лишь снег, бензиновые пары и вонь мыловаренного завода, планомерно перерабатывающего «лишних людей».

— До конечной без остановок, — предупредил кондуктор. — Корпоративный рейс. Вы из «Кроненверк»?

— Я техник, — сказал Хаген. — Старший техник. Неужели не видно?

Автобус тряхнуло. Столб с жёлтой наклейкой медленно поплыл вправо и затерялся в усиливающейся метели.

— Простите, — сказал кондуктор. — Я так и подумал.

Глава 2. Фабрика Человека

Магазин не работал.

Это можно было понять, даже не приближаясь к нему, однако Хаген всё же приблизился и подёргал ручку двери. Она повернулась с жестяным звуком, щёлкнул замок, но двери не открылись. Очевидно, что-то держало их изнутри.

Сквозь пыльное стекло витрины просматривались очертания экспозиции — музыкальных инструментов, развёрнутых друг к другу как на домашнем концерте. Электрический орган соседствовал с ударной установкой, воздевшей руки-тарелки в характерном жесте сдачи в плен, чуть поодаль выгибали деформированные шеи-грифы гитары на кленовой подставке. Склад ненужной музыки.

Хаген обошёл здание, вернулся ко входу и ещё раз пошатал дверь. Безрезультатно. Капли отвратительно тёплого дождя падали на лицо. Одна попала на губу, и он машинально слизнул её, удивившись резкому привкусу железа.

Как насчёт слабого приступа ясновидения?

Наверное, было так: вечер, трень-брень — звенит касса, подсчитывает выручку, тишина, и вдруг — визг тормозов, всё летит к чёрту. Резиновые плащи, перехваченные широким ремнём с пряжкой. А на пряжке, разумеется, зигзаг. И он же — на кобуре, на наплечной повязке, на нагрудном кармане. «Пройдёмте?» На два счёта, слаженно, без лишних движений. Они умеют проворачивать такие дела без лишних движений, никто не возмущается, никого нет.

Никогда.

Никого.

Нико…

Шорох за спиной застал его врасплох. Ещё секунду назад он был уверен, что улица совершенно пуста, но это, разумеется, была иллюзия. Траум наблюдал за ним сквозь слепые, зашторенные окна, и взгляд его не сулил ничего хорошего.

Так-так.

Он обернулся, ожидая увидеть чёрный фургон внутренней службы, но обнаружил лишь одинокого велосипедиста, притормозившего у кирпичного входа в подвал-бомбоубежище. Синий блестящий дождевик скрадывал очертания фигуры. Велосипедист чего-то ждал, и Хаген ждал тоже, ничего другого просто не оставалось.

Наконец мелькнула белая рука, откинула с лица капюшон, и оказалось, что велосипедист вовсе даже женщина, щупловатая, с интересным, но бесцветным лицом, вобравшим в себя усталость нескольких бессонных ночей подряд. Типичная работница, не «боевая подруга», но «наша славная помощница», это уж без сомнения. Шапочка тёмных волос слегка растрепалась, но именно эта взлохмаченность вызывала симпатию, делая лицо женщины милее и проще. И моложе, хотя в Трауме с его загадочным течением времени сравнение возрастов казалось неуместным.

— Магазин закрылся, насовсем. Что вы хотели?

В её голосе звучала тревога.

— Я бы хотел увидеть хозяина, Штумме.

— Его нет, — быстро ответила она, всматриваясь в лицо Хагена, словно пытаясь выучить его наизусть. — Он на Фабрике, и вернётся через два дня. Он работает посменно.

«На какой…» — хотел было спросить он, но в последний момент удержался, потому что ответ был очевиден: Фабрика здесь была только одна, остальные производственные комплексы именовались заводами.

— Очень жаль. Мне крайне необходимо встретиться с ним. Вы знаете его код?

— Вы не сможете с ним связаться, пока он там, связь блокирована.

— Ах, да.

«Глупо, — подумал он с досадой. — Ну, до чего же глупо. Ляпаю ошибки одну за другой. Неудивительно, что мне не везёт. Тупик, и что теперь? Как поступают в таких случаях? Связаться с Инженером? Сказать: «Здравствуйте, я совершенно потерялся и не знаю, как поступить. И ещё — заберите меня, прошу вас, я вне игры. Пожалуйста, Боже, Боже, как я хочу домой…»

— Вы расстроились.

Женщина подошла ближе, ведя велосипед за руль, осторожно, как будто с опаской. Впрочем, это могло быть обычной манерой поведения.

— Вы тоже из «Кроненверк», — она кивнула на эмблему, вытисненную на рукаве куртки. — К нему уже приходили, двое. Всегда по двое. И всегда под вечер.

— Я хотел переговорить о личном.

— О личном? — замешательство на её лице говорило о многом. — Вы знакомы?

— Не совсем, — сказал Хаген. Он чувствовал усталость и опустошённость — так подействовало разочарование. — Вы не знаете, как добраться до Фабрики? Здесь ходит какой-нибудь автобус?

— Вам придётся долго ждать, — она покачала головой, возражая то ли ему, то ли себе. — Слишком долго. Но вы можете взять его велосипед, на самом деле здесь недалеко. Пойдёмте, я открою.

Завернув за угол магазина, она достала из складок дождевика огромный железный ключ и с натугой открыла неприметную дверь, выкрашенную под цвет стены.

— Сейчас.

Позвякав чем-то внутри, она выкатила старенький велосипед со вмятиной на раме, деловито постучала носком ботинка по покрышкам.

— Я буду здесь, но если вы припозднитесь, просто оставьте его снаружи, можно даже у входа. Сомневаюсь, что он кому-нибудь приглянется.

— Спасибо. Вы… очень добры.

Она невесело улыбнулась.

— Боюсь, вас ждёт разочарование. Он очень изменился и вряд ли сможет вам помочь.

— Речь пойдёт не о музыкальных инструментах.

— Да? Ну что ж, надеюсь, вам удастся встретиться. Или нет. В любом случае, буду благодарна, если вы оставите велосипед здесь, когда вернётесь. Если вернётесь.

— Я вернусь, — пообещал Хаген. Это уже начинало входить в привычку.

***

Первые корпуса Фабрики появились ещё до того, как он успел устать. Стандартные штамповки из стекла и бетона, похожие на россыпь детских кубиков, а между ними — причудливые круглокупольные сооружения: тронь — упадёт, длинношеие прожекторы и смотровые вышки, а ещё пожарно-красные трубы и воланы охладительных башен расположенной неподалёку теплостанции.

Если верить обновлению реестра, Штумме числился в отделе модификации поведения одного из «чистых» подразделений Фабрики. В некотором смысле, ему повезло. Напротив его имени стояли пять звёзд пригодности, а значит, в ближайшее время обработка ему не грозила.

«Мне снится сон».

Он всё сильнее нажимал на педали, по-прежнему не ощущая усталости. В просветы грозового неба выглядывало солнце, яркое и белое, целясь в угол глаза.

«Я и есть сон. Это небо, это солнце, жесткая пластиковая трава. Я потерял направление. Заблудился. Я опять допустил ошибку, снова, раз за разом, мне не нужно быть здесь».

Вот путь в один конец, и впереди цель — безжалостное типовое здание, похожее на больницу, люди в резиновых костюмах и полная ясность. Им даже не придётся задавать вопросы, достаточно короткого взгляда, чтобы уловить различие. У этих людей встроенный радар, вместо эмоций — особое чутьё, позволяющее отлавливать инакомыслящих. Чутьё или навык — неважно. Важно то, что его практически невозможно обойти. Они вооружены, а что есть у него? Всё то же волшебное, греющее душу «ничего».

Но было кое-что кроме — карта техника, старшего техника, и он убедился в её могуществе, когда всё-таки прибыл в то место, о котором думал с болезненным любопытством и подсасывающим нетерпением.

— Мы рады вас видеть, герр Хаген! — прощебетала девочка-администратор в серебристом облегающем комбинезоне всё с той же зигзагообразной эмблемой «Кроненверк». Операторы шутили, что в верхах уже разрабатывается план повышения лояльности персонала путём клеймения: мол, заминка только в выборе места — ключица, бедро, ягодица или лоб. Шутки шутками, но по меньшей мере половина зубоскалящих одобряла саму идею.

Вокруг были только женщины, настоящее царство женщин. Всё мужское осталось снаружи, копошилось на пластиковых полях, возводило одинаковые постройки и колючее ограждение вокруг них, а здесь царила весна — деловитая медицинская весна, пахнущая спиртом и озоновой свежестью.

— Рабочие уже извещены и выйдут к вам через несколько минут. Приготовить помещение для допроса?

— Не стоит, — поспешил ответить Хаген. — Я задам всего несколько вопросов. Плановая взаимопроверка, ничего особенного.

— Не сомневайтесь, мы сделали всё по правилам! — произнёс звонкий голос у него за спиной.

Весело простучали каблучки по каменному полу. Девочка-администратор сказала: «Ах!», а Хаген просто смотрел и не мог отвести взгляд, и сердце его сжалось, сбилось с ритма.

Её белые мягкие волосы отливали золотом, а кожа была упругой и свежей и тоже бело-золотой, словно подсвеченной изнутри. Он впервые видел столь совершенную красоту, живую и дышащую, лукаво улыбающуюся ярким, искусно подведённым ртом.

— Меня зовут Тоте, — она прикоснулась к его запястью, усмехнулась опять, понимающе сощурив глаза с медовой радужкой и кошачьим зрачком. — Погуляйте со мной, коллега! Я хочу дружить с вашим отделом.

— Конечно…

Тоте. Он не мог оторваться от холмиков её груди, прикрытой пушистым изумрудным свитером. Поверх свитера был небрежно накинут белый халатик, накрахмаленный, без единого пятнышка.

— Это линзы, — она дотронулась мизинцем до уголка глаза, аккуратно, стараясь не задеть ресницы, — но всё остальное у меня своё. Вам не удастся обвинить меня в нецелевом расходовании средств. Пойдёмте, ваших рабочих приведут через десять минут. Нас не часто навещают гости.

«Сон, сон… — подумал он опять, послушно колыхнувшись вперёд. Прохладные пальчики держали его за пульс. — Сон, и я пойман!»

Они шли, почти бежали по нескончаемым коридорам всё вверх и вверх; губчатые стены впитывали звук шагов, потолок мерцал россыпью светодиодных звёзд.

— Подождите!

Его слабый протест был поглощён так же, как поглощалось любое сопротивление. Тоте оглянулась, блеснула хищными зубками.

— Теперь сюда!

Вниз-вниз, другое дело, намного легче. Подошвы шлёпали по бетонному полу, а воздух наполнился запахом мокрой извёстки, свежестью иного рода — сквозняком из приотворённых ворот. Лампы гасли за спиной, а просвет становился всё шире, и, наконец, разогнавшиеся ноги сами собой перепрыгнули через направляющий жёлоб и вынесли — куда? — на каменный балкончик под открытым небом.

Отсюда можно было сделать шаг прямо на крышу одного из чистеньких микроавтобусов, ожидающих то ли техобслуживания, то ли заправки. А может быть, отдыхающих перед следующим рейсом. А на стоянку уже вползал очередной, и с обеих сторон к нему бежали встречающие, помахивая рогатыми дубинками шокеров.

— Сюда их привозят, — пояснила Тоте, щурясь от метких солнечных засветов. — Материал. А потом мы делаем из них людей. Смотрите, ну смотрите же, Хаген!

Они послушно выходили из микроавтобуса, один за другим, и тут же вставали в шеренгу, от которой встречающие техники отделяли требуемый сегмент и уводили за собой. Первые рефлексы несформированных делали их похожими на роботов, но Хаген чувствовал — угадывал, припоминал — мягкий рассеянный взгляд, лишённый агрессии, не содержащий узнавания, но всё же осмысленный. Материал. Он сам был материалом, но никто не ставил его в шеренгу, не бил электрическим кнутом. Он был другим, воспитанным в совершенно иных условиях. Об этом не следовало забывать, как и о том, что вокруг — Траум, по-прежнему Траум, вечный Траум, обречённый на муки выживания.

— В последнее время Саркофаг выдаёт больше обычного. Возможно, мы всё же побеждаем Территорию. Хотя я бы скорее связала прирост населения с изменчивостью. Больше материала — больше простора для экспериментов — больше процент выбраковки.

— Что?

— Ну, это же просто версия, — весело сказала она. — Трум-пум-пум. А у вас, какие версии есть у вас? Помимо утверждённых партией?

— Меня вполне устраивают одобренные варианты, — солгал он, отчаянно пытаясь свести разбегающиеся мысли воедино, а какая-то аналитически настроенная часть сознания выгнула несуществующую бровь: «Прирост населения. Хм-м. Интересно…»

Новые, ещё не сформированные, но неизменно взрослые выходили из каменного Саркофага — чтобы сразу же попасть в ожидающие их микроавтобусы. Впрочем, нет, микроавтобусы подъезжали позже: на границе отваживались ездить лишь бронированные машины Патруля.

«А ведь они выходят практически с Территории — понял он и поразился ясности открывшихся причин и следствий. — Может быть, поэтому здесь всё так странно и противоречит здравому смыслу? Потому что живущие здесь изначально больны. Заражены инаковостью. Территория, кусающая себя за хвост, очищающая себя напалмом… Нет-нет, эта идея точно приходила в умные головы, и головы не дали ей хода, а значит, всё намного сложнее…»

— А вот и ваши рабочие!

Трое мужчин в синей мешковатой униформе топтались в коридоре, не решаясь переступить желоб, отграничивающий внутреннее пространство от каменного выступа. Их выбритые головы качались как кегли. Даже сейчас они старались держаться друг за другом — привычка, вбитая весёлыми серебристыми девочками-терапистками. Кто из них Штумме? Наверное, первый, с кустистыми бровями и впалыми щеками домашнего затворника, астеника и аскета. Остальные выглядели попроще, погрубее.

— Я бы хотел пообщаться с ними наедине, если позволите, — сказал он, с чувством удовлетворения отмечая внутренние колебания, отразившиеся на лице спутницы.

— О, вы мне не доверяете?

— Есть инструкция, фрау Тоте.

— А вы всё делаете по инструкции?

Она уже оправилась от замешательства и перешла в нападение, ядовито-насмешливая, расслабленная, хрупкая и твёрдая статуэтка с тонкими запястьями.

— Я — да, — парировал он ожесточённо. — А вы?

— Я бы хотела написать инструкцию для вас. Не хмурьтесь, герр Хаген, я уже ухожу. И помните, что однажды мы поменяемся ролями. Это, разумеется, не угроза.

Ну, разумеется. «Скверно, — подумал он словами Инженера. — Ах, как скверно!»

Цокая каблучками, Тоте приблизилась к рабочим. Они расступились, нет, отпрянули в стороны. Худощавый со впалыми щеками прижался к стене, словно хотел раствориться в ней, стать невидимым.

Интересно!

— Штумме, — позвал Хаген. — Кто из вас Штумме?

— Я, — глухо ответил второй, низенький и толстый. Его маленькие глазки тревожно косили в сторону удаляющейся Тоте, заросший подбородок с валиком жира едва заметно подрагивал.

— Подойдите, я должен задать вам несколько вопросов. Остальные могут быть свободны.

В ожидании, пока оставшиеся двое рабочих исчезнут за поворотом узкого коридора, Хаген подошёл к краю балкончика и только сейчас заметил оградительную сетку под ногами. Она помешала бы ступить на крышу фургона, да и сама крыша была ниже, чем показалось вначале.

— Чувствуете? — спросил Штумме. — Чуете, а? Вот, вот…

Откуда-то тянуло гарью. Запах становился резче и ощутимее, очевидно, ветер сменил направление.

— Вы Герхард Штумме. У вас был магазин музыкальных товаров.

Взгляд рабочего был устремлён вдаль. Толстые ноздри жадно втягивали воздух, испорченный горькой нотой с привкусом пепла.

— Был. Я отказался от личного имени. Мы все отказались.

— Почему?

Пепел оседал на обонятельных рецепторах. Ещё пять минут назад ветер пах свежестью. Или так пахли отглаженные халатики медсестёр?

— Я хочу быть полезным, — проговорил Штумме, с очевидным трудом подбирая слова. — Всё, чего я сейчас хочу — быть полезным. И немного отдохнуть.

— Вы были полезным там, в своём магазине. Герхард, вы знаете, кто я? Вас должны были предупредить.

— Вы один из них, меня предупредили. Приехали проверить, что делают с «лишними людьми». У меня всего седьмой эмпо-индекс, но я интеллектуально недостаточен и технически бездарен. Я зря тратил ресурсы, вы это хотели услышать? Теперь я приношу пользу, столько, сколько могу. Мы все приносим пользу.

— Герхард!

— Чувствуете этот запах?

— Да-да, я чувствую. Но послушайте…

— Когда нас обливают бензином, она смеётся. А он никогда не смеётся, знаете, он наблюдает, чуть ссутулившись, руки в карманах, и на лице его предельная сосредоточенность: ему важно ничего не пропустить. Этот запах…

— «Она» — Тоте? А он? О ком — о чём — вы говорите?

Разумеется, он чувствовал этот запах, горелый и жирный, вызывающий тошноту, но так пахнут очистные сооружения, сухая листва, сжигаемая в цинковых бочках, бумага и пластик, корёжащиеся в огне среди бытового мусора, пуговиц, скрепок, останков мелких животных. Штумме втягивал воздух раздувающимися ноздрями, и подбородок его дрожал всё сильнее.

— Что вы хотите услышать? Я скажу всё, всё!

— Пожалуйста, — улучив момент, Хаген поймал его взгляд. — Герхард, ради Бога! У вас был магазин, к вам приходили люди. Люди с музыкальным слухом. Я бы хотел развить музыкальный слух, Герхард, я бы очень хотел научиться играть самые простые мелодии. Что-то, что поможет мне вспомнить.

— Вы!

Штумме отшатнулся.

— Вы… чёртов вы болван!

Он попятился, вильнув вправо, практически описав полукруг. Ломаная тень метнулась по бетонным плитам и налилась чернотой, когда круглое маленькое солнце в очередной раз выглянуло из грозовых гряд.

— Герхард!

— Не подходите ко мне, — просипел Штумме, задыхаясь от волнения. Его круглое лицо блестело — то ли от испарины, то ли от слёз. — Ни шагу! Вы хуже, чем они… Мы потеряли надежду, а вы дали вновь, но дали меньше, чем ничто! Я вас не знаю, но из-за вас меня сожгут. Я не знаю, что вам нужно. Я вас ненавижу!

На подгибающихся пружинных ногах он пятился всё правее, и теперь за спиной его оказался обрыв, и люди внизу на стоянке подняли головы, а зеркальные окна корпуса напротив пошли нефтяными пятнами, не в силах сдержать любопытство тех, кто наблюдал изнутри.

— Остановитесь!

— Всё из-за вас. Не приближайтесь ко мне! Боже мой, — он всхлипнул, мотнул головой. — Неужели я хочу многого — быть полезным и забвения? Зачем, ну зачем вы пришли?

— Подождите, я не…

Как в дурном сне Хаген шагнул к рабочему, и тот взмахнул руками в нелепой имитации полёта, развернулся, в два прыжка достиг края балкона и рванулся вперёд, стараясь перепрыгнуть полосу страховочной сетки.

У него почти получилось, однако левая нога зацепила проволоку, и он полетел лицом вниз, обнимая воздух распахнутыми руками. Высота была небольшой, но он упал враздрызг, глухо и мягко, прямо под задние колеса паркующегося автофургона. Прямоугольный брезентовый верх надвинулся на распростёртое тело, натужно взревел мотор. В этот момент проглянувшее солнце ошпарило сетчатку, Хаген попятился от края, выводя заплетающимися ногами зигзаги, чтобы сохранить равновесие.

Ласковые руки обхватили его сзади, притормозив и обездвижив.

— О, герр Хаген, — сказала Тоте. — Мне очень жаль!

— Постойте, я…

Он подался вперёд, но сделал только шаг. Всего один, слишком мало, чтобы что-то разглядеть.

— Мы сделаем всё возможное.

— Что? Что вы сделаете?

— Вот же недоверчивый человек! — воскликнула она с весёлым недоумением. — Ну куда вы трепыхаетесь? Всё кончено.

И действительно, всё было кончено.

Колонна несформированных, разделившись надвое, дисциплинированно вползала в здание. Фургоны разъехались, и на том месте, где они буксовали, уже копошились люди в прорезиненных костюмах — уборщики. Из-под козырька выбежал приземистый мужчина, разворачивая шланг.

— Где…

— Недоверчивый человек, — повторила Тоте. — Ну же, отойдите от края! Что вы ему сказали? Они такие нестабильные, такие нервные. Это, конечно, наша недоработка. Хотите, я позову другого?

Он не мог смотреть в её глаза, на её сияющую здоровьем кожу, шелковистые волосы, мягко стекающие на изумрудную горловину свитера. Тошнота подступала к горлу, и он всерьёз испугался, что не справится и закричит. И когда стало совсем невмоготу, прохладный голос под сводом черепа раздельно произнёс: «Пасифик», и тошнота отступила. Он снова получил возможность дышать, а вместе с тем и воспринимать окружающее.

— Чем здесь пахнет?

— Что с вами, Хаген?

Её улыбка была острой, как кромка молодого месяца.

— Я ничего не чувствую, — сказала Тоте. — Возьмите таблетки, коллега. По одной, с утра и на ночь. Я могу дать ещё, если попросите. Вы попросите. Примите одну прямо сейчас, ну!

Повинуясь строгому голосу, он выщелкнул одну сплющенную полусферу из блистера, протолкнул между губ и сморщился от невероятной горечи.

— Теперь скажите «спасибо».

— Что вы мне дали? — спросил он с отчаянием, думая при этом: «Что я творю, Боже мой? Что уже натворил?» — Где Штумме? Он жив?

— Я же сказала, мы сделаем всё возможное. Давайте вернёмся к нашим делам. Я покажу вам Фабрику.

— Нет, мне пора. Проводите меня до выхода.

Он не ожидал, что она согласится. Но она кивнула:

— Хорошо.

Обратный путь оказался короче, хотя и более извилистым. Перед одной из дверей Тоте взяла его руку в свою, но он высвободился.

— Заглянете ко мне на секунду?

— Нет.

Она усмехнулась.

— Зачем вы всё-таки приезжали, герр Хаген?

— Вы знаете.

— Ещё нет. Но узнаю.

Остаток пути они проделали в молчании.

***

Солнце уходило за горизонт, и это было опасно. Через два-три часа начнёт темнеть, тяжелые грозовые облака раздвинутся, явив маленький, тошнотворно правильный окатыш луны. И вскоре на чернильной доске неба появятся Знаки. Нельзя смотреть на них, никак нельзя, а сейчас — после Штумме — особенно.

Он застонал.

Инженер предупреждал его о Фабрике и обработке, о психотропных веществах, применяемых для подавления воли, о сочетании света и звука — обо всём, что он знал и сам. Упоминалось ли о камерах? Несомненно. Вот только проклятая головная боль стёрла подробные инструкции, оставив лишь слабое воспоминание об упущенных возможностях.

Сейчас я мог бы быть дома.

Он почти видел лазурное небо Пасифика, наполненное и тёплое, глубокое и чистое как морская вода. Под таким небом можно жить, не опасаясь поднимать взгляд. «Лидия», — подумал он, но образ не приходил, только небо с редкими барашками облаков, комковатой дымкой, подгоняемой атмосферными потоками.

Меня отравили.

Велосипед повело, лишь чудом удалось сохранить равновесие. Мир шатался и был непрочен. Увидев велосипед, Тоте рассмеялась и предложила довезти, но Хаген отказался. Он наконец нашёл в себе силы отказываться от всего, что она предлагала. К сожалению, это не отменяло того факта, что его отравили.

Я отравился сам. Я был неосторожен.

Теперь он это понимал, яснее, чем утром, и гораздо яснее, чем час назад.

Виноват — это без вопросов. Но разве можно утверждать, что виноват настолько?

Усилием воли он выбросил мысли из головы, сосредоточившись на ритмичных движениях. Скелет велосипеда дребезжал на выбоинах, появлявшихся, несмотря на постоянные ремонтные работы. Вот и сейчас группа дорожных рабочих в фосфоресцирующих жилетах долбила кирками слежавшийся грунт. Мартышкина работа, в самый раз для недолюдей с высоким эмпо. С каким удовольствием он погрузился бы в эту монотонную, бессмысленную долбёжку, погрузился весь, с головой, так чтобы ни одной мысли, ни одного воспоминания не просочилось сквозь цепочку глухих ударов. Бух-иннн — стонет земля, бух-иннн — прямо в висок, в лобную долю, в подкорку, собравшую всю грязь человеческих измышлений.

Возможно, они правы. Ложная память вредна и опасна. Но сжигать... нет-нет, немыслимо, Штумме сошёл с ума и заразил своим сумасшествием. Тоте смеялась. Человек не может смеяться, сжигая другого человека.

«Я разберусь — подумал он, с ожесточением щёлкая педалями. — Я во всём разберусь и вам не понравится, когда я закончу. Если понадобится, я разнесу всё в клочья, в щепки, в лоскуты! Райх хочет войны с Пасификом? Отлично, я — мы — тоже хотим. Не скажу за Пасифик, но я хочу, да. Есть же такие омерзительные, выморочные места, которые, кажется, сам чёрт создал, а потом плюнул от безнадёги, да так и оставил — гнить под мокрым снегом. Тоте. Ничего не понимаю. Ничего! Ничего!»

Он вырулил на одну из основных улиц, Шпайхерштрассе, и тотчас свернув в переулок, положившись на внутреннее чутьё, встроенный компас, которому привык доверять, и компас не подвёл: замелькали уже знакомые кирпичные стены, разрисованные граффити, глухие клёпаные ворота ремонтного цеха, потом опять жилые дома — подъезды с тоскливыми зарешёченными лампами-фонариками.

«Хоть бы она куда-нибудь ушла. Господи, сделай так, чтобы задняя дверь магазина оказалась запертой!»

Но синий дождевик уже спешил навстречу, приветственно взмахивая рукавами. Короткие волосы женщины растрепались пуще прежнего, и синева под глазами сделалась более выраженной, как будто с момента расставания и по сейчас она изнуряла себя непосильным физическим трудом. Например, ремонтом или сборкой-разборкой мебели: через бледную щёку пролегла свежая царапина, запятнанная землёй и ржавчиной.

— Ну как? — спросила она с любопытством, деликатно перехватывая руль замаранными краской пальцами. Ногти были коротко острижены и снабжены траурной каёмкой. — Вам удалось увидеться? Как он там?

Вглядевшись в лицо Хагена, она побледнела и прислонила велосипед к стене.

— Что-то случилось? Он ранен? Его убили?

— Не знаю, — выдавил Хаген, испытывая острую беспримесную ненависть к самому себе. — Они обещали, что сделают всё возможное. Мне не следовало приезжать туда. Всё из-за меня.

Признался и не ощутил облегчения. Женщина смотрела на него, сжав губы, и он ждал, готовился принять приговор, когда она сказала:

— Вы ни в чём не виноваты.

— Вы не поняли. Он пострадал — может быть, умер — из-за меня. Из-за моего косноязычия. Должно быть, я напугал его, он был очень испуган.

— Да, — согласилась она тихо. — Очень, невероятно. Но вы не виноваты. Не уничтожайте себя.

Она завела велосипед внутрь магазина, вышла и загремела железной дверью, бултыхая ключом в разболтанной замочной скважине. Нужно было уходить, но Хаген стоял, опустив плечи и чувствуя, как тяжесть стекает по безвольно опущенным рукам, коленям, икрам.

Что теперь? Штумме был единственной ниточкой, она оборвалась.

— Что же мне делать? — произнёс он вслух.

Он не ожидал ответа, но женщина подошла и вновь заглянула ему в лицо — испытующе и сочувственно.

— Неужели вы так много ждали от этой встречи? Я предупреждала, что вы будете разочарованы. Штумме был хорошим человеком, но вряд ли он знал что-то такое, без чего вы не смогли бы жить.

— Вы работали вместе с ним, — догадался Хаген и ощутил прилив надежды. — В его магазине. К нему то и дело приходили люди, покупатели, но не только. Не так ли? Иногда к нему приходили друзья. Ведь у него были друзья? Они приходили в магазин? Может быть, вы...

— Я ничего не знаю, — сказала она твёрдо. — Я работаю в Центре Адаптации, не здесь. Здесь я иногда помогала, но ничего не знаю. Вы идёте по ложному пути.

— Простите, — сказал он, остывая. — Конечно.

Её лицо смягчилось.

— Скоро стемнеет, сегодня опасная ночь. Вам лучше вернуться.

Если бы я мог.

— Простите, — повторил он ещё раз. — Вы меня ненавидите?

— Ну что вы. За что бы я могла бы вас возненавидеть?

— За Штумме. Пусть и не очень хорошо, но вы были знакомы. Вы его знали.

— Да, — согласилась она. — К сожалению, мы были не очень близки, но я его знала. Ведь я его жена. Сейчас, наверное, уместнее сказать «была его женой». Вы абсолютно ни в чём не виноваты. И знаете, уже темнеет и я думаю, вам всё-таки лучше вернуться. Пока ещё есть такая возможность.

Глава 3. Отдел

— Запускаю? — пробубнил Векслер.

Трансформированный маской, его голос звучал глухо. Слышались в нём могильные нотки, которые, как ни крути, как нельзя лучше подходили к ситуации. Приступ ясновидения скрутил Хагена как судорога, вышибив болезненный выдох, больше похожий на стон. Всё впустую, всё прахом, напрасно, зря, бессмысленно и омерзительно жестоко. Ясно как дважды два.

— Подождите!

— Ну чего «подождите», последний разик прогоним и отчёт уже. Я, между прочим, сегодня не обедал. Что будем делать — наугад менять настройки?

— Вернёмся к предыдущему профилю.

— А смысл?

В самом деле. Хаген вздохнул и посмотрел сквозь разделяющее боксы стекло на испытуемого. Тот был бледен, обильно потел, кусал губы, однако держался бодрячком. Взгляд его был направлен в сторону третьей камеры, на местном жаргоне именуемой «Марго». Марго пялилась бесстрастным стеклянным глазом, и испытуемый делал вид, что всё в порядке, даже растягивал губы в резиновой улыбке, стараясь подавить нервный тик на верхней губе. Настоящий солдат. От его натужных попыток изобразить бесстрашие Хагена замутило.

— Ну?

— А вы не нукайте, нукало, — сказал Хаген с прорвавшимся раздражением. — Не пыхтите под руку. Я думаю.

И бессовестно соврал. Думать сейчас он никак не мог — в присутствии операторов, настроенных тоже кисло — ещё бы, после стольких попыток, в присутствии Векслера с его бурчащим брюхом, в незримом присутствии Зои, которая, конечно, украдкой подглядывала за ними. Наконец, в присутствии солдата, как его там — Рудольф или Роберт? Или Руби? Впрочем, Руби — женское имя. Или нет?

— Ладно, — разрешил он наконец. — Валяйте. Запускайтесь и с Богом.

Последней каплей стала струйка пота, потёкшая у солдата по бритому виску. Живодёрство, но если помедлить — живодёрство вдвойне.

— Спасибо, — съязвил помощник.

Его пальцы вслепую затанцевали по клавиатуре. Человек за стеклом вздрогнул и вытянулся стрункой, насколько позволяли фиксаторы. Улыбка медленно стекла с мужественного лица, сменившись гримасой шока.

Хаген аккуратно стащил с себя сенсорные перчатки, встряхнул затёкшие кисти. Смотреть на человека в кресле не хотелось, поэтому он принялся глядеть на экран, отображавший видимое поле с фокус-позиции Векслера. Сгенерированное изображение солдата — Руди? — неуверенно приближалось к сгенерированной постройке, скрывавшей сгенерированную пакость. Но пакость эта вполне поддавалась осмыслению. Момент истины всегда наступал позже.

Не дожидаясь этого момента, Хаген вышел в коридор — позорно дезертировал, прикрывшись неотложными делами. Интересно, смог ли он кого-то обмануть.

«Я не выдержу, — подумал он сотый раз за эту проклятую неделю. — Я, чёрт возьми, психофизик, а не мясник! И мои нейроны, слава Богу, здоровы. Не то, что у этих пластиковых работников с догмой, вшитой в структуры лимбической системы. С каких пор эмпатия стала признаком недоформированности? И какая же сволочь это придумала? Придушить бы её, что ли. Вживить электрод в единственную прямую извилину и пустить переменный ток. Экспериментаторы хреновы. Вивисекторы!»

В попытке успокоиться он сделал глубокий вдох носом и медленный выдох ртом, как учила брошюра по психопрактике. Конечно, продукция, которую еженедельно выдавали умельцы из отдела агитации и морального развития, годилась на то, чтобы качественно подтереться в сортире, но иногда попадались вполне себе здравые мысли. Вдох и выдох. Дыши носом — выдыхай ртом. Дыши на счёт. Дыши, представляя себе снежинку, которую нужно колыхнуть, но не сдуть. Попытайся вдохнуть левой, а потом правой ноздрёй или наоборот. Дьявол, да просто дыши!

Шахматные квадратики, оживляющие приглушённо бежевые стены, мерцали и перемигивались. По мнению терапистов, это позволяло бороться с монотонией и утомлением. Хотя наиболее очевидным способом борьбы с монотонией представлялась интересная работа, а по развивающемуся утомлению логичнее было бы зарядить оптимизацией режима труда и отдыха.

Вдох и выдох. Амма-хумм…

— Прохлаждаетесь?

— О, Господи, — сказал Хаген. — Вы меня однажды до инфаркта доведёте, мастер! Нельзя же так!

— А вы не нервничайте, — посоветовал Байден, чрезвычайно довольный произведённым эффектом. — Дёргаетесь, как будто совесть у вас нечиста. Так и хочется, знаете, вас эдак… иголочкой. Проверить, так сказать, пороги.

Стоящая за его спиной Зои закатила глаза.

— Пойдёмте в кабинет, — предложил Байден. — Что вы тут торчите как восклицательный знак. Мне нужно с вами поговорить. Речь пойдёт о…

Массивный браслет на его руке замерцал одновременно красным и оранжевым и разразился серией возмущённых трелей.

— Да? —пронзительно вопросил Байден. В микронаушнике тоненько запело. — Да, вы что? — его голос опустился на октаву ниже. — Ну разумеется, ну конечно. Всенепременно.

— Пять минут, — бросил он, не прекращая прислушиваться к бормотанию наушника. — А лучше семь. Или десять. Это я вам, техник!

Он развернулся и засеменил к лифтам.

— Или никогда, — резюмировал Хаген, глядя в удаляющуюся, подпрыгивающую спину начальника. — Вежливые люди не отказываются от встречи, они её переносят. А может, я ему антипатичен?

Хорошенькое маскообразное лицо Зои с надутыми силиконом капризными губками выражало только скуку и ничего кроме скуки. Поговаривали, что Байден спит со своей секретаршей, но Хаген подозревал, что это лишь слух, распускаемый самой Зои и её подругами по «Женскому возрождению». Боевыми подругами. Похожими друг на друга как резиновые секс-куклы и такими же асексуальными.

Зашелестели отодвигающиеся стенные панели — опыт завершился. И можно было даже не задаваться вопросом, удачно или нет, — вытянутые лица операторов сигнализировали о том, что очередная попытка с треском провалилась. Но Хаген всё-таки заглянул в игрокомнату. Парамедики в серых робах хлопотали над телом, освобождая его от ремней и датчиков, дежурные операторы копировали и порционно отсылали данные нейромониторинга, а Векслер мотался из помещения в помещение и всем мешал.

— Хоть что-нибудь новенькое?

— Если бы, — перекошенный от досады и усталости, Векслер экспрессивно взмахнул рукой и сшиб стебельчатый микрофон. — А, дер-р-рмо! Понаставили тут. Всё так же. И главное, такой бодрый был, огурец-огурцом. А потом р-раз и спёкся. Я всё думаю, почему нас-то не задевает? Не могу понять, ведь в одной же сети, что мешает — одному, другому, пятому, десятому?

— Сплюньте, — посоветовал Хаген.

Векслер повиновался и воззрился на него с какой-то иррациональной надеждой. Почему-то они все смотрели на него с надеждой. А ещё с выжидающим и иногда юмористическим вниманием, так, словно ожидали, что он вот-вот отмочит что-то запредельное.

— Что будем делать?

— То же, что и всегда. Вы составите отчет, я — на ковёр. Через пять минут. А лучше через десять.

— Почему? — тревожно вопросил Векслер. — Почему лучше?

— Потому что десять больше, чем пять, — с сердцем сказал Хаген. — Чего вы трясётесь-то? Это вон ему следовало трястись, а он улыбался как идиот. Как идиот, поверивший другим идиотам. Это же доброволец… был?

— Был.

— Ну вот.

К чему относилось и что, собственно, выражало это «ну вот», он и сам не знал, но напряженное лицо Векслера сощурилось ещё больше, а потом прояснилось. Прояснилось и лицо примостившегося рядом оператора, формально помогающего технику составить отчёт, а фактически греющего уши в надежде набраться свежих корпоративных новостей. Как его имя, Хаген забыл, и это было странно. Тощий, веснушчатый оператор постоянно тёрся рядом, не произнося ни слова, но умудряясь оказывать мелкие услуги «принеси-подай». Всегда рядом и всегда незаметный, есть о чём задуматься.

— Надо бы попробовать несформированных, — тихонько произнёс Векслер. — И нейтралов.

— Что именно вы хотите углядеть у нейтралов? Другие реакции? Ну хорошо, получим другие реакции, а дальше?

Кислая улыбочка Вексера говорила о том, что дальше пойдёт как-нибудь само. Или не пойдёт. Одно из двух. Хаген выразительно пожал плечами.

— Я к Байдену. Позаботьтесь об отчёте.

***

Перед входом в кабинет он привычно пригладил волосы и провёл ладонью по гладкой ткани костюма. Мяться было решительно нечему, но он никак не мог отучить себя от жестов, демонстрирующих состояние. «Однажды это меня выдаст, — подумал он с мрачным смирением. — Может быть, очень скоро. Может быть, прямо сейчас».

Байден разговаривал по синхровидео с кем-то из шишек. Дополнительный экран коммуникатора был развёрнут так, что Хагену был виден лишь угол кабинета и плечо — солидное, похожее на матрац, обтянутое модной тканью в едва заметную серебристую полоску. И кабинет, и плечо наводили на мысль о достатке, благополучии, власти и относительной стабильности. Звук подавался только в наушники, но и без того было ясно, что голос говорящего бархатист и вальяжен, голос сытого важного человека, уверенного в собственном превосходстве. Байден держал марку, успокоительно ворковал в микрофон, однако пухлые пальцы его правой руки впивались в мякоть бедра, в то время как левая — взлетала и падала, обрисовывая в воздухе какие-то диаграммы.

— Да, — повторял он. — Да-да-да, я вас понял. Всё, что возможно. Конечно. Я вас уверяю. Но мы еще вписываемся в пределы бюджета и отведённого времени… Я понимаю, да. Не сомневайтесь, герр обермастер. Конечно. Да.

Закончив, он долго и пристально изучал лунки аккуратно подпиленных ногтей. Пухлая нижняя губа кривилась, как у обиженного ребёнка.

— Ну? — спросил он с досадой.

— Разрешите доложить…

— Господи боже, старший техник! Садитесь и рассказывайте по существу. Чем завершился ваш… небольшой опыт? Успех, неудача?

— Увы, — сказал Хаген. Ему не нужно было изображать сожаление. Обстоятельства складывались так, что за последние два дня он пропитался им насквозь.

— Увы, — повторил Байден. Его одутловатые щёки задрожали. — Хаген, я ничего не имею против междометий, но, чёрт возьми, не испытывайте моё терпение! Вы видели, с кем я говорил?

— Я не видел, но догадываюсь. Кто-то из финансистов, из Стахоля. Возможно, сам Улле или его зам. Хотят знать, как у нас продвигаются дела.

— Умница, — произнёс Байден почти нежно. — Так как же у нас продвигаются дела, техник? Ну, давайте, честно-откровенно. Вы снова опарафинились, так? Мы с вами? Потому что на передовую отправят нас обоих, Хаген, но вас я поставлю вперёд. Так что же спутало ваши планы, мой умненький шулер?

— Если бы я знал.

— Но вы не знаете?

— К сожалению, нет. В какой-то момент всё идёт прахом. Мы моделируем типичные ландшафты Территории, её типичные атаки, раз за разом усложняя задачу, но как только запускаем матрицу Фрайберга, испытуемый погибает.

— И поэтому у вас такое убитое выражение лица? Бросьте, Хаген, будьте проще! Армия не любит высоколобых, а мы с вами работаем на армию. Матрица Фрайберга… Что, в конце концов, такое — матрица Фрайберга?

«Сам ты шулер», — подумал Хаген, потому что Байден с его ухмылочками, недомолвками, фальшивыми интонациями, конечно же, знал про матрицу, не мог не знать, в конце концов, проект шёл под его руководством.

— Матрицей, как вам известно, мы называем вырезку из константной нейрозаписи добровольцев, побывавших на Территории. Полное сканирование позволяет воссоздать картину переживаемого человеком во всей полноте сенсорных воздействий и может быть использовано для создания имитаторов реальности.

— Вам бы лекции читать, — Байден тяжело заворочался в кресле, заваливаясь на бок. Очевидно, его опять мучил приступ панкреатита. — Я вас пошлю к Улле, будете отчитываться за квартал — язык у вас, я гляжу, подвешен хорошо. Ну-с, а чего вы прицепились к Фрайбергу? Возьмите другого добровольца. У вас всего одна нейрозапись?

— Такого качества — одна. И потом, мы пробовали другие. Согласно данным последних опросов, наша «песочница» полностью воссоздаёт Территорию, по крайней мере, исследованные области. Испытуемые не замечают никаких отличий. Но попытки расшифровать нейросканы пяти минут до шока пока безрезультатны. А прямая передача приводит всё к тому же — к гибели добровольца.

— От чего? От старости? От геморроя?

— От шока.

— Какого именно? Почему я должен вытягивать из вас информацию клещами? — Байден медленно багровел — от ключиц и выше. — Я спрашиваю: «Как дела?» Мне отвечают: «В порядке». Знаете, как называют наш отдел экономисты? «Фокусники». Это мы, Хаген, мы — фокусники, мы заставляем деньги растворяться в воздухе и ничего не даём взамен, отделываясь ничего не значащими научными словами. А вы не даёте мне даже слов! От чего умирают патрульные?

— Мы считаем причиной смерти психогенный шок. Патологическая импульсация наблюдается во всех структурах мозга, но, главным образом, затронуты ассоциативные отделы и структуры лимбической системы. И это выражение лица…

— Если вас ошарашить точечной пальбой по проекционным участкам коры, у вас тоже будет выражение. Значит, вы считаете, что причиной смерти является сверхсильный раздражитель, вернее, его имитация? От этого умер ваш Фрайберг?

— Я считаю, что он умер от испуга. Возможно, он что-то увидел. Или вспомнил…

— Боже милосердный! — простонал Байден. — Не начинайте, техник, прошу вас! Вся эта тема воспоминаний шита белыми нитками каким-то псевдонаучным шулером вроде вас. «Они что-то видят». «Они пугаются»… Они получают увечья, вдыхают споры, дырявящие лёгкие, плавятся в кислоте и выживают, а потом вспоминают и… Вспоминают что? Вы можете расшифровать?

— К сожалению, импульсация не поддаётся стандартным протоколам.

Или к счастью? Маска безграничного ужаса, застывающая на лице добровольцев, заставляла задуматься над тем, что именно они видели. Сочетания красок, дисгармоничные образы, чуждые человеческому восприятию? Даже если однажды их удастся расшифровать, это ничего не изменит. Проблема не в расшифровке, а в экранировании. Возможно, лёгкий фоновый шум, только чтобы нарушить синаптический узор, но тогда потеряется и без того зачаточная способность предвидеть удары Территории. И опять мы приходим к идее разделения функций: солдаты и прогностики. Эмпопрогностики, если уж начистоту. Вот только их уже большей частью переработали в печах Крематория в соответствии с декретом «о лишних людях» и правилом «Об экономии ресурсов».

— Вы обязательно спасёте мир, Хаген, просто не сейчас, — Байден успокоительно покивал, побарабанил пальцами по столешнице. — Хорошо, признаем, что мы слегка застряли, получим новую нейрозапись, попробуем ещё раз. В крайнем случае, откажемся от этой идеи и сосредоточимся на симуляторах. Подружимся с Отделом Обучения.

— Это возможно?

От неожиданности он утерял бдительность, и облегчение выплеснулось, вырвалось как из баллона под давлением, заставив задрожать голос. Проклятье! Он захлопнул рот, но поздно. Мастер смотрел на него с интересом и пристальным сожалением, в котором угадывались нотки злорадства.

— Техник-техник! Не волнуйтесь так.

— Я устал, — сказал Хаген.

— А я знаю, — откликнулся Байден весело. — Вы вымотались и плохо спите. Почему вы плохо спите, Хаген, вам же ничего не снится? Вы пьёте «Релакс» и рецептурный «Реадапт», который непонятно где достали. Кто даёт вам транки, техник? Это карается лагерями. А ещё вы плохо сходитесь с коллективом, хотя открытых конфликтов избегаете.

Векслер, сволочь! Усилием воли Хаген расслабил сжавшиеся челюсти. Корпоративная культура, ничего личного. Какой техник не хочет стать мастером? Но всё же сволочь, Боже, какая сволочь! Хныкал в глаза, хамил, подлизывался, доверительно делился новостями и слухами. Ладно, допустим. Но «Реадапт»?

— Откуда?..

— Анализ мочи, — сказал Байден с удовлетворением. — Я всегда слежу за тем, как вливаются новые сотрудники. Простите за каламбур. Мы неплохо оборудованы, моими стараниями. Каждый писсуар — микролаборатория. Не делайте такие глаза, Хаген. И, между прочим, мне не нравится, что вы якшаетесь с этим Ранге из Отдела Пропаганды. Я понимаю, добрососедство, но у наших отделов довольно длинная история взаимоотношений, а вы новичок и многого не знаете, а значит, способны наболтать лишнего. Держитесь своего мастера, умненький шулер, и не ведите двойных игр. А, может быть, есть что-то ещё, чего я не знаю?

В сером ноздреватом небе за окном парил метеозонд, похожий на водородную бомбу. Шквалистый ветер толкал его прямо на рогатину антенн радиомачты. Казалось, ещё немного и пуфф! — однако новый порыв ветра отгонял резиновый баллон на прежнее место, лишь чуть смещая в сторону. Бесконечное движение, нагоняющее тошноту.

— Почему вы перестали дышать, техник? — хихикнул Байден. Он успел подняться с кресла и каким-то мистическим образом оказался за спиной Хагена, так, что его тёплый тяжелый взгляд давил на макушку, ощущался корнями волос. — Вы оскорбились? Да не поднимайтесь же, отвечайте так. Что за неугомонный!

— В чём вы меня подозреваете?

Он чувствовал, как замедлилось время, и воздух уплотнился, сделавшись практически непригодным для дыхания. Усиливающийся ветер смещал метеозонд в сторону единственного делового центра в Трауме, высотного здания, облицованного серой блестящей плиткой с вкраплениями алюминия. Дрейфующий шар тоже ощущал атмосферное давление, но в гораздо меньшей степени.

— Ах, боже мой.

Пружиня на носках и потягиваясь, Байден вернулся в своё кресло, вытянулся с наслаждением, похрустел пальцами.

— Расслабьтесь, Хаген. Вообще-то я хотел поговорить не о ваших грешках, они просто попались под руку… вскочили на язык, если можно так выразиться. У меня на вас большие планы, я уже говорил? А грешки… ну это так, проверка. Я сделал запрос — мне прислали вас, не кого-нибудь, а вас, серьёзного человека с напряжённым ртом. С высоким эмпо. О чём вы беспокоитесь, техник — о том, что провалили задание или сопереживаете испытуемому, чьи мозги сейчас нарезают ломтиками и рассматривают на предметных стёклах? О чём вы думаете, Хаген? Я должен понять, кто вы такой.

— И поэтому изучили состав моей мочи.

— И не только. Я всегда так делаю. Что? Вам не нравится?

— Это обычная практика.

— Вот именно, — Байден опять хохотнул, но верхняя часть его лица оставалась неподвижной — глиняная маска с пухлыми щеками, носом-пуговкой, бугристыми отёчными глазницами и прилипшими к глине запятыми бровей. Даже кожа приобрела глиняный оттенок — сказывались проблемы с желчным пузырём. Скорее так, для острого панкреатита начальник был слишком уж разговорчив.

— Настало время проектов, техник, крупных совместных проектов. Райс любит проекты. Разработка «песочницы» будет на время свёрнута, а потом возобновится… но уже без вас. Вас я пошлю в другое место, не навсегда — на время. Можно сказать, дам взаймы. Что вам известно о лаборатории Кальта? Хотя сейчас правильнее было бы сказать «проект». Так что вам известно о проекте Кальта?

— Практически ничего.

Это была правда. Хотя имя он где-то слышал. Кто-то из терапистов… ну да, лаборатория… Кошмарные опыты с изучением пределов выносливости, адаптации и Бог знает чего ещё.

— Я немного увлекаюсь физиогномикой и могу утверждать: вы авантюрист, Хаген, у вас треугольные мочки ушей. Я хочу вовлечь вас в авантюру. Кальту нужен игротехник, мне нужны глаза и уши, которые обеспечили бы мне полноценное участие в проекте.

Какая ирония! Хагену едва удалось сдержать истерический смешок. Теперь он щекотал гортань, мешал сглатывать, раздражал диафрагму, стремясь вырваться на свободу. Двойной агент. Он станет двойным агентом. Уму непостижимо!

— Вы улыбаетесь?

— Нет, — сказал Хаген. — Простите, я просто удивлён и не могу собраться с мыслями. Вы меня озадачили.

— Но вы согласны?

— А это имеет значение?

— Ну… — Байден призадумался. — Не то, чтобы у вас был выбор, но мне приятнее, если бы сотрудничали добровольно, старший техник. Мотивация — великая вещь. Если у нас с вами всё получится, я посодействую, чтобы вас сделали игромастером. Как вы относитесь к повышению? Не вижу энтузиазма.

— Я… честно говоря, мне важнее сейчас прояснить детали. Чем, собственно, занимается Кальт в своей лаборатории?

— Хороший вопрос, — пробормотал Байден. — Чем занимается? Проводит изыскания на Территории? Уничтожает нейтралов? Удовлетворяет свои потребности? Пытается вывести породу суперсолдат? Не удивлюсь, если у него несколько целей одновременно, и некоторые из них противоречат друг другу. В Кальта вливают массу средств, он одиночка, в некотором роде сам себе проект. Хотелось бы найти какие-то точки соприкосновения, если это, конечно, возможно.

— Чтобы подключиться к денежным вливаниям?

— Чтобы, мой умненький шулер. Прекратите улыбаться.

— Я не улыбаюсь, — возразил Хаген. — Вы хотите оформить перевод? Чтобы я работал на Кальта?

— Вы будете работать на меня и продолжать числиться в моем отделе. По крайней мере, я вижу это именно так. Я командирую вас в лабораторию, а вы будете давать мне информацию. Имейте в виду, Кальт заставит вас подписать бумагу о неразглашении.

— Но я всё равно…

— Именно. Просто будьте предельно осторожны. Не думаю, что смогу вас защитить. Он своеобразный человек, доктор Айзек Кальт, и обладает влиянием, хотя поговаривают, что Райс им недоволен. Тем не менее, ему фактически дан карт-бланш и солидное финансирование… На вашем месте, я бы не улыбался.

— Я не улыбаюсь, — повторил Хаген. — Он правда доктор? Терапист?

— Он был лучшим выпускником академии Хель, если это вам о чём-то говорит, — Байден мигнул раз, другой. Большие детские глаза увлажнились и заблестели. Яркие прожилки, расходящиеся от зрачка по радужке, напоминали накалившиеся вольфрамовые нити. — Впрочем, характер у него и тогда оставлял желать лучшего. Можете себе представить — отказался от медали и вообще пренебрёг процедурой вручения аттестата!

— Был скандал?

— Да не сказал бы. А почему вы спрашиваете?

— Ну, раз это стало всем известно…

— Не всем, — сказал Байден. — Просто я был вторым. Вторым лучшим выпускником. Медаль я храню дома, в памятной коробочке. Идите, техник, развейтесь, вы устали. Позже я ознакомлю вас с деталями. Нужно ещё утрясти некоторые формальности. Ступайте себе и не болтайте языком с соседями по общежитию. Знаете… в опытной комнате там, в Хель, у нас был плакат с поговоркой… выдержкой из Кодекса… Как же это… ах, да. «Труд делает нас свободными». Ступайте и отдохните, Хаген, я всегда вам это повторяю. Скоро вам предстоит серьезно потрудиться!

Иллюстрация к тексту. Жанр: Антиутопия, Триллер, Современная проза

Глава 4. Цирк

— Ну-ка, ну-ка, а теперь послушаем вашу версию! Пас-лу-ша-ем! Га-а-а!

Рука Копфа с зажатым стаканом, описав круг, упала на столешницу. Раздался глухой удар и хруст, но никакого звона. Переминающаяся рядом официантка испуганно прикрыла лицо, смолкли разговоры за соседними столиками, только музыкальный автомат продолжал безудержно фонтанировать маршевой «Эрикой».

— Дерьмо, — озадаченно промычал Копф, поднося к носу травмированную руку cо стремительно надувающимся кровавым пузырём. — Др-р-рьмо. Дерьмо.

— Мой милый, вы напились и ведёте себя как свинья.

Ранге, щеголеватый и свежий, смахнул салфеткой капли спиртного с рукава, смял бумажный шарик, щелчком послал через стол.

— Зачем вы его сюда притащили? — скосоротясь, пробубнил Вальц, с отвращением глядя на расхристанного офицера. — Этого бабуина. Что за кретинская идея?

Зашторенные окна перемигивались огоньками гирлянд, образующих рунические знаки основных отделов. От их навязчивого мельтешения рябило в глазах, но праздничное настроение они всё же создавали. Хаген моргнул, чтобы избавиться от соринки, царапающей нежную оболочку века. Было душно, шумно, накурено и дьявольски хотелось спать.

— Это вы кретин, мой славный, — снисходительно заметил Ранге. — Я пытаюсь быть в струе, в потоке, в тренде, а в тренде у нас сейчас консолидация технического и военного потенциала. Всеобщее братание и повсеместная лояльность.

Он лучезарно улыбнулся Копфу, перевёл взгляд направо и нахмурился:

— Хаген, почему вы ничего не пьёте? Вы нам не доверяете?

— Я уже, — категорично сказал Хаген, прикрывая ладонью бокал. — Мне столько не выпить. Это же просто какая-то бездонная бочка. Между прочим, вы тоже почти не пьёте, только закусываете.

— А вы глазастый. Вот только сидите прямой как кол, и мне всё кажется, что вам некомфортно. Cкажите, что мне сделать, чтобы вам стало комфортно?

— А вы выпейте, чтобы перестало казаться, пропаганда! — заржал Копф, перегибаясь через стол и баюкая пораненную руку. — За Райх, за лидера, за единство… Эй, пропаганда, за единство?

Он игриво двинул локтем окончательно заскучавшего Вальца.

— Идите к чёрту! — вежливо огрызнулся тот и отхлебнул из бокала.

Пора было расплачиваться и подниматься в зал, до конца перерыва оставалось семь минут, но народу было не протолкнуться, по всей видимости, из-за приезда Мецгера. Хаген не осуждал зевак, ему и самому было любопытно взглянуть на основателя «Кроненверк», впоследствии это могло пригодиться.

— По последней, по сладенькой… — кудрявый маленький Гесс, кивая как болванчик, разлил остатки алкосинта. — Не торопитесь, они точно задержат. В прошлый раз затянули на полчаса. Проверка, обеззараживание, то-сё… Копф, возьмите мой. Чего вы кривитесь? Оботрите платком. Ну, давайте, попросим новый.

— Это моча. Моча, моча и… И моча. Ваш алкосинт — сплошная моча. Закажите нормального пива, пропаганда! Видите, техник тоже не может пить вашу мочу.

— Да?

— Я могу, — поспешил ответить Хаген. Ему совершенно не улыбалось следующие полчаса обсуждать достоинства и недостатки синтетического алкоголя. — Я могу, просто мне уже хватит.

— Вот, даже техник понимает, что алкосинт — это патриотично, — назидательно сказал Ранге. — Странно, что этого не понимает армия.

— А потому что вы бз-з-здельники, — выдохнул Копф в приступе откровенности. Тройная доза спиртного развязала ему язык, чего Ранге, скорее всего, и добивался.

Хаген отодвинулся от стола и откинулся на спинку стула. В голове слегка шумело, но шумело приятно. «Вполсвиста, — подумал он. — А и понадобилось-то всего ничего: выпивка, тепло, компания. Ещё бы выключить свет. И Копфа, где они только откопали это полнокровное животное? А вот что — не развозит ли меня? Кажется, да».

— Вы-вы, пр-ропаганда! Мы нич-чего не понимаем, и никто нич-ч-чего не понимает, а вы только зудите: «зу-зу-зу, зу-зу-зу» и отдаёте честь. Вечно «зу-зу-зу, зу-зу-зу…» — и честь. Вы зануда, Ранге. Почему вы колыхаетесь? Это противно, прекратите. Что с того, что я не хочу пить вашу мочу, а хочу нормального пива?

— Чего вы орёте? — Ранге послал в сидящего напротив офицера второй бумажный шарик.

Вальц лениво зааплодировал, но вдруг побледнел до синевы, вскочил и на прямых ногах поковылял в сторону коридора. Оттуда тянуло сквозняком, отхожим местом и зверинцем.

— Со вчерашнего дня мы взяли курс на потребление отечественного продукта. Так что пейте своё синтепиво и не стоните, мой милый, иначе вас неправильно поймут. А ещё через неделю-полторы стоит ожидать сокращения объёма поставок из Пасифика. Разумеется, я вам этого не говорил.

— Сокращения насколько? — Хаген моментально протрезвел.

— Я вам ничего не говорил, — с нажимом повторил Ранге, усмехнулся и сделал жест руками крест-накрест. — Может быть и так, даже скорее всего. Так что запасайтесь. В ближайшее время нас ожидает оскудение рациона. И кое-что ещё.

— Дерьмовая вы пропаганда, — задумчиво промычал Копф. Кажется, его тоже проняло. — И новости у вас дерьмовые.

— Вам показалось. Я молчу уже полчаса. Молчу и пью. Вам советую просто помолчать.

«Сокращение поставок — это разрыв отношений. Это серьёзно. Это уже война. По чьей инициативе? Не так — „инициатива“ может быть у дела или, положим, игры, а война совсем другое, но всё-таки — знает ли Инженер? Впрочем, Ранге болтун. Ранге позёр. Соврёт — недорого возьмёт. Теперь я осторожен и мыслю стратегически» — подумал Хаген, от этого соображения ему стало весело. Чернявый Ранге скалился сквозь туман, и Гесс опять наполнял бокалы. Сколько можно?

— А я за! — взревел Копф. — Пора уже расставить точки над «и». Сколько можно быть прокладкой? Мы гибнем в борьбе с Территорией, а они там наливаются настоящим пивом, а не этой… мочой! — он швырнул свой бокал на пол. И опять они не услышали звона — только треск покорёженного пластика.

— Гибните тише, — попросил Гесс, тревожно оглядываясь по сторонам и втягивая свою красивую, хрупко-женственную голову в плечи.

— Можно подумать, вы там были и знаете, чем они там наливаются.

— Я — нет, но вы-то, вы-то, пропаганда! — разъярённый Копф, извернувшись неожиданно ловко для такого массивного тела, умудрился ухватить Ранге за рукав. — Вы-то знаете, что там, за Стеной? Вы должны знать, не можете не знать! Не имеете права! Вы должны знать всё, иначе на кой чёрт вы нам нужны, дармоеды?

— Прекрасно, — отрезал побледневший Ранге. — На этом наш диспут можно считать завершённым. Отпустите меня, свинский болван, вы поднимете шум!

Из-за соседних столов уже вставали. Начинался скандал.

***

Тэкс-с, это уже не игрушечки, это мы понимаем…

Он упёрся в дверь и долго бессмысленно таращился на неё прежде, чем сообразил приложить палец. «Отметился, хе. Байден получит информацию о том, что его старший техник посещал туалет в кафетерии Цирка. Ну и чёрт с ним! Так о чём я? Да…»

Не игрушки.

В туалете было светло, но пахло гадостно, как в ветеринарной лечебнице — фекалиями и какой-то едкой химической дрянью, от которой сразу же засвербило в носу. Хаген открыл одну из кабинок и тут же забыл, зачем.

Настоящая ненависть. Можно придумать и выучить слова, но раздувающиеся ноздри, дрожание в голосе — не подделать, во всяком случае, не им, с их зачаточным эмпо. Хотя при чём тут эмпо? Эмпо — способность к сопереживанию, а способность ненавидеть — она уже из другой оперы, и судя по всему, драматурги не дремлют. Когда же это началось? И главное, из-за чего — из-за пива? Смешно. Ха. Ха.

Кстати, где Вальц? Одно из двух — или тут два туалета, или пропаганда провалилась.

Смешок, вырвавшийся из его горла, никак не мог принадлежать ему. Собственно, даже не смешок — гнусный дребезжащий звук, старческий, зловредный. «Деградируем помаленьку», — с философским смирением отметил он и дёрнул последнюю дверцу в ряду. Пусто.

В чём же дело? Пасифик никогда ни на кого не нападал и не был угрозой. Он просто существовал, отделённый от Территории Райхом — прокладка, фу, до чего мерзкое слово! — но и давал взамен всё, чем был богат. «Так было, так есть, так будет» — единственная партийная версия объяснения происходящего, и надо же — выясняется, что она кого-то не устраивает!

Кого — армию? Армия всегда разделяет ценности руки кормящей. Но давайте мыслить шире — до недавнего времени рукой кормящей был Пасифик. Что есть в Райхе, кроме военных и химических заводов, проволочных заграждений, Периферийного Контроля и постоянной изматывающей тоски? Тут даже воздуха свежего нет, всё время чем-то воняет.

Воздуха!

Хаген подтащился к окну, естественно, зашторенному, потому что вечер плавно переходил в ночь. Он поймал себя на иррациональном желании отдёрнуть штору и взглянуть на небо, прямо в пронзительный зрачок луны. Кто знает, возможно он даже увидит там человечка, прежде чем…

«Что за чушь, — он с досадой потёр лоб и обнаружил, что он измазан в чём-то липком, похожем на желе. — Задание, вот о чём я должен думать. Ничего не брать на веру. Надо всё-таки попытаться связаться с Инженером, нельзя же так. Они меня заболтают вконец. Одно спасение — мыслить методично, сохранять ясную голову и ноги в тепле… или в холоде? Так, я всё-таки перебрал. Проклятое пойло, Копф — животное, но он прав: моча-мочой, а похмелье, наверное, будет как от настоящего пива. Или хуже — как от синтетического.

Осторожное прощупывание — вот моё задание. Для всего остального нужна подготовка, а для этого — лишь здравый смысл и умение не высовываться. Штумме… ох, да! Не высовываться. Выжидать. А ещё — лужёная глотка и крепкий желудок. Синтетическая печень. Интересно, в здешнем писсуаре тоже микролаборатория? С доставкой экспресс-результата прямо на стол Улле, мол, полюбуйтесь, как ваши сотрудники сжигают ресурсы. Сжигают…сжи… ох…»

Он еле успел добежать и нагнуться над унитазом.

***

В дверцу постучали.

Сначала деликатно, двумя или тремя костяшками, потом громче, требовательнее. Потом хлипкая задвижка сказала «кранк» и зазвенела на полу, а в кабинке внезапно стало очень тесно.

— Да что ж такое! Тоже мне техник! Молокосос, пф-фуй!

Сопящий от натуги Ранге дотащил его до умывальника, открыл воду и привалился к стене, неодобрительно следя за тем, как Хаген фыркает в сложенные лодочкой ладони, стонет и кряхтит, снова фыркает и так без конца. Наконец, вода перестала течь — сработал автоматический ограничитель.

— Вот, вытритесь хорошенько.

Ранге сунул ему бумажное полотенце, но передумал и сам стал приводить Хагена в порядок. Обтёр лицо, убрал с рубашки пищевые остатки, поправил воротничок скупыми, заботливыми, отточенными до автоматизма движениями. Немного подумав, обдёрнул по краям и без того немнущуюся ткань.

— Благодарю, — Хаген вяло отвёл его руки. — Дальше я сам.

Сейчас он чувствовал себя намного лучше. В межушном пространстве болтались отголоски «Эрики», в остальном же тишь и спокойствие, что было даже странно. Он прислушался. Нет, тихо, не считая бурчания в трубах. Отличная звукоизоляция.

— Там… уже всё?

— Не сомневайтесь, — Ранге критически обозрел его со стороны и вновь огладил рубашку, невзирая на сопротивление. — Да стойте же смирно.

— Отстаньте!

— Не отстану. Вы совсем не умеете пить, Хаген. Абсолютно. Что вы ещё не умеете делать? По крайней мере, умеете слушать, это ценно. Как вам голос нашего Славного Заслона?

— Чересчур громкий. И излишне категоричный, даже оголтелый. Вы тоже услышали ненависть? Он же разорвать готов всё, что приходит из Пасифика, и за что — за какое-то пиво?

— Не за пиво, а за идею, но мыслите вы верно. Ненависть. Он ненавидит, а значит, ненавидят и остальные, все, с кем он сражается плечом к плечу… ну ладно, положим, не сражается, но будет… Синтепиво так ударяет в голову. Редкая мерзость.

— Вы тоже ненавидите?

— Что — синтепиво?

— Да ну вас к чёрту! Пасифик.

— Разумеется, — сказал Ранге. — Что за вопросы. Настало время ненависти, мой дорогой. И вы, вы тоже ненавидите. Разве нет? Меня, признаться, смущает ваше недоумение.

— А меня смущает, что Копфа загребли, а вот вас — нет, — парировал Хаген, подстрекаемый непреодолимой тягой к противоречию. — Вы же специально его провоцировали? Вообще, он распустил язык. А может быть, он внутрист?

— Нет-нет, что вы, совершенно исключено!

— Вам-то откуда знать?

Ранге ответил таким пристальным и красноречивым взглядом, что он начал понимать.

— Да ну?

— Вот вам и «ну». Не пейте больше, вам вредно. Я не хочу, чтобы у меня так часто менялись соседи.

— Сами же напоили, — буркнул Хаген.

— Я поил его, а не вас. Вы мне чем-то симпатичны. Хотите дружеский совет? Закройте рот. Правда вы его особо и не открывали, но всё равно закройте. И не трепитесь с Байденом. Ему вы тоже симпатичны, но он вас не пощадит. Он кстати приглашал вас на закрытые вечера?

— Куда?

— А, не приглашал. Ну так пригласит.

— И я должен согласиться?

— А это зависит от того, хотите ли вы стать игромастером. Точнее, насколько сильно хотите им стать.

— А вы пошляк, Ранге, — медленно произнёс Хаген, по-новому оглядывая собеседника. — Ай-яй-яй! Я сейчас сильно рискую, внутрист и всякое такое, но вы пошляк, а я-то и не знал. Пил, вот, с вами, практически не закусывая… а вы-то, оказывается… ну надо же…

— А вы — невинная научная маргаритка из Индаста. Слушайте партийных товарищей и не выёживайтесь. Вы подали заявление?

— Ещё неделю назад, но они что-то тянут…

— Не «что-то», а проверяют чистоту рядов. Не волнуйтесь, я проконтролирую этот вопрос. А вы будете мне должны. Теперь понимаете суть «Единства»? Ладно, бросьте, давайте вернёмся в зал, наши уже там. Поспеем как раз ко второму отделению.

***

Вальц занял места, разложив на сиденьях свои бумаги. Предосторожность отнюдь не излишняя: опоздавшие теснились в проходах, мусоля в руках ставшие ненужными билеты. Хаген с наслаждением опустился, почти упал в мягкие лапы кресла, опробовал затылком подголовник и обмяк. Отсюда он мог с удобством наблюдать за Мецгером, расположившимся в вип-ложе. Тучный, с двумя подбородками основатель «Кроненверк» неотрывно смотрел на арену, прижимая к глазам бинокль. За его спиной возвышались два телохранителя, их лица оставались в тени. В темноте шевелился кто-то ещё, вездесущий и суетливый, то и дело подающий патрону необходимые вещи и забирающий то, что потеряло свою полезность. Когда из полумрака выплыл поднос с бокалом и вазочкой мороженого, Хаген сглотнул и переключил внимание на манеж.

Из-за форганга как раз выбежали униформисты с длинными шестами в руках. Оркестр заиграл бравурный марш, но вполовину громкости. Подготавливалось что-то любопытное.

— Ну как? Пришли в себя?

Ранге перегнулся через подлокотник, блестя белками глаз. Хаген неуверенно кивнул и отважился. Терять было уже нечего, а шумовой фон отлично подходил для приватной беседы.

— Послушайте, вот вы сегодня говорили о Байдене. То же самое он говорил относительно вас. Советовал не трепаться.

— Старый фокусник, — с досадой отозвался Ранге. — А о чём вы хотели бы потрепаться? Я весь внимание.

— Айзек Кальт. Вы всё и всех знаете. Расскажите мне о Кальте.

Униформисты сооружали подобие башни, сужающейся кверху. Под самым куполом по направляющим сновала тележка с прицепленной к основанию хрупкой конструкцией — колесом, словно сплетённым из огромных соломенных прутьев. Колесо раскачивалось и никак не желало ложиться на подаваемые снизу металлические опоры.

— Что же вам рассказать о Кальте, душа моя? И чем вас так заинтересовал Кальт, что вы пошарились в реестре и обнаружили фигу, направленную прямо на вас. Так ведь оно и было? А потом к вам пришли бравые ребята из отдела Внутренней Безопасности и объяснили, что лазить по файлам личных сотрудников лидера чревато?

— А вы хреновый провидец, — с удовлетворением сказал Хаген. — Как пропагандист, может, и ничего, а вот как предсказатель — барахло.

— Сами вы барахло. Предсказывают будущее, а что-то подсказывает мне, что в реестр вы уже залезли. Так неужели вам не дали по рукам?

Он аж перевалился через подлокотник от заинтересованности. Со стороны, наверное, казалось, что они собираются слиться в поцелуе. На всякий случай Хаген отвёл голову подальше.

— Возможно мне придётся какое-то время поработать с Кальтом. Я направлен в его лабораторию.

— В какую из? — быстро спросил Ранге. — Сейчас, насколько мне известно, он проводит серию опытов на Фабрике. Но основная лаборатория прямо на Границе. Впрочем, туда он вас не возьмёт, там какая-то жесткая система отбора. У него на всё своя система. Строгая секретность. И на кой чёрт вы понадобились Кальту? Вы же не терапист!

— Понятия не имею. А хотелось бы иметь. Скажите хоть, чем он известен там у вас, в кулуарах.

— Дурным характером. Нет, правда, у него отвратительный характер. Точнее, вообще нет характера: он же ни с кем не сходится. Хаген, внимание! Я сейчас дам вам второй дружеский совет, совершенно безвозмездно, но вы всё равно мне должны. Сечёте? Так вот, совет: пошлите мастера в задницу и не суйтесь к Кальту. Он вас съест. Без шуток. Его ассистенты долго не живут. Последнего он прооперировал.

— Неудачно? Он настолько плохой хирург?

— Хаген, он оперирует без наркоза. Возможно, для удовольствия, но вероятнее, в рамках какой-то программы. Вам станет легче, если вы впишетесь в программу? Больше я вам ничего не скажу, просто задумайтесь. Возможно, я хреновый провидец, но будущность ваша представляется мне весьма и весьма печальной.

Оркестр набирал громкость. Половина из сказанного терялась в какофонии звуков, и приходилось улавливать смысл по движению губ. Ранге смотрел прямо на него своими выпуклыми блестящими глазами, и лицо его было серьёзно. Чертовски плохой знак. Звенели тарелки, дробным рокотом отзывались барабаны, ухали низкие духовые, заставляя дрожать струну внутри, струну, что пронизала Хагена сквозь позвоночный столб и пришпилила к креслу. Он чувствовал её холод, медный привкус под языком и медный страх, похожий на привкус крови.

— Я не могу отказаться… — пробормотал он.

— Что?

— Я не могу отказаться! Но могу держать вас в курсе дел. В обмен на помощь. Вы что-то болтали о сути «Единства»…

Мецгер неторопливо слизывал мороженое с ложки, тучнея прямо на глазах. Чёрные тени за его спиной дрожали и ширились, прирастали плечами. Струна внутри дрожала всё сильнее в резонанс с безумием духовых. Лицо Ранге, подсвеченное синим, исказилось мучительной гримасой, но когда прожектор повернулся, чтобы отыскать новую жертву, оказалось, что гримаса — всего лишь улыбка. Нервные пальцы потрепали-постучали по плечу.

— А вы молодец, Хаген. Мы с вами поладим.

— Что?

— Глядите, да не сюда — на арену! Алле-ап!

***

Всё-таки он пропустил самое начало. Неуклюжие акробаты в полосатых подштанниках ползли по шестам, как обезьяны, раскачивая конструкцию. На полпути они сделали стойку на одной руке, собрав вялые аплодисменты, и устремились дальше, вверх, туда, где шаталось и тряслось соломенное колесо.

Хаген прищурился. Резь в глазах, начавшаяся ещё с прокуренной атмосферы кафетерия, мешала подмечать детали, но он уловил момент, когда по третьей опоре, самой хлипкой, прогибающейся пластиковой жерди, поползла крошечная фигурка. Постепенно её заметили все остальные и засвистали, заулюлюкали. Перебирая маленькими ручками, целеустремлённая запятая быстро достигла точки схождения опор и влезла в колесо. Пошатнулась, раз-другой, однако удержала равновесие.

— Вниз! — крикнул женский голос, но со всех сторон зашикали, и крик не повторился.

Неужели? Он подался вперёд так, что заскрипело сиденье.

— Возьмите бинокль, — раздражённо бросил Вальц, сидящий слева. — Что вы скачете как вошь на сковородке?

Девочка, ещё даже не подросток, с узкой деформированной грудной клеткой и выпяченным пузечком, держась за прутья колеса, оглядывала зал. Отсюда, с места, её голова казалась не больше горошины, но Хаген угадывал выражение лица — прикушенную губку, усталое недоумение и зарождающийся ужас, когда она поняла, что готовятся сделать пыхтящие, отдувающиеся через плечо гиганты-акробаты.

Коротко вдохнув, она присела и подпрыгнула, приклеившись оплавленными ладошками к верхней дуге, раз-два — перекрутилась, обмоталась вокруг неё, как никогда не мог бы обмотаться человек. Из мельтешащего комка по-черепашьи высунулась головка, туда-сюда, ища путь к отступлению. Но один из полосатых акробатов уже достиг верха и отцепил от пояса баллон с раструбом.

«Ах-х», — хором выдохнул зал, и Хаген дёрнулся в судороге, оскалив зубы, когда внезапно раскалившаяся струна кольнула сердце.

Пф-ф! — разноцветное пламя, выплеснувшееся из раструба, взвилось, опало, и вдруг разделилось надвое, взбежало по соломенным опорам. Зал взорвался рукоплесканиями. Кто-то свистнул, ещё, и внезапно вся людская масса, словно по мановению дирижерской палочки, принялась скандировать слово, повторяемое снова и снова:

— Вниз! Вниз!

Зрители подпрыгивали на местах, выбрасывали ладони в приветственном жесте, задевая макушки сидящих впереди. Их устремлённые к куполу пальцы стремились достать до трещащего солнечного шара, в центре которого c нечеловеческой быстротой металась крошечная фигурка, объятая пламенем.

— Мерзость. Полюбуйтесь, Хаген, какая мерзость!

Ранге по-собачьи морщил нос и, мелко хохоча, вертелся в кресле, оборачиваясь к соседям.

— Пари! Хотите пари? Она свалится. Вам интересно?

Нет!

Да.

Вниз! Чёт или нечет, орёл или решка. Сознание раздвоилось — одна часть корёжилась в огне вместе с девочкой…

Не девочкой! Фокус! Всего лишь фокус!

Другая — с отстранённым туповатым интересом взирала на происходящее — на беснующихся женщин, срывающих с себя шейные платочки, краснощёких, с бычьими шеями солдат, квадратнолицых рабочих, разевающих угольные шахты ртов, суховатых техников, бесшумно отбивающих костяные ладони. Сейчас он ничего не слышал, оглох, но не ослеп — загадка природы. Но чувствовал вибрацию — едва уловимые подземные толчки, многократно усиливаемые синхронными хлопками и топотом тысяч ног, обутых в одинаковые ботинки на тракторной подошве.

— Вниз! Вниз!

Мецгер играл биноклем, и красноватые блики отражались в стёклах его маленьких очков. Сотни оптических устройств сканировали зал в поисках чуждого, странного, умирающего от разрыва сердца, и из последних сил Хаген захрипел то же, что и все:

— Вниз! Вниз!

Фокус! Моё сердце…

Пламя догорало. Скрюченная фигурка в центре колеса всё ещё двигалась, но неуверенно, обвисая на обнажившихся железных перекладинах. Сизая от копоти. Живая. Конечно, это же фокус.

«Я не умею плакать. Боже. И я, конечно, не заплачу». Сердце барабанило всё чаще, аритмичнее, он рванул воротничок, чтобы облегчить дыхание, потому что в зале явно не хватало воздуха. Его сожгли, а в вентиляционную систему подавался угарный газ, невидимый, коварный, ядовитый, склеивающий гемоглобин. Сердце пульсировало уже в висках, долбилось в барабанные перепонки.

— Куда вы?

— Мне надо…

Он вывалился и ломанулся вперёд, прямо по ногам, стукая коленями о колени, вяло отпихивая протянувшиеся руки, программки, зонтики. Ранге что-то кричал в спину. Потом, всё потом. Содержимое желудка опять просилось наружу, подкатывало и распирало, он уже готов был сдаться, но остатки благоприличия заставляли стискивать зубы. Мир сузился до узкого коридора, в конце которого была широкая дверь с мигающей надписью «Выход».

Меня остановят!

Он успел выхватить карточку и выставил перед собой, как оружие. Тычки прекратились. Под ногами был малиновый ковёр, вышарканный в середине до ниток основы. Хаген поспешил прямо по этой белесой дорожке, припадая на колено в такт подземным колебаниям.

Заминки не возникло. Один из безопасников мазнул сканером по запястью, в то время как другой молниеносно считал карточку портативным устройством. Раз-два-три, поворот, смена партнёра. Он выпал в коридор, даже не успел ощутить облегчения, привалился к стене и принялся дышать, Боже, дышать! Воздух был настолько плотен, что его можно было резать ножом. Хаген глотал его как масло до кислой отрыжки, мир вращался перед его глазами, перемигиваясь цветными фонариками, флажками и прочей цирковой мишурой, декорирующей одинаковые в своей типографской серости портреты лидера. Они встречались повсюду, но, видимо, выцвели от яркого света и перепада температур: как Хаген ни силился, он не мог разобрать черты, всё существовало как будто по отдельности — узкий лоб с зачёсанной набок чёлочкой, вздёрнутый нос, покрытые штриховкой пятна на месте вдавленных щёк, исчезающий в стоячем воротнике подбородок.

— Вам плохо? Техник?

Резиновые куклы-униформистки уже направлялись к нему. Нужно было уходить. Корпоративный автобус отходил лишь через сорок минут, после окончания представления — ещё масса времени, которое требовалось где-то пересидеть, переждать. Тихое, укромное место, вдали от навязчивого внимания служителей.

Двигаться. Ни в коем случае не обмирать. Он нашёл в себе силы отклеиться от стены, захромал, ускоряя шаг, к боковой лестнице, маркированной знаком «убежище» и неоновой стрелкой, указывающей путь к эвакуационному выходу.

«Всё равно меня найдут», — подумал он, преисполняясь ощущением тоскливой беспомощности. Шумные, пахнущие алкоголем, бодрые до тошноты, жизнерадостные, грубовато-предупредительные. Ранге, конечно, не преминёт обозвать «болваном» и «молокососом», Вальц похлопает по плечу, а всегда знающий, что делать, малютка Гесс предложит спуститься в кафетерий и хлопнуть ещё по одной. Кафетерий. Неплохая идея.

Он уже приступил к спуску — покряхтывая, наваливаясь на перила — когда услышал щелчки, негромкие и отчётливые, штучные. И вдруг они раскатились горохом, рассыпались по зданию. Тотчас же хромота оставила его — он запрыгал вниз по лестнице, расстёгивая кобуру.

«Фокусники!» Тело действовало само, автоматически пригибалось, замирало, вычисляя направление следующего броска. Откуда что взялось — задремавшие было, но моментально ожившие рефлексы уводили его прочь, и когда полутёмные коридоры служебного закулисья пронзил металлический, разворачивающийся на лету сигнал тревоги, Хаген даже не вздрогнул, лишь втянул голову в плечи и припустил к выходу, надеясь, что тот ещё не заблокирован.

За спиной ухали выстрелы, раздавались одиночные крики, срезаемые под корень пронзительным сигнальным «у-иии». Хаген обернулся на бегу и тут же врезался в мягкое, податливое, живое.

— Апфельхен?! — ахнул дребезжащий голос. Его обладатель, не дожидаясь ответа, дёрнулся вбок, оттолкнув Хагена к противоположной стене, и исчез, а навстречу уже неслись другие, топоча и повизгивая дурными женскими голосами. Он вжался в стену, чтобы не быть сметённым. Бляшка ремня свистнула по руке, она сразу онемела; в ноздри ударил острый запах разогретого человеческого пота. Творилось что-то непонятное, а браслет на запястье был непроницаем и мёртв.

Отчаявшись отыскать в происходящем хоть какой-то смысл, Хаген наугад толкнулся в первую попавшуюся дверь, надеясь, что за ней окажется какое-нибудь служебное помещение — санузел, гардеробная или, скажем, гримёрная, но очутился опять же в коридоре, узком, синем, освещённом лишь одной мигающей лампочкой. Чертыхнувшись, сделал шаг назад.

Кто-то пёр вслед за ним, шумно дыша, и взвыл, когда каблук с размаху впечатался в плюсну. Развернувшись, Хаген вслепую хватанул преследователя за грудки, с натужным стоном приложил к стене, а потом ещё раз для верности. Он увидел чёрные заслонки очков, воздетых под странным углом, потом сообразил взглянуть ниже.

— Не надо! — шепнул человек, тряпкой обвисая в его руках. — Не надо! Пожалуйста, не надо!

— Да вы с ума сошли, — так же шёпотом ответил Хаген.

Почувствовав шевеление за спиной, он перекатился через слабо отбивающееся тело, больно ударился плечом, зашипел, оборачиваясь, и обмер, глядя как перетянутая широким поясом фигура поднимает слабо блеснувший в свете синей лампы игрушечный пистолетик и уставляет его прямо в грудь.

— Подождите!

— Что же это! — с отчаянием спросила женщина, взлохмаченные волосы которой на сей раз были перехвачены сеточкой. — Что же вы такое?

Пистолет гулял в её нетвёрдых руках. Пальцы вцепились в рукоятку так, что побелели костяшки. Мелькнуло абсурдное: «Интересно, чисты ли ногти или с каёмкой, как тогда?» — мелькнуло и пропало, сменившись пронзительным пониманием: «Вот оно. Не может быть!» И пока он коченел в тоске, беспомощно открывая и закрывая мгновенно пересохший рот, в дело опять пошла внутренняя автоматика, перехватила управление, он выпалил единственно верное, что могло остановить катастрофу:

— Пасифик! Я Пасифик!

— Господи, — слабо сказала она. Пистолет задрожал, описал кривую, понемногу опускаясь.

— Пасифик, — произнёс он вновь чужим шерстяным голосом. — Не стреляйте. Не надо.

И понял — не выстрелит. Она повторила: «Господи». Пистолетик мотался туда-сюда, ствол его был направлен в пол. «Сейчас зарядит себе в ногу». Он закрыл глаза. Так было намного лучше, он даже позволил себе слабо улыбнуться, слыша торопливо удаляющиеся шаги.

Сирена всё надрывалась и надрывалась. Наконец, кто-то догадался её вырубить, и сразу отпустило. Спокойствие и ясность. Пошатываясь, Хаген встал посреди коридора, зачем-то поцокал языком — «тц-тц-тц» — на мигающую лампочку, подтянул брюки и целеустремлённо двинулся назад, откуда пришёл. Он толкал какие-то двери, отодвигал перегородки, боком просачивался между рогатых вешалок и фанерных тумб, наконец побежал по пружинящему покрытию, помогая себе локтями. Завернув за угол, снизил скорость, одёрнулся и прогулочным шагом вышел на лестничную клетку, где уже столпились одинаковые люди в чёрной и серой униформе.

— А, вот и наш техник!

— Где вы шлялись, чёрт бы вас побрал? — просвистел Вальц. Его налитые кровью глаза вращались в орбитах, на губах выступила пена. Гесс, приподнявшись на цыпочки, попытался обнять его за плечи, но получил в ответ отборную площадную брань.

— Тише-тише, что вы, право…

— Что происходит? — спросил Хаген у того, кто, казалось, разобрался во всей этой сумятице. Ранге криво улыбнулся, поправил бинокль, всё ещё болтающийся на шее как кустарное ожерелье. Несмотря на некоторую небрежность туалета, он был свеж, со всех сторон оглажен, франтоват и подвижен как угорь.

— Что происходит? Маленькая заварушка, несварение умов. Глупо, глупо… Ах, как глупо! Не волнуйтесь, техник, всё уже на мази. Лучше скажите, где вы и впрямь шатались всё это время? Видок у вас ещё тот.

— Понятия не имею, — сказал Хаген. — Уведите меня отсюда, Ранге. Или меня вытошнит прямо на вас.

Глава 5. Центр Адаптации

Ноздреватые дымные облака еще не разошлись, но истончились. Сквозь их поредевшую нитевидную структуру проглядывала голубизна, слабый намёк на неё. Затаённый луч солнца скользнул по щеке. Хаген запрокинул голову, подставляя лучу горло и подбородок с зигзагообразной царапиной после утреннего бритья. Давно бы так. Он чувствовал себя сильным и посвежевшим, холодный с капелькой морозца воздух развеял остатки хмеля, сигаретного дыма и сонной одури, принеся кристальную чистоту и устойчивость.

В норме?

Определённо, техник.

«Мы ещё повоюем». Он притопнул, с удовольствием почувствовав твёрдость камня под ногой, и тотчас ощутил прилив сил, неутолимое желание действовать. Что угодно — петь, кричать, драться, бежать, пригибаясь под пулями, — лишь бы не терять время, не зарастать мхом, не мокнуть в чашке тоскливой сизой плесенью. Всё, что угодно, лишь бы не стоять на одном месте. Хватит, настоялись уже…

Он запнулся и встал, как вкопанный.

Центр Адаптации походил на коробочку с секретом. Само здание отличалось чёткостью линий и какой-то унылой строгостью, но витражные окна второго этажа и неожиданный и даже неуместный на общем фоне фигурный балкончик навевали мысль о прихотливости воображения архитектора. Заинтригованный, Хаген обозрел Центр с разных точек, но так и не смог составить представление о его вместительности и предназначении.

Оглянувшись по сторонам, он торопливо пересёк улицу, взбежал по ступенькам низкого крыльца и постучал. И уже сделав это, заметил квадратную утопленную кнопку звонка, а над ней — любопытный глазок камеры.

Ожила решётчатая коробка коммуникатора:

— Кто?

— По делу. Будьте любезны, откройте.

— По какому делу? — прошелестело ещё тише.

— Мне бы не хотелось объясняться на улице.

Он опять оглянулся. С самого утра его преследовало тревожное ощущение, и сейчас оно усилилось. Ощущение не слежки, но ускользающего времени, необходимости торопиться, пусть даже улица была пуста и никто не интересовался, что делает техник «Кроненверк» в таком отдалённом районе.

Щёлкнул замок.

— Проходите, — разрешил безжизненный голос.

В полутёмную прихожую он шагнул с опаской — и не потому, что боялся нападения, а потому что не хотел разочароваться. В облике здания было что-то притягательное, вызывающее внутренний подъём и надежду на лучшее, но обстановка внутри оказалась самой обыденной: ряды вешалок вдоль кафельной стены — на некоторых из них висели куртки, сразу напротив входа — большое зеркало, покосившееся и захватанное пальцами, а над ним — прямоугольная картинка в массивной оправе. Из мебели лишь стойка для обуви да уходящий под потолок стеллаж, забитый картонными коробками.

Впустивший человек тоже не вызывал особого интереса. По внешности — типичный рабочий с плоским лицом, напрочь лишённым индивидуальности.

— Что вы хотели?

За его спиной был вход в небольшой зал. Хаген прищурился. Ему показалось, что зал полон людей, сидевших за низкими столиками, а может быть, прямо на полу. Они были увлечены каким-то делом, но выполняли его самостоятельно, не обращаясь к соседям.

— Что вы хотели? — терпеливо повторил человек, открывший ему дверь.

— Я бы хотел видеть фрау Глауб.

— Кого?

— Марту Глауб. Мне известно, что она работает здесь. Она меня ждёт.

Недоуменный взгляд в ответ отнюдь не расхолодил его. Заранее приготовившись к такой встрече, он собирал силы для решительного рывка, если, конечно, тот понадобится. Но обитатели странного дома сдались без боя: грязноватый палец указал вверх, и Хаген зашагал по узкой, скрипящей всеми ступенями лестнице, чувствуя себя нежданным гостем и всё же с сознанием своей правоты.

***

Она ожидала его в самой дальней комнате.

Сначала он увидел глаза, одни глаза, наполненные ужасом, на белом, обескровленном лице. Он сразу же остановился, не решаясь идти дальше.

— Вы меня нашли, — беззвучно произнесла она, едва шевеля замёрзшими губами.

— Пробил по реестру. Я знал, что вы работаете в Центре. Знал, что состоите в долгосрочной, официально зарегистрированной связи… Состояли. Простите. Это было довольно просто.

Он осторожно приблизился, но не стал садиться в одно из мягких кресел, стоящих вполоборота друг к другу. Узкая, как платяной шкаф, комнатка нервировала его, а Марта, сжавшаяся в углу дивана напоминала затравленного зверька со вздыбленной шерстью. Следовало сказать что-то такое, что мгновенно разрядило бы напряжение.

— Нужно было наведаться к вам ещё тогда. Непонятно, почему я не сделал этого сразу?

Паршивое начало. Он вздохнул. Весь запал куда-то испарился, оставив лёгкое недоумение.

Прошло добрых пять минут, прежде чем Марта пошевелилась. Прежде она сидела скорчившись, с ногами, прижав колени к животу, теперь же развернулась, опустила босые ступни на пол. Просторный халат, перехваченный поясом, обволакивал тело как мешок; в этом безразмерном одеянии она выглядела молоденькой и истощённой, безнадёжно уставшей, но ещё пытающейся хорохориться.

— Вы пришли за мной?

— Я пришёл к вам. Из Пасифика, — сказал он, и опять поразился волшебству этих слов. — Меня зовут Хаген. Юрген Хаген.

— Хаген, — повторила она, точно пробуя имя на вкус. — Вы Хаген. И вчера вы…

— Да. Я искал Сопротивление, но не думал, что оно найдёт меня само… вот так…

Она обдумала его слова, пожала плечами.

— Приходится быть осторожной. В прошлую нашу встречу у меня мелькнула мысль, что, возможно, вы тот, кого мы так ждали. Но у меня не было подтверждения, а вы промолчали.

— Приходится быть осторожным, — ответил он в тон. — Я же не мог козырять своим положением направо и налево. Тем более сейчас, когда ужесточились проверки. Извините. И спасибо, что не ухлопали сразу.

Последнее вырвалось непроизвольно. Должно быть, в голосе прозвучало раздражение. Марта поглядела исподлобья, чуть наклонив голову.

— Вы очень нас напугали вчера. Вывалились, как чёрт из табакерки.

— Я, знаете ли, тоже несколько опешил. Выстрелы, вопли, паника, сирена…

По её бледным губам скользнула слабая тень улыбки.

— Целились не в вас.

Конечно, сообразил он, мысленно поморщившись от собственной тупости. Мецгер. Иллюминация в честь «Кроненверк», но пока не понятно, увенчалась ли успехом. В утренних сводках тишина. И будет тишина, пока они не сообразят, как отреагировать. Хотелось бы знать, что именно там случилось. До чего же не вовремя меня скрючило. Или, наоборот, вовремя?

— Это же очень рискованно! — произнёс он вслух. — И чего именно вы хотели добиться, устранив Мецгера? Думаете, ему не найдут преемника?

— Мы готовились очень долго, — сказала она, как будто оправдываясь. — К сожалению, всё прошло не так гладко, как планировалось. Так, наверное, и бывает… Могло быть хуже. Мецгер ранен. Не серьёзно, но это заставит его задуматься и остановиться. Как вы считаете?

Чёрта с два!

— Но почему именно Мецгер? — спросил он, чтобы избежать прямого ответа, и она заглотила приманку:

— Этот проект — «Лишние люди», который предложил Мецгер, он возмутителен. Сначала эмпо-чистка. Мы промолчали, согласились с тем, что преподносилось как необходимость. Это казалось таким… обоснованным. Понимаете?

Он кивнул.

— Теперь новое — нас хотят свести к минимуму, сделать придатком машины. Технические знания — прекрасно, но человек несводим к одной-двум и даже трём функциям. Вы со мной согласны? — спросила она доверчиво, и он согласился:

— Конечно. Но что вам дало вчерашнее?

— Не знаю, — сказала она. — Тогда нам показалось, что это единственная возможность как-то повлиять. Выразить мнение…

— Тогда?

— Тогда. Сейчас, когда всё уже совершилось, я начинаю сомневаться. Я часто сомневаюсь, но это ничего не значит. Мы рискнули и сделали. Получилось… не очень удачно. Но всё-таки это была попытка. Да?

— Наверное, — опять согласился он, потому что молчать было слишком жестоко.

Но на душе стало тяжело. Всё опять не то и не так. Слишком наивно и слишком мелко. Неужели вся их программа — напугать Мецгера, добиться послаблений, прекращения репрессий? Безусловно, цель хороша, правильна и в дальнейшем может привести к развитию, но соотносится ли она с интересами Пасифика?

А каковы интересы Пасифика? «Я, наверное, и вправду туп, — подумал он с ожесточением. — Туп или болен, раз не могу найти ответа на такой простой вопрос. Или же тупы те, кто меня послали. Где мои инструкции, где, чёрт возьми, хоть какие-то директивы? Да хотя бы намёки, я был бы благодарен и за них. И самое поганое, что я даже не уверен — возможно, намёки были, были инструкции и многостраничные указания, но я потерял их, забыл, вытряс, развеял по ветру. Проклятая мигрень!»

— Хотите чаю? — спросила Марта тихонько, даже боязливо. — У меня есть, хороший. Почти натуральный.

— Спасибо.

Пока она хлопотала — сначала с опаской, с оглядкой через плечо, потом смелее — он всё глубже погружался в уныние. Только здесь, в этой комнатке, заставленной старомодной мебелью, он отчётливо и до конца осознал легкомысленность и легковесность своих надежд на Сопротивление. Чего он, собственно, ожидал? Автоматизированная до последнего чиха махина Райха и крошечная песчинка, затянутая зубчатыми колёсами. Ну хорошо, не песчинка — камешек, обкатанная трудностями упрямая галька, кремень со сколотым краем. Собьётся ли ход механизма? Крайне маловероятно. Чудеса случаются, но не в Трауме.

Нет, не в Трауме.

— Вы расстроены, — заметила Марта. Она сноровисто обустраивала пространство — передвинула низенький столик, застелила его невесть откуда взявшейся цветастой скатеркой, расставила чашки, сахарницу, — и в то же время бдительно подмечала каждое его движение, настроение, мимолетную мысль. — Вчера в Цирке вы очень меня удивили. Не только своим появлением, но своим видом. Вам было очень плохо, верно? Вы и сейчас так выглядите. Что я могу сделать, чтобы вам стало лучше?

— Я и так чувствую себя лучше. Ох, чч-ч… — он торопливо отхлебнул слишком горячий чай и обжег язык. — Вчера я, и впрямь, расклеился. Перебрал лишку, а тут ещё представление… К такому я не был подготовлен. Шум, треск, пиротехника… Фокус, да? Вы бы видели — там была девочка…

— Она на манеже уже три дня подряд. И может быть, продержится ещё день или два, если ей дадут отдохнуть. Скорее всего, дадут, ведь детей нейтралов не так просто найти. Она немного восстановится и опять сможет выступать.

— Действительно, — пробормотал он. — Это же так практично.

Она внимательно посмотрела на него:

— Юрген Хаген, вы рассердились.

— Не на вас.

На самом деле, он слегка покривил душой. Но Марта не заметила.

А может, не приняла близко к сердцу.

***

— Чем, собственно, занимается ваш Центр? — спросил он часом позже, когда они вышли на пустынную Вассерштрассе. Сначала Хаген пытался приноровиться к мелким шажкам своей спутницы, но потом отвлекся, забегал вперёд и запинался, резко снижая скорость. — Насколько мне известно, те, кто покидает Саркофаг, уже обладают необходимой базовой подготовкой. На Фабрике их доводят до кондиции, распределяют по линиям или направляют на обучение второй ступени. А потом… что происходит потом?

— Потом они работают. Но некоторые работают хуже. И тогда обращаются к нам.

— И вы…

— Мы помогаем. Рисунки, несложные упражнения… беседы. Даже — вы удивитесь — диета! Иногда самых простых вещей оказывается достаточно, чтобы им полегчало.

Ветер усиливался. То и дело Марта останавливалась и приглаживала волосы, обеими руками, как будто умывалась. Наконец, Хаген поднял воротник её пальто и получил в ответ сдержанное: «Спасибо». Со стороны они смотрелись супружеской парой — доброжелательные, до тошноты вежливые чужие люди, успевшие слегка надоесть друг другу.

Чем ближе к побережью, тем меньше жизни встречалось на пути: вместо домов — запертые наглухо строительные вагончики с обтянутыми полиэтиленом иллюминаторами окон, монолитные кубы из железобетона, а то и просто трубы, снабженные гигантским вентилем и неизвестной Хагену маркировкой.

Он начинал тревожиться. И чтобы отвлечься — отрывисто сыпал вопросами, а Марта отвечала, с готовностью, но без энтузиазма.

— Вы сотрудничаете с Отделом Обучения?

— Мы существуем лишь милостью прошлого начальника Отдела Культуры, — она скорчила гримаску. — Сейчас отдел упразднили, и мы находимся в подвешенном состоянии. Спасает лишь то, что Центр практически на самообеспечении. Частные заказы и благотворительность.

— И хватает?

— Когда как, — ответила она неопределенно. Было видно, что вопрос ей неприятен. — Знаете, какими они выходят из Саркофага? Наполненные и пустые. Вы спрашиваете, зачем нужен наш Центр. Можно сказать, что здесь они учатся улыбаться.

— Мне казалось, это происходит само собой.

— Наверное, — согласилась она серьезно. — Но у нас это происходит быстрее. В нашей жизни так мало поводов для радости.

— Я вообще удивляюсь, где вы их находите.

Она круто остановилась, но не повернулась. В отгибе ворота он мог видеть только кусок раскрасневшейся щеки и изящную ушную раковину, прикрытую тёмными, слегка вьющимися прядками волос.

— Просто вам есть, с чем сравнить, а мы лишены такой возможности. Пасифик. Мы так давно не видели никого, кто прибыл бы из Пасифика, не слышали вестей о нём, только нагнетание страстей, пространные рассуждения о возможной угрозе. Ничего конкретного, но когда это повторяется раз за разом, чувствуешь нервозность, — она коротко вздохнула, спрятав кисти в рукава пальто, как в муфту.

— Ерунда и пропагандистская чушь, — сказал он резче, чем намеревался. Перед мысленным взором возникла приглаженная, лоснящаяся довольством, щеголеватая фигура Ранге. — Чушь и фокусничество! Запудривание мозгов. В ваших ежедневных сводках нет ни слова правды.

— Всё-таки они скорее ваши, чем мои, — откликнулась она, оборачиваясь и не без юмора оглядывая его всего, особо останавливаясь на эмблеме и нарукавной повязке. — Сводки. Вы же — кто? Безопасник? Партийный функционер?

— Техник. Старший техник. Если быть точным, игротехник, здесь это называется именно так. А там я был психофизиком.

Он помрачнел. Марта осторожно коснулась его рукава, словно желая успокоить.

— Вы говорите «здесь» и «там». Так тяжело — привыкнуть к новым местам.

— Невозможно, — подтвердил он с жаром.

— Расскажите мне про Пасифик.

— Пасифик…

Он запнулся, конвульсивно сглотнул, и в этот момент всё, о чём он запрещал себе думать, воскресло во всей полноте, и он задрожал от радости и боли, когда на испачканном ржавчиной и сажей индустриальном полотне проступили знакомые лёгкие контуры…

— Хаген, что? Что вы вспомнили?

— Я не вспомнил, — пробормотал он, пробуждаясь. — Это…

Что это было? Он не знал. Внешние впечатления вторгались в сознание, пачкая и стирая содержание. Марта держала его за руку — крепко и нежно. Он благодарно сжал её пальцы.

— У вас осветилось лицо, — сказала она. — У вас сейчас было очень хорошее выражение лица. Видно, что вы любите Пасифик и пойдёте на всё во имя него.

— Никогда не думал над этим.

— Но это правда, — произнесла она с ноткой задумчивой убежденности. — Некоторые вещи заметны только извне.

— Может быть. Не хотелось бы проверять. Я не военный человек, — уточнил он и понял, о чём должен спросить:

— Скажите, Марта, вы должны быть в курсе того, что назревает. Будет война?

— С чего вы взяли? — спросила она удивлённо. — Какая же война возможна с… с тем местом, откуда вы прибыли? Вы что-то знаете?

— Ничего определённого. Слухи, пьяная болтовня. Скопление желчи. Вот только вчера я беседовал с одним офицером, из тех, что у Стены. Он был вне себя. Мы травили анекдоты, пили, чокались, но если бы он узнал, кто я, не сомневаюсь — спустил бы с меня три шкуры. Что там у вас делают со шпионами с той стороны? Не надо, не отвечайте. Я уже догадываюсь.

— Зачем же вы слушаете пьяную болтовню?

— Затем, что это не болтовня! — Он опять схватил её руку и сжал, больно, требовательно. — Марта, мне нужно знать.

— Но мне нечего вам ответить! Я считаю, что война — абсурд, сейчас, когда нас изо всех сил теснит Территория. Но ведь я тоже не военный человек, Хаген. Мы не воюем, мы сопротивляемся!

Разгорячившись, она повысила голос, и вдруг ветер стих, сошёл на нет, и они осознали, что стоят друг напротив друга, напрягшись, как борцы, а вокруг — похожее на заброшенный стадион пустое пространство, разгороженное на квадраты прорванной во многих местах оградой из крупноячеистой сетки. И лишь сосредоточившись, можно было угадать за чередой низких строений и проволочных заборов расплывающуюся в тумане колотушку водонапорной башни.

— Война…

— Война. Нет, Хаген, войны не будет. С другой стороны, пьяное возмущение тоже может быть справедливым, — быстро проговорила она, вновь отворачиваясь и поднимая воротник. — Своеобразная плата за то, что мы не живём, а выживаем. Кто-то спокойно спит и даже видит сны, а кто-то вынужден каждый день, каждую минуту бороться с ложной памятью, носить чёрные очки и плотно занавешивать окна, как только на небе появляется круглая луна. Наверное, это справедливо. Вы тоже так считаете?

— Я ничего не считаю, — он постарался ответить как можно мягче. — Я лишь хочу вернуться. Очень хочу.

— Естественно.

«Как всё сложно», — он стиснул челюсти, злясь на себя, на неё, на тех, кто сейчас находился по ту сторону Стены — о да, прежде всего на них! Сопротивление. Что он должен сказать, чем оправдаться, и должен ли? И за что? За то, что Райх — прокладка, обеспечивающая чужое благоденствие? Но сегодня он здесь, и они в одной лодке, дырявой посудине, вот-вот готовой черпнуть бортом тяжёлой воды, а завтра? Что будет завтра?

Кальт. Фабрика. Фокусы. Снова фокусы, морок, загадки, и кто-то дышит в спину.

Не могу. Не могу.

— Куда мы идём? — раздражение выплеснулось так круто, что стало откровением для него самого. — Куда вы ведёте меня, Марта? Вы меня запутали! Я вам не верю. Я не пойду дальше!

— Но вы же сами хотели к морю, пока они собираются. Это было ваше желание.

Разве? Он не помнил.

— К тому же мы уже пришли, — сказала она тихонько.

***

Под ногами был песок — серый, однородный, шелковистый, он пересыпался с тихим шуршанием и тут же разравнивался, уничтожая следы. Ни камешка, ни ракушки, ни соринки. Хаген пожалел, что не надел перчатки, но потом осмелел и запустил пальцы в упруго-зернистую гладь, обрывающуюся впереди ровной огибающей — тоже серой, но иной, со ртутным отблеском. Тяжёлая вода.

— Почему — море? Если океан?

— Какая разница, — Марта прислонилась к его плечу, коротко вздохнула. — Так привычнее — море. Только вслушайтесь: мо-ре. И уже кажется, что можно уплыть. А можно ли переплыть океан?

— Этот? Или теоретически?

Он скорее почувствовал, чем услышал незнакомый звук, вибрацию, распространившуюся от плеча до подбородка, и вдруг понял, что она смеётся — искренне и от души, как смеются дети.

— Хаген! Почему вы такой пасмурный и правильный, как… транспортир? Как амплитудный детектор с полупроводниковым диодом? Как астролябия? Ну конечно, этот океан не переплыть. В нём даже не искупаться.

«Почему?» — хотел он спросить, побуждаемый своим вечным спутником, духом противоречия, но всё было ясно и без слов, при одном только взгляде на зеркальное пространство и, особенно, его край, ложащийся так ровно, то ли лижущий, то ли просто перекрывающий берег. Хотелось вновь и вновь зарываться пальцами в песок, ощущать его ласково-шершавую, прохладную текстуру, проводить по нему пальцем и следить, как исчезают следы — но ничто не заставило бы по доброй воле прикоснуться к этой воде, прозрачной, чистой и безнадёжно мёртвой.

Ничто, кроме любопытства.

Она не радиоактивна.

Он всё же заставил себя прикоснуться и был вознаграждён чувством победы над собой: самая обычная вода, чуть более плотная и совершенно никакая — ни тёплая, ни холодная — на ощупь, однако ощущения не отменяли главного, и он вздохнул с облегчением, отстранившись от водяной кромки и тщательно обтерев руки.

— Берег даже не огорожен. А скажите, Марта, неужели не было случаев, когда ваши подопечные рассматривали бы вот это… как выход?

— Никогда, — она категорично мотнула головой. — Нет-нет, никогда, никто. Посмотрите внимательно, Хаген… вы же понимаете…

Он понимал.

Может быть, когда-нибудь.

Если я захочу исчезнуть без следа. Без прошлого, без будущего.

Океан простирался перед ним как безразмерное полотно, градиентно переходя в линию горизонта. На поверхности воды то тут, то там возникали маленькие выпуклости, впадинки, но тут же разглаживались, и серебристый отсвет перетекал дальше, постепенно тускнея, словно впитывая туман и дождевую взвесь, приносимую слоистыми облаками.

Если бросить камень в обычную воду — появятся круги. Но мне нечего бросить: тяжелой воды боятся даже камни. Зачем камню будущее?

— С другой стороны точно так же?

— Наверное, — сказала она рассеянно. — Я не видела, но должно быть так же. Море не меняется.

Я тоже. И никто.

— Вы задумались?

— Размышляю над тем, что вы сказали. Вот, — он указал на водяное зеркало. — Вот причина того, в чем вы неосознанно меня обвиняете. Райх — это щит, Райх — заслонка, Райх — это коридор, но ведь я-то бессилен что-либо изменить.

— Иногда я думаю, что причина в нас, — она чертила носком ботинка линии и тут же разравнивала, не дожидаясь, пока песок сделает это за неё. — Я не знаю, откуда берётся такое чувство, но оно есть. И Хаген, я вас не обвиняю. Но наше «здесь» и ваше «там» слишком различно. А вы — единственный, кто прибыл из-за Стены. И всё, что мы захотим сказать Пасифику, услышите вы. Больше никого нет — только вы. Все жалобы, и недовольство, и даже ненависть…

— Я не военный человек.

— Иногда это не важно.

— Тогда не говорите мне о справедливости, — произнёс он с неожиданной горечью. — Вы ничего о ней не знаете!

— Зато я видела Стену! — горячим шёпотом сказала она. — Ту, из-за которой вы пришли. Мне её показали однажды. Холодная, стальная, уходящая вверх, непроницаемая. Достающая до неба. И ни зазора, ни окошечка, ни глазка — ничего, кроме автоматических ворот, пропускающих бесконечные составы оттуда, всегда и только в одном направлении — оттуда сюда: зерно, фрукты, молоко, ткани, дерево, мрамор, фарфор, даже картины — да, когда-то нам присылали и картины. Но Стена, Хаген! — и я спрашиваю себя, неужели это справедливо? Наверное, да, иначе бы вы не смотрели на меня так укоризненно. Вы думаете, я обвиняю? Вовсе нет! Пасифик щедр. Посмотрите — когда мы почти утратили надежду, он подарил нам вас.

— Я не подарок.

— Для меня вы подарок.

— И транспортир.

— Да. И астролябия. Знаете, Хаген, когда я увидела вас впервые, то еще не знала, кто вы, но уже тогда удивилась — вы были ярче, ярче и теплее, чем всё остальное. Вчера было иначе, я не сразу узнала вас в темноте, но сегодня вы вспомнили — и засветились, и я обрадовалась рядом с вами! У вас очень хорошая улыбка. Но вы так мало улыбаетесь.

— Просто мне есть, с чем сравнить, — тихо сказал он. — Простите, Марта, но мне кажется, что выстрел в Мецгера был страшной ошибкой, непоправимой ошибкой. Раньше я боялся за себя. Теперь я буду бояться ещё и за вас.

— Тогда вы начинаете понимать суть нашего «здесь», — печально улыбнулась она.

***

— Я уже не боюсь! — сказала она на обратном пути.

Вибрация новостного вызова пронзила запястье в тот момент, когда они проходили мимо ремонтной мастерской. Всего несколько фраз: нападение — группой неизвестных — ранен — будут приняты меры. Никакой конкретики. Они прослушали текст молча и до конца. Из приотворённых ворот мастерской доносились голоса, бульканье и свистки, резонирующий звон железа о железо. Хаген стиснул челюсти так, что заиграли желваки.

Но Марта взяла его под руку, а потом и вовсе прижалась щекой к жёсткой ткани его куртки.

— Я так боялась раньше, Хаген, невыносимо… такая мука! И не только я. Конечно, у нас была надежда, но такая маленькая, ускользающая, что её почти что и не было. Я почти перестала верить, и сейчас… Пусть мы совершили ошибку, неисправимую ошибку, сейчас это уже не важно. Бывают времена, когда нужно что-то делать. Делать глупости. Раньше мы делали глупости в одиночку, теперь будем вместе. Будем?

Вместе. Хорошее слово. «Я устал», — подумал он, и как бы в подтверждение этих слов в виске опять затикало тупой распирающей болью, о которой он вроде бы успел забыть.

Но они уже подходили к дому, и двери его были призывно распахнуты. На низком крыльце стояли люди — мужчины и женщины в мешковатых робах рабочих. Они терпеливо переминались с ноги на ногу, и точно такие же люди прижимали носы к оконным стёклам, теснились на балкончике, перегибаясь через витое ограждение. Погружённые в состояние бесконечного ожидания, они не переговаривались, но взгляды их были направлены в одну сторону — в сторону идущих рука об руку Хагена и Марты.

— Нет.

Он ощутил резкий приступ слабости. Постыдного животного страха, сводящего колени и низ живота.

— Марта, я не могу! Я не готов. Что я им скажу?

Она мягко засмеялась и прижалась к его боку ещё сильнее, словно хотела перелить свою решимость через прикосновение.

— Всё хорошо, Хаген. Им нужно так мало.

«Мне тоже, — подумал он. — И никто, никто не может мне помочь!»

Ещё минуту назад он чувствовал себя больным от мыслей, лихорадочно сменяющих друг друга, сейчас же в голове гудела пустота.

Они подходили всё ближе, и теперь он ясно различал лица — не только общность, но и своеобразие, и это было ещё хуже, потому что каждый ждал какого-то особенного слова, а именно этих слов у него и не было.

— Что я скажу им? Что я им скажу? — пробормотал он неразборчиво, но Марта услышала и обернулась. Глаза её сияли.

— Скажи им то же, что сказал мне. «Я — Пасифик».

Читать книгу