Ломбарди, просмотревший и прослушавший весь этот водевиль, спешит в свою каюту, где все еще не причесавшийся с начала первой части Оленев и Горин в матросской пижаме все еще жpyт и сыто лыбятся, а Корсак-старший с видимым удовольствием прижимает к себе Сашку Белову. Ну и Шурка там тоже папке на плечо голову положил.
Ломбарди снова тревожно скалится красивыми белыми зубами. Суворов, говорит, ранен. Лично, говорит, слышал. По подзорной трубе.
Шурка кааак возбудится, кааак выпучит глаза, кааак заорет, совестливо так, на всех, включая папку и руководителя корабля: "Да мы тут этикетами-шмитикетами занимаемся! А они там! Эээх!"
И кааак побежит на палубу. Чтобы с палубы, видимо, махнуть на войну - турок бить. Горин кааак побежит за ним, на ходу накидывая на белую матросскую пижаму, в которой он с начала фильма обедает, рясу и натягивая на голову трикотажную шапку с криво вышитым на ней крестом.
А Сашка тоже кааак захочет побежать за Шуркой. Но ее забег на старте прерывает Корсак-старший. Ибо, решает он, нефик бабе делать на боевом корабле. (*Да неужели? Не могёт этого быть!)
Он упаковывает яростно сопротивляющуюся Сашку в голубой мушкетерский плащик, стыренный у Д'Артаньяна, чтобы уже упакованную отправить на берег к женушке своей Софье с курьером СДЭК почтарем, который все еще ошивается на их галере.
- Мы встретимся, Портос! Мы обязательно встретимся! - говорит Корсак-старший ей на прощанье.
Ну то есть не "Портос", конечно, а "дочка". Но суть не меняется. Они обязательно встретятся. Ибо помирать им рановато, есть у них еще дома дела: пироги ж с визигой не то что не доедены, а даже не понадкусаны.
На палубе истерит курьер СДЭК, который на берег, где всех ножиками пыряют тырящие пушки турки, категорически не хочет. А хочет остаться на корабле и оказывать тут всем посильную помощь. Что он будет делать? А целовать палубу, по которой ходила батюшка... или бабушка... (*я раз десять слушала - там непонятно, ибо ощущение, что у всех современных актеров фефект фикции) Екатерина. Всё ж уборка!
Тут появляется Сашка, упакованная в чистейший китайский полиэстер, и долго прощается с Шуркой, говоря ему всякие тупые слова и целуя его сначала в бритую правую щеку, а потом засасывая верхний левый ус.
Тем временем в каюте oxpeневший и ничему не научившийся за тридцать лет опалы мичман Корсак-старший орет на тревожно скалящего красивые белые зубы руководителя корабля и, уча его Родину любить, пихает Ломбарди по-всякому. И в плечо пихает, и в руку пихает, и в грудь пихает.
А руководитель корабля, уча Корсака-старшего субординации, в ответ пихает по-всякому уже его и орет, что подчиняется адмиралу Мордвинову, поэтому плыть помогать побеждать Суворову не имеет права.
А оxpeневший Корсак-старший и непричесанный князь-бомж Оленев активно, в два рта и четыре руки, уговаривают Ломбарди бороться и искать, найти и не сдаваться.
А на палубе в этот момент матросы тоже активничают: бегают и тыкают пальцами в приплывшего к галере окровавленного человека на лошади, оря: "Человек за бортом!"
Горин в рясе тоже орет: "Бросай ему конец!"
И все кааак начнут бросать ему свои концы. А лошадь кааак начнет от этих концов шарахаться во все стороны, уворачиваясь и красиво ныряя. Наконец человеку за бортом надоедает это синхронное плавание, он хватается за чей-то конец и, как тот есаул, бросает коня, который, облегченно выдохнув, уплывает нафик из этого фильма в Черное море.
На палубе чуть более чем полностью раненный человек коротенько, минут за сорок, рассказывает матросам и прискакавшему из каюты скалящемуся руководителю корабля то, что они и так прекрасно знают: "Турки. Напали. Вероломно. Без объявления войны. Пушки тырят. Наших пырят..."
Раненого уносят, а мелкий Корсак окончательно oxpeневает (*видимо, это у них с папкой семейное!) и начинает исполнять партию Жизели.
Попрыгивая и маша руками, он выпучивает глаза и закатывает омерзительную, а главное, абсолютно не натуральную истерику, ведя себя, как дешевый провокатор:
- ДОКОЛЕ!!! - орет он, брызгая слюной во все стороны. - ТАМ НАШИХ, КАК КУРЕЙ, РЕЖУТ! А МЫ ТУТ ШАМПАНСКОЕ ПЬЕМ!
- Это ты, матьтвоютак, блатная сыроежка, шампанское пьешь! - возмущаюсь я. - А нормальные матросы службу служат и работу работают!
- А МОРДВИНОВ ВОДКУ БУХАЕТ НА СВОЕЙ ЯХТЕ СВОЕМ КОРАБЛЕ! - продолжает орать в стиле нaвaльнят этот Гапон на минималках. - В БАНЬКЕ ПАРИТСЯ! А ЕЩЕ У НЕГО ТАМ АКВАДИСКОТЕКА!!! КОМНАТА С ГРЯЗЬЮ!!! И ДВОРЕЦ В ГЕЛЕНДЖИКЕ!!! Я САМ ВИДЕЛ!!! САМ!!!
- Кто-нибудь! Въ...бите этому уроду!!! - грязно ругаюсь я, еле сдерживаясь, чтобы не пробить с ноги по экрану, ибо слушать этого кoзлa, провоцирующего матросов на бунт и подводя их под виселицу, решительно не возможно.
Горин, видимо, тоже не смог, поэтому он с размаха прописывает поганцу Шурке по морде, сбивая с мелкого Корсака треуголку, а его самого с ног.
- БРАВО! БИС! - вскакивая, ору я и яростно аплодирую. - ДОМОГАРОВ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!
Тут Горин резко срывает с себя рясу (*Эээ! - даю я заднюю. - Охолони! Люблю. Но как брата!) и остается почему-то в мундире, а не в матросской пижаме, в которой он пять секунд назад обедал. Но это неважно! За предыдущий эпизод я готова заранее простить ему ВСЁ!
Даже то, что он велел всем помыться, надеть чистое и помолиться. В конце концов гигиена и молитва - это хорошо. А бунт - это плохо.
Тем временем Ломбарди совместно с Корсаком-старшим разрабатывают план помощи Суворову.
План заключается в том, чтобы поджечь на корабле все, что горит, и, чадя, как большой мангал, поплыть к турецкому флоту, изображая из себя брандер, корабль-смертник. А вся команда, состоящая из пятидесяти-шестидесяти безоружных от слова вообще матросов, на полпути к турецкому флоту отчалит на лодках в сторону Кинбурнскую косу.
Там они, цитирую, "дЭсантируют", отнимут у пяти тысяч (*ага, в нашей реальности там было около пяти тысяч человек) турок оружие и этим же оружием приезжих аниматоров и yгaндошат. Всех, разумеется. Ибо... ну а чего мелочиться?
А руководитель корабля и еще два-три матроса тем временем возьмут на абордаж турецкий флот. Весь, разумеется. Ибо они тоже размениваться на мелочи не собираются.
И вот этот прекрасный в своей упоротости, а главное, надежный, как швейцарские часы, план и рассказывает матросам, стоящим по стойке смирно, капитан Ломбарди и постоянно перебивающий его Корсак-старший.
Выслушав план руководства по умерщвлению пяти тысяч турок силами их команды, матросы понимают, что они все сегодня гарантированно умрут, чему бурно радуются и вместе с некромаринами громко кричат "Ура!" и "Да будет тако! И кессадилья!", после чего поджигают корабль...
Пардон! Поджигают на корабле все, что горит, а корабль, несмотря на кучу открытых источников огня на палубе рядом с парусами и сильный ветер, не поджегся, ибо этого не было в плане, и веселым факелом под радостную музычку из первых гардемаринов отправляются на смерть.
С лодочки это веселье наблюдает недалеко отплывший курьер СДЭК с упакованной в голубой плащик Сашкой Беловой. Сашка начинает орать, чтобы курьер греб взад, ибо там еёйный уошник Шурка без нее пропадает.
Курьер посылает ее в пеший эротический поход и вообще хочет выкинуть эту вопящую на весь Крым бандерольку в море. Сашка опять пускает в ход мамкину брошку из чешского Луна-парка и надуривает курьера, утверждая, что на этот новодел можно купить яхту, как у Абрамовича. Курьер забирает брошку, вместе с ней прыгает за борт и со словами "Ну, Александра, гребись тут, как хочешь!", уплывает к берегу красивым баттерфляем. Сашка остается посреди Черного моря. Одна. Только она и весла.
Тем временем лодки с дЭсантирующимися уже отцепились от галеры и рванули к Кинбурнской косе, а капитан Джулиано Ломбарди с фирменным тревожным оскалом красивых белых зубов и еще парой матросов берет на абордаж турецкий флот, бешеной блохой скача по палубам, маша шпагой, поджигая турок факелом, тыкая их кинжалом и косплея Боярского в роли Д'Артаньяна криками "У, каналья!"
Один oфигeвший турок посмел перед своей смертью ранить Ломбарди в треуголку.
Но ранение треуголки не остановило нашего капитана Америка Мальта на минималках, а лишь бафнуло его капитанью удаль до богического левела. Прогнав всех живых турок с корабля в море, Ломбарди, держась за истекающую кровью треуголку, отдал приказ перепифпафать из пушек оставшиеся турецкие корабли, после чего уплыл нафик из этого фильма, как тот конь.
Тем временем Алексанвасилич Суворов с берега наблюдает за тем, как одна мелкая галера кошмарит турецкий флот, яростно крестит воды Черного моря и отчаянно рвется в бой. Сам. Грудью. На ядра. Отказываясь замотать раненую руку.
Помощник поющего генерала-аншефа обнимает его, гладит по лысинке и просит чуток успокоиться.
Но тот успокаиваться не желает, громко переживает в грудь помощника из-за стыренных пушек и дергает его за разные ордена и медали, обвиняя в трусости. Мол непонятно, как ты эти медальки вообще получил, мopда твоя протокольная.
Помощник обиженно напоминает поющему генералу-склерознику, что тот сам организовал его представление к наградам.
- Да? - изумляется потерявшийся в деменции Алексанвасилич. - Зря я это сделал! Очень даже зря!
Тем временем турки решили, что плохо они полчаса назад обстреляли часовню и надо бы лучше. Лучше не получилось. Часовня все еще стоит, но теперь аккуратно горит со всех четырех углов.
А гражданское население, прятавшееся в этой ядронепробиваемой деревянной часовне от обстрелов, теперь невыносимо страдает и тушит пожар. И хор мальчиков-зайчиков ведра таскает. И крестьянские бабы в сарафанах. И девочка в белых колготках из XXго века лакированной туфелькой "Маде ин Чина" из лужи черпает и углы заливает.
И Софья, ежесекундно хватаясь за сердце и проклиная басурман, носит наполненные емкости к горящему строению.
Тушат, тушат - не потушат.
Заливают - не зальют.
Глядя на эти мучения, даже турчанка, оставив накормленный грудью сверток, изображающий младенца, на телеге и попросив сидящую там и даже не дернувшуюся на просьбу Софью присмотреть за ним, бежит помогать неверным.
Ну, думаю, по закону жанра она сейчас кааак потушит часовню, кааак станет после этого своей в доску. Но нет! Турчанка даже ведро не успела наполнить, как ей прилетело от вышестоящего начальства: сверток, изображавший ее ребенка, фатально посекло осколками бумкнувшего рядом ядра и измазало кетчупом. Сидящая рядом с ним Софья не пострадала. Турчанка, на погибшего ребенка которой окружающим наплевать чуть более чем полностью, плачет и просит Господа покарать убийцу.
После этого тушение еще горящей, но, видимо, огнеупорной часовни волевым решением заканчивается и плавно перетекает в крестный ход, вместе с которым поющая псалмы Софья тоже уходит нафик из этого фильма, как тот конь и руководитель галеры.
В то же время ядра турок накрывают лодки с пенсемаринами, матросами и мелким провокатором Шуркой. Все они булькнулись в воду и теперь дЭсантируются на Кинбурнскую косу вплавь. Как Рэмбы.
А там уже поющий генерал-склерозник Алексанвасилич Суворов, безумно хохочущий в кадр металлическими коронками, куда-то поскакал на белом коне вместе с толпой казаков под церковную музыку. Видимо, в атаку.
Дотыгдыкав до первых же встреченных турок, Суворов крошит их в капусту и радостный скачет дальше.
В турецком тылу все кааак забегали, кааак позвали не допивших кофе западных инструкторов французов.
Главфранцуз подносит к глазу подзорно-слуховую трубу, видит, как Алексанвасилич светит коронками, и слышит, как он орет "Ура!", после чего командует туркам пальнуть из стыренных пушек.
Первым залпом они кладут половину конницы, а после второго единственное в слоумо долетевшее до наших ядро сносит башку коню Алексанвасилича, который прям посреди атаки решил, что сейчас самое время картинно постоять на дыбах.
Французы туркам: "Супер! Ядро снесло башку лошади! Суворов убит! Мы пойдем допивать кофе. Если что - зовите!"
Я: "Эээ... Секундочку! А что, фамилия коня тоже Суворов?! С какого вообще перепуга наши западные партнеры французы решили, что генерал-аншеф отпелся?"
Так много вопросов! Так мало ответов!
В общем, Алексанвасилич, конечно, не отпелся. Ибо ему через двенадцать лет на пoпe с Альп скатываться. Поющий генерал-аншеф полежал немного на песочке, потом дополз до моря, где долго, очень долго умывался, стучал себя ушами по рукам, то есть наоборот, и невыносимо страдал.
Потом выполз на берег, посмотрел на собственную побитую конницу и застрадал еще невыносимее, сокрушенно всплескивая руками во все стороны. Потом он начал махать треуголкой, привлекая к себе внимание.
И привлек, что характерно.