Профессор Лев Александрович Вишневский арестован 31 октября 1937.
27 декабря 1938 начальник Управления НКВД Новосибирской области Мальцев подписал Постановление о прекращении следственного дела «принимая во внимание, что Вишневский Л.А. умер».
Первокурсники и Общая физика
В далеком 1978 году мы начали свою учебу в Томском политехническом. Специальность была востребована, конкурс большой, группа сильная. В первый же учебный день в расписании стояла лекция по общей физике. Она проходила в кафедральной аудитории физического корпуса ТПИ. Перед огромной доской стояла маленькая пожилая женщина. Но когда она начала свою лекцию, оторваться было уже невозможно, как в старых фильмах показывали, про профессора с энциклопедическими знаниями в академической аудитории.
Таким было мое первое знакомство с Надеждой Львовной Вишневской. Старательно вели конспекты ее лекций, пытались разобраться во всех тонкостях предмета, который она любила и владела великолепно. Но при этом строго требовала твердых знаний и от своих студентов. Ходили легенды, сколько «заходов» нужно сделать, чтобы сдать ей экзамен. Никаких компромиссов она не допускала, не готов — приходи опять! Спустя 30 лет, к нашей встрече выпускников, каждый писал свои самые яркие воспоминания. О сдаче экзамена Вишневской в книге — целое эссе.
— Была еще какая-то фишка с очками для определения благосклонности Вишневской. Если они на носу — ситуация под контролем, а если сняла и положила на стол, и не дай бог, захлопнула журнал — все, кранты всему, можно заворачиваться в простыню и ползти на кладбище...
Наши сильные и амбициозные студенты тогда все же сдали свои экзамены, некоторые ходили на переэкзаменовку, чтобы не портить картину в зачетке, чем заслужили даже похвалу преподавателя — «Можете, когда захотите», и извинения, что больше четверки поставить не может, не положено при пересдаче.
Имея большой стаж педагога и методиста, она всегда подмечала умных и талантливых ребят, одна наша студентка поделилась, что Надежда Львовна даже в гости пригласила, угощала чаем с самодельными десертами...
На кафедре общей физики ТПИ Надежда Львовна проработала тридцать пять лет, с 1957 до 1992 года, до своих 79. Умерла в 2011, в 97.
Вот только ни доцентом, ни профессором она не была — старший преподаватель на кафедре физики. Так сложилась судьба. О причинах мне стало понятно только сейчас, при изучении архивов, связанных с судьбой ее отца, главного человека в ее жизни — Льва Александровича Вишневского.
Лев Александрович Вишневский (1887-1938) — профессор кафедры внешней баллистики Томского госуниверситета, первый директор НИИ математики и механики при ТГУ. Умер в тюрьме Новосибирска 9 октября 1938 года.
Надежда Львовна была единственной и любимой дочерью этого замечательного человека, всю жизнь хранила память о нем и делилась воспоминаниями. Она оказалась последним представителем рода Вишневских. Документы, фотографии — весь свой архив — передала на хранение в личный фонд Центра документации новейшей истории города Томска, с надписью — «Бесценное».
В карточке Томского мартиролога перечислен длинный список источников, в которых описана его жизнь и научная деятельность. Но здесь они практически не используются.
Статья построена на рассказах дочери о своем отце, и подкреплена документами и фотографиями фонда «Вишневские» ЦДНИ и архива музея.
— Лев Александрович родился в 1888 году в Москве. Его отец, Александр Александрович Богунов, земский врач, умер, когда сыну было три года. Маленький Лева с матерью Любовью Эрастовной жили в Волынской губернии, в имении у его прабабушки. Любовь Эрастовна была учительницей музыки. Через несколько лет она вышла замуж за художника и музыканта Константина Ивановича Вишневского. Константин Иванович усыновил Леву и дал ему свою фамилию. Любовь Эрастовна была очень умная, образованная и необыкновенно чуткая, добрая, нежная женщина. Всю свою жизнь она заботилась о сыне, жила его интересами, его радостями и печалями. Была лучшим другом сыну, а потом и его жене. Она до конца своих дней жила с нами. Лев Александрович советовался с матерью обо всем, даже о том, какой областью математики ему стоит заниматься в данное время.
Семья жила в Житомире. Лев Александрович окончил реальное училище и гимназию. В пятнадцатилетнем возрасте он уже настолько хорошо знал математику, что это дало ему возможность получить некоторый заработок, стал давать частные уроки.
Рано развившиеся способности к математике не сразу превратились в наклонность к математике. Сам Лев Александрович так рассказывал о своем решении стать математиком:
«Я очень любил химию и занимался химией. В 15 лет я даже сделал какую-то химическую бомбу для террористов [по-видимому, народовольцы]. Больше из любви к химии, чем к террористам. Но занимаясь химией, я понял, что химия невозможна без физики, и стал заниматься физикой. Потом понял, что физика невозможна без математики, и на математике я остановился потому, что математика — мать всех наук».
«Математика — мать всех наук» — слова не новы и не им придуманы, но он произносил эти слова так, что мне казалось, быть математиком, понимать математику — это самое высшее счастье. Хотя в словах его никогда не было ни тени пафоса. Он говорил о математике совершенно просто, по-домашнему и с какой-то душевной нежностью, как можно говорить о близком человеке.
Он даже сказал, однажды шутя, своей невесте (впоследствии моей матери — Вере Михайловне Вишневской): «Единственная женщина, к которой Вам, может быть, придется ревновать меня, это математика». Но Вера Михайловна никогда не ревновала к математике. Она прекрасно уживалась со своей мифической «соперницей». Эта веселая, жизнерадостная, общительная женщина, любящая музыку, театр, веселую компанию, танцы, сумела сделать все для спокойствия и счастья своего мужа, так не похожего на нее характером.
Он был замкнут, редко и неохотно ходил в гости и даже в театр, редко принимал гостей, был постоянно занят, постоянно погружен в книги и размышления. Он не умел и не хотел быстро сходиться с людьми, заводить тесную дружбу. У него были, конечно, близкие знакомые, общество которых он очень любил, но их было немного. Были и друзья, но таких друзей, с которыми бы он был «на ты», в его жизни было всего два человека. Многим Лев Александрович казался сухим человеком. А он был ласков, застенчив и даже романтичен. Но об этом знали лишь близкие люди да соседи по квартире.
Готовясь к лекции, Лев Александрович не писал ни текста, ни плана. Обычно он ходил по комнате, декламируя по-немецки Гете, а чаще пел, углубляясь в свои мысли. Найдя удачное решение, вдруг возвращался на землю, как говорили в семье. Неожиданно исчезала отрешенность, и он, весь просияв, спрашивал что-нибудь совсем домашнее.
Вера Михайловна в эти долгие ночи, читая книгу или занимаясь каким-нибудь тихим домашним делом, постоянно поддерживала горячий самовар, чтобы время от времени молча поднести мужу стакан горячего чая. Его покой, и благополучие были главным для Веры Михайловны и в трудные годы испытаний.
***
В 1913-м Лев Александрович окончил математическое отделение физико-математического факультета Московского университета. Одновременно, как вольнослушатель, учился на философском отделении историко-филологического факультета того же университета и работал учителем математики в частной гимназии.
Будучи студентом последнего курса, Лев Александрович женился. Однако, здоровье было подорвано многими годами трудной жизни. У него начался туберкулез. В 1917 году, через 4 года после окончания университета, Лев Александрович стал приват-доцентом, но он был уже тяжело болен. После первой своей лекции в Московском университете он вернулся домой с температурой 40˚. Вскоре его отправили лечиться в санаторий в Ялту, внесли в вагон на носилках. В Московском университете дали годичный отпуск.
Здесь, в благодатном климате, Лев Александрович быстро поправился. Через некоторое время сообщил жене: чувствую себя хорошо, скучаю без работы, начал давать уроки в Ялтинском коммерческом училище. Написал, что очень скучает без семьи. Мама сейчас же отправила меня с бабушкой навестить отца. Это было перед самой революцией, а скоро Крым был отрезан от Москвы. В это смутное время папа снова слег. Атрофировались мышцы ног.
При первой возможности Вера Михайловна с трудом добралась в Крым. Ее энергия, жизнестойкость, умение располагать к себе людей сразу все изменили. Нашлись хорошие врачи, и через несколько дней Лев Александрович уже мог вставать с постели.
Летом в Крыму отдыхали многие ученые. Одни жили на своих дачах, другие приезжали лечиться. Вскоре всех их объединило общее дело — организация университета-здравницы на южном берегу Крыма.
Трудно сказать, кто первым подал эту идею. Известно лишь, что профессор Крылов и два молодых приват-доцента Л. А. Вишневский и Я. И. Френкель были активными членами этой группы организаторов, которая получила официальное название — Ялтинская коллегия профессоров.
Открытие университета санкционировало Временное правительство за два дня до Октябрьской революции, а уже 11 мая 1918 года проспект, отпечатанный в типографии Ялтинского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов извещал об открытии Таврического филиального отделения Киевского университета св. Владимира.
В университете два факультета: физико-математический и медицинский. Начали работать, но обстановка очень сложная: 12 смен властей за
короткий промежуток времени. Начиналось там, по-моему, с немецкой оккупации, и войск Антанты, а потом то махновцы, то петлюровцы, то белые, то красные и т.д. В перерывах междувластья орудовали банды. Это продолжалось в Крыму до ноября 1920 года. Сплошной ужас.
Помню, когда папа еще работал в коммерческом училище, просыпаемся мы как-то от крика горничной девушки: «Спасайтесь! Спасайтесь! Сейчас по нашему дому стрелять будут! Бегите в подвал!» Толпа преподавателей училища с женами и детьми побежала в панике в подвал. Оказалось, что с моря подошли два миноносца, а за горой, т.е. почти за нашим домом, засели татары, решившие не отдавать Ялту большевикам. Началась перестрелка. Половина города у красногвардейцев, половина у «белых» татар.
Жильцы общежития кое-как устроились в подвале. Там были деревянные топчаны, и каждой семье досталось по топчану. Сидим в ужасе, не знаем, что с нами будет дальше. И вдруг все оказались обеспокоены внезапным исчезновением Льва Александровича. Его нет час, нет два, нет три. Наконец, появляется. Спокойный, улыбающийся: «Не беспокойтесь. Все хорошо» — «А где ты был?» — «Я был на миноносце. Мы сейчас пойдем в гостиницу «Бристоль». Только надо всем построиться в одну цепочку, а самых маленьких детей взять за руки». Папа подал маме бумажку, на которой было на машинке напечатано: «Учителю Вишневскому в количестве 32-х человек с женщинами и детьми разрешается занять два номера в гостинице «Бристоль». Идти гуськом». Под этим текстом стояла подпись командира миноносца...
Но вскоре политическая обстановка изменилась. Крым захватили белые, и земские круги Таврической губернии переводят университет в Симферополь, где он получает название Крымский.
Когда Врангель предложил всему составу коллектива университета выехать за границу вместе с ним, никто не согласился ехать, кроме сына Струве. Это были люди, которые любили свою страну. «Кто бы ни правил, но эта наша страна», — я это слышала от отца.
В Симферополе условия были гораздо хуже: и в смысле климата, и в смысле помещения. Не все из преподавателей согласились переехать в Симферополь. Помещение было маленькое, зимой был такой холод, что чернила замерзали. Но коллектив самоотверженно работал. Было открыто еще три факультета, включая агрономический. Здесь, в 1919 году, Лев Александрович стал профессором физико-математического факультета, а затем проректором университета.
В Крыму жилось страшно голодно и холодно. В Симферополе люди падали на улицах и уже не поднимались. Сотрудники университета были доведены до крайней степени нищеты. Умер ректор Гельвиг, скончался один из основателей университета Тихомандрицкий. Вслед за ним Струве. Наша квартира, которую мы снимали, продувалась со всех сторон. Заболела Любовь Эрастовна, и в 1921 году ее не стало. Сам Лев Александрович и я переболели цингой.
Однажды, достав каким-то образом настоящего хлеба (на паек давали одну восьмую фунта кукурузного хлеба), Вера Михайловна принесла кусочек мужу, ожидая его у дверей аудитории. Очень удивилась, когда Лев Александрович вышел, не дожидаясь звонка: «Услышал залах хлеба — и у меня закружилась голова».
В конце 1921 года ученые и студенты получили помощь от Нансена — посылки с мукой, маисом, сахаром, какао и сгущенным молоком.
И все-таки многие профессора не выдержали испытаний, потянулись к научным центрам. Советское правительство решило превратить университеты в педвузы. К тому времени в Крымском университете
оставалось все меньше талантливых ученых. Университет терял свой престиж. Когда в 1925 году университет стал педвузом, папа решил
найти для себя другой университет. Ему, конечно, хотелось выбрать такое место, где бы он снова оказался в окружении интересных ему людей. Он написал несколько писем в разные города страны, в том числе и в Томск. Пришло несколько предложений.
Из Томского университета ответил В.Д. Кузнецов. Уж так он расхваливал Томск и Томский университет, уж так он тепло, по-хорошему приглашал приехать, что папа выбрал Томск. Тем более что Кузнецов написал о красивейшей университетской роще, об обилии зелени в городе, о тайге и прекрасной охоте. Ну, а папа был заядлым любителем природы и охоты. И папа сказал нам: «Решено. Поедем в "Тьму-Таракань"», — и мы в 1925 году поехали в Томск.
Томск
Томск мне сразу понравился. Все было в зелени тополей. Их тогда никто не
подрезал, не уродовал, и они не падали, как сейчас. Они были большие, красивые, давали тень и замечательный воздух. За тополями тогда следили разумней, чем сейчас.
Прежде всего, мы пошли с мамой в булочную на углу, и были страшно поражены увиденным там изобилием: вкуснейшие хлебы, белые и ржаные, калачи, пирожные! Мы ведь приехали из голодного Крыма, и нашему восторгу не было конца. Потом мы пошли на базар. И здесь тоже изобилие! Чего только там не было! Мясо всякое, рыба — нельма, муксун, навага, молоко в четвертях, свежие овощи, фрукты, и все всё предлагают: «Берите… Берите…». Главное — все дешево в отличие от Крыма. Дешевизна необыкновенная! И еще запомнились взаимоотношения покупателя и продавца. Постоянных покупателей продавцы магазинов и лавочек особо привечали. Однажды мама в хлебном магазине Кобрина, указывая на витрину, спрашивает: «А это что за котлетки у вас?» Продавец отвечает, что это пирожное «Картошка», быстро кладет пирожное на тарелочку, берет вилку и подает все маме: «Садитесь, откушайте». Просто угощает. А бакалейщик Упинекс говорит маме: «Ну, зачем Вы каждый раз платите? Давайте заведем книжечку для записи покупок, а расплачиваться будете в конце месяца».
Льву Александровичу Томск понравился сам по себе еще и потому, что он встретил здесь двух хороших математиков. Это был крупный математик Федор Эдуардович Молин (с ударением тогда на последний слог) и Всеволод Александрович Малеев.
В 1929 году папа обратился к университетским математикам с предложением заняться баллистикой (у меня сохранился в отрывке протокол того совещания). Дело в том, что советское правительство не успокоилось на том, что несколько университетов по стране преобразовало в педвузы, теперь вздумали закрывать физико-математические факультеты. Все должно работать только на промышленность. А что могут математики сделать для промышленности? Папа пришел в ужас: из Симферополя бежал, а теперь здесь факультет могут закрыть. При этом могло случиться так, что и университет мог
погибнуть, так как в нем тогда всего два сильных факультета было. Как потом выяснилось, в то время по стране осталось всего три физико-математических факультета: в Москве, еще не то в Казани, не то в Свердловске, и наш. Наш физмат спасло папино предложение. Это признавала даже Евстолия Николаевна Аравийская: «Лев Александрович спас всех нас. Советской власти чистая математика не нужна».
Лев Александрович в университете пользовался авторитетом, потому его
предложение приняли. На факультете был создан так называемый «Уклон №2». Студентам стали читать баллистику.
13 мая 1932 года было принято решение о создании при ТГУ НИИ математики и механики (а по существу — Института баллистики). Директором института назначают Вишневского. В короткое время он собирает вокруг себя талантливых молодых ученых — физиков: А. Б. Сапожникова и А. А. Воробьева [в будущем — ректор ТПИ], математиков Е. Д. Томилова и М. С. Горохова. Заведующими секторами назначает Ф. Э. Молина и Г. В. Трапезникова. Баллистический, или сектор прикладной математики, возглавил сам Вишневский.
Как заведующему лабораторией Льву Александровичу полагалась зарплата. Но он отказался, заявив в Наркомпросе: «Я ведь директор института. Не могу же сам себе платить». Однажды из Наркомпроса пришел перевод. За длительный срок сумма набралась внушительная — 12 тысяч рублей. Но эти деньги не пополнили семейный бюджет профессора. Они каким-то образом (об этом знали лишь директор института да бухгалтер) были перечислены студентам-математикам...
Началось очень напряженное и беспокойное для папы время. Поскольку институт имел правительственное подчинение (а такими учреждениями занимался лично Тухачевский), папе минимум три раза в год приходилось ездить в командировки в Москву, Ленинград. Лев Александрович устанавливает связи с крупнейшими учеными страны. Приглашает читать лекции своих друзей — столичных профессоров Н. С. Кошлякова и И. И. Привалова, профессора Ленинградской артакадемии Б. Н. Окунева. Даже умудрился баллистика М.И. Глобуса пригласить, причем в то самое время, когда тот был исключен из партии и «висел на волоске».
В это время многие видные ученые вынуждены эмигрировать из Германии. Некоторые приехали в нашу страну. Через Наркомпрос и Всесоюзное общество культурных связей Вишневский по рекомендации своего друга Френкеля приглашает на работу известных немецких математиков С. Б. Бергмана и Ф. М. Нётера. Нётер был одним из профессоров, изгнанных ввиду своего неарийского происхождения из Геттингенского университета в период после прихода в Германии к власти Гитлера. Из-за слабого знания русского языка Нётеру дали годичную отсрочку, а Бергман, свободно владеющий русским языком, сразу окунулся в работу. Под его руководством впервые в нашей стране в университете начались исследования по теории функций многих комплексных переменных. Проездом был французский академик, почетный член АН СССР Адамар.
Папе, как директору, в 1935 году предоставили квартиру в доме, переданном НИИ ММ, на ул. Спасской (ныне Советская), 43. Это был бывший купеческий дом. На втором этаже там была прекрасная квартира с ванной и изразцовыми печами, а на первом размещалась раньше контора с низкими окнами и несоразмерно высокими потолками. Папа отказался от квартиры на втором этаже и согласился на первый этаж, который приспособили под квартиру. Планировка нелепая: четыре комнаты, три коридора и девять печей! Но, правда, просторно (одна столовая только 40 кв.м.), и есть ванна, что в томских квартирах тогда было большой редкостью. Лучшую квартиру папа уступил семье Фридриха Максимилиановича Нётера, которого он пригласил в Томск по рекомендации Я.И. Френкеля...
Дочь
Я была в детстве слаба здоровьем, и врачи не рекомендовали отдавать меня в школу. У меня был слабый иммунитет, и я моментально подхватывала инфекцию. В Крыму меня обучали дома. Начинала учить баба Люба. Она, например, рассказывала мне, что такое воздух, из
каких он состоит газов, и т.д. Читать и писать тоже она меня научила. Когда бабушка умерла, у меня появилась учительница — папина студентка. Анна Платоновна — математик. Она помогала папе писать какую-то книгу: он диктовал, она записывала. И вот в процессе этой работы стала заниматься со мной. Человек с большими педагогическими способностями, она совершенно не знала школьной программы и учила меня, как бог на
душу положит. Когда мы уезжали в Томск, она сделала записи в тетрадочке и озаглавила её «Что знает Надя». Здесь, в Томске, по этой тетрадочке решали, в какой класс меня определить. Это была школа №5 на улице
Монастырской, рядом с бывшим Алексеевским монастырем и часовней старца Федора. Выяснилось, что я была подготовлена на 5-й класс.
Помню, как однажды одна из учительниц сказала: «А давайте всем классом вступим в пионеры!» И она рассказала о пионерах, о том, как они интересно живут: костры, походы, пионерские лагеря. Короче, страшно интересно. Мы все воодушевились. Пришла домой и рассказываю, что мы будем вступать в пионеры. А папа спрашивает: «А ты хорошо подумала обо всем?» — «Ну, интересно же!» — «А ты подумала, например, о том, что вот твою подругу Муру в пионеры не примут?» — «Почему?» — «А у нее отец священник. Сослан в Соловки. Нет, ты вступай в пионеры, но подумай о том, что с Мурой тебе придется расстаться». — «Я с ней не расстанусь». — «Придется. Вот Мура водит тебя в церковь, но отныне тебе нельзя будет ходить в церковь». — «Почему нельзя?» — «Пионерам не полагается ходить в церковь. А скрывать этого ты не сможешь. Так что подумай сама. Я тебе не запрещаю. Как хочешь, так и поступай, но только обязательно подумай».
Я подумала и на следующий день сказала в школе, что не буду вступать в пионеры. И Юра Неболюбов не вступил, и Жоржик Нагорский не вступил, еще кто-то отказался. Так что эта идея провалилась.
Когда я окончила семь классов, решила школу оставить. Поступила на
подготовительные курсы при университете. Это был 1930 год. На курсах учились люди, окончившие 8 и 9 классов, и были даже окончившие всего 4 класса. Математику и физику у нас преподавали А.А. Соколов и В.А. Жданов. Думала о поступлении на медицинский факультет, но под влиянием этих прекрасных преподавателей приняла окончательное решение о поступлении на физико-математический.
Однажды Лев Александрович посоветовал своей дочери: «Поступай, Надусечка, так, как считаешь правильным, говори всегда то, что думаешь, защищай то, в чем уверена и считаешь справедливым».
Это стало заветом на всю жизнь, признается Надежда Львовна. В этой семье не велись «воспитательные» беседы, не внушались прописные истины. Здесь просто любили друг друга. Лев Александрович очень хотел заняться математикой с дочерью. У нее же, тогда первокурсницы физического отделения университета, был свой кумир — Е. Н. Аравийская. «Я знаю, что Евстолия Николаевна тебе нравится, — убеждал он, — но давай почитаем Гурса по-французски. Я тебе буду переводить».
— Папа обладал удивительной способностью к языкам. Еще в молодости, хорошо владея немецким и французским, он за 40 дней выучил на курсах английский. Мог читать научную литературу на испанском и итальянском.
В книге о Курчатове есть строки: «Профессор Вишневский в курсе математического анализа излагал теорию множеств, о которой упоминалось лишь в монографиях на французском языке»...
Но тогда никакие уговоры не подействовали. Дочь не признавала в отце лектора и педагога. И только к третьему курсу поумнела, когда услышала восторженные отзывы студентов о лекциях отца: «блеск мысли и слова».
Его лекции для математиков студенты записали и размножили на ротатope. Они стали основным пособием для подготовки к экзаменам. Спустя годы профессора А. В. Сапожников, А. А. Воробьев, А. А. Соколов и другие с благодарностью и восхищением вспоминали эти лекции.
Несмотря на занятость, Лев Александрович всегда готов был оказать помощь своей строптивой дочери. Однажды, узнав, что она готовит доклад по квантовой механике, попросил:
— Дай мне твои книги, я позанимаюсь ночью, а завтра у тебя, может, появятся вопросы — я тебе отвечу.
Это вызвало немалое удивление, но уже не показалось покушением на «квантово-механические авторитеты» дочери. Утром отец действительно помог разобраться ей во всех вопросах.
Победа была одержана. Дочь признала в отце педагога. И тут же заявила:
— Папа, почему ты не читаешь лекции физикам? В следующем семестре у нас будет какой-нибудь математический курс — возьми его.
— Не могу, Надусечка. Я читаю теперь только математикам.
— Но ведь ты же сам распределяешь, и это зависит только от тебя.
— Потому и не могу. Я очень хочу читать тебе лекции, но для этого надо отнять у кого-то курс, к которому он привык, и дать ему что-то другое. Это неудобно, вразумлял он дочь. Договорились, что курс вариационного исчисления он прочтет дочери дома, а экзамен она сдаст лектору, который будет читать физикам.
.
После окончания четвертого курса студентам специальности «теоретическая физика» повезло: университет заключил соглашение с двумя крупнейшими учеными. Два места у Ландау в Харькове и два у Я.И.Френкеля в Ленинграде. Еду в Ленинград — мой любимый город, мой прекрасный город! Со мной еще два студента с экспериментальной физики, один из них Дима, мой будущий муж...
Получила самостоятельное задание. В ходе его выполнения предложила усложнить и расширить его. Нужно было уложиться в положенные три месяца. Но главное — интересно! Работать хотелось и я надеялась, что успею.
Все вокруг сияло: и работа, и прекрасный город. Первое Мая, красота необыкновенная. Вечером мы с Димой стоим на балконе Академии Наук, нам — студентам дали билеты на какой-то вечер в помещении Академии. На Неве огни, прямо на нас несется Медный Всадник, освещенный цветными прожекторами. А потом дома, белыми ночами (дня не хватает), я у открытого окна работаю, работаю с упоением. Не было тогда усталости, не было ничего кругом, никаких забот. Были только прекрасные белые ночи и длинные-длинные строчки уравнений и формул. Они, казалось, писались сами и радовали меня. Может быть, так чувствует себя молодой поэт, когда пишет стихи?
Работа удалась. Все коэффициенты найдены. Я успела довести до конца. Не успела только переписать начисто.
Запомнилось теплое прощание с Т.А. Конторовой [помощница Я.И. Френкеля]. Мы обе молоды и полны надежд.
— Я уверена, Надя, что мы прощаемся ненадолго. Мы встретимся на каком-нибудь очень крупном научном совещании.
Но это было в 1936 году. Приближался зловещий 1937 год.
1937
Кругом шли аресты. Мама в тревоге: «Лева, что же это происходит? Я боюсь за тебя, боюсь из-за твоего директорства». В ответ шутка: «Мора на директоров я не замечал, ведь берут по специальностям, то инженеров сажали, то еще кого, а сейчас мор на бухгалтеров настал» — «Не шути, Лева, страшное что-то творится» — «Со мной ничего не может случиться, это учреждение не ошибается, они же меня знают».
Его и в самом деле там знали — ведь засекреченный институт всегда находился под наблюдением НКВД, Лев Александрович встречался с человеком, который, по-видимому, вел это наблюдение. Звали его Александр Александрович Романов. Папа иногда упоминал о нем, как о положительном человеке, с которым имел какие-то дела. Однажды Романов даже был в гостях у моих родителей.
О политике в нашем доме не говорили, по крайней мере, при мне. Но мне хорошо запомнился такой эпизод. 1937 год. Папа вышел из спальни в столовую, в руках газета. Говорит: «Тухачевский арестован! Не верю, не могу поверить, что он враг. Этого не может быть. Он такой красивый человек, я его видел!» Для папы такое определение значило не только красоту внешнюю, а определение личности в целом. И еще папа вдруг произнес: «Да кто же такой Сталин? Говорят, — гений. Может быть, в самом деле — гений? А может быть, он страшный мерзавец?»
И вот 1937 год. Папу вдруг отстраняют от директорства. Это воспринимается им очень тяжело. Директором НИИ ММ назначают его ученика М.И. Нестерова. Папа говорит: «Миша Нестеров хороший и способный мальчик. Я ему помогу. Как мне ни обидно, я постараюсь, чтобы он был хорошим директором». Но не прошло и месяца…
Накануне своего 50-летнего юбилея, 31 октября, папа только что пришел усталым с работы, — телефонный звонок. Срочно вызывают на работу. Домой он уже не вернулся. К нам пришли трое в штатском, с обыском. Двое ворошили вещи, бумаги, скидывали все на пол. Забрали папины охотничьи ружья, револьвер, на которые у него было разрешение. Револьвер был положен ему по должности, как работающему по секретной тематике. Папа иногда брал меня с собой на университетский полигон, который находился за рекой, и даже научил меня стрелять из маленькой винтовки.
Уходя, люди, проводившие обыск, оставили нам на клочке бумаги номер телефона А.А. Романова, по которому мы могли бы узнать об арестованном. Романов был начальником третьего отдела городского НКВД, начальником самого отдела был Овчинников. Папа с этими людьми, будучи директором НИИ ММ, постоянно взаимодействовал, часто бывал у них.
На другой день звоню Романову. Назначает день и час, когда можно прийти к нему и принести передачу. Чувствую, что теперь все должна делать я, я, а не мама. Мама, всегда такая бодрая, жизнерадостная и жизнеспособная, мама, на которой держалась семья, энергия которой помогла нам выжить в тяжелейшие голодные годы в Крыму, на этот раз пала духом, сразу вся поникла и потеряла волю...
В кабинете Романова мне довелось побывать не один раз. Кому-то покажется невероятным, но Романов проявлял о нас заботу. Он говорил мне: «Экономьте деньги. Носите из еды что-нибудь попроще. Вы ведь целую камеру кормите, а потом самим есть нечего будет». Я попыталась выяснить, за что папу арестовали, сказала, что папа не мог ничего плохого сделать. На это Романов мне сказал, что они разберутся, что это не мое дело, что мое дело только передачи приносить.
В один из моих приходов мне запомнилась дорога к кабинету. Совершенно не помню, как в другие дни я шла от комендатуры до кабинета, но в тот раз отчетливо помню большой темный коридор, впереди — лампочка. Коридор почему-то производит гнетущее впечатление, какой-то безотчетный страх. Стены запомнились черными, хотя в полумраке я не могла видеть их цвета. Вдруг окрик: «Стой!» Две темные фигуры, на меня с двух сторон — не рядом, а немного впереди — направлены дула револьверов. Не вскрикнула, не испугалась: слишком подавлена самим коридором, чтобы пугаться неожиданности. Мгновенно остановилась, поставив на пол чемодан. Сколько секунд или минут прошло, не знаю. «Идите дальше». Прошла, поднялась по лестнице (не помню, на этаж, или на два, или всего на несколько ступенек), вошла в кабинет Романова...
Я в первые же дни решила, что нужно уйти из университета, пока меня не исключили, и устроиться на работу. Пришла с заявлением в приемную ректора. Токин вышел поговорить со мной. Очень любезно поздоровался, пригласил сесть рядом.
— Я удивлен, как это так? Вы студентка пятого курса, накануне государственных экзаменов подаете заявление об отчислении. Что случилось?
— Я дочь Льва Александровича Вишневского, арестованного на днях.
Токин вскочил, как ужаленный, и, не прощаясь, скрылся за дверью. Через несколько секунд секретарь вынесла подписанное им заявление. Канцелярия выдала мне справку об окончании пяти курсов...
Когда я оформляла свой уход из университета, один единственный человек проявил участие — это был Владимир Дмитриевич Кузнецов. Этот холодный, официальный, капризный человек, к которому я никогда не испытывала симпатии, сказал мне при подписании документов с теплотой в голосе:
— А не напрасно ли Вы торопитесь уходить? Ведь Лев Александрович, я думаю, скоро вернется. Я уверен, что это ошибка, которая не может продолжаться долго.
В мой последний визит Романов сказал, что завтра папу отправят в Новосибирск. «Если хотите, можете пойти на вокзал, чтобы его увидеть, но
вообще-то я Вам не советую. Это будет тяжело для него и для Вас. Лучше не видеть той картины, что Вам представится. Поезжайте в Новосибирск. Там Вам, наверное, дадут свидание». И я поехала в Новосибирск.
Новый следователь, Василий Алексеевич Парфенов. Принесла передачу: продукты, белье, как всегда, но на этот раз еще и книги, математические, которые просил папа. Книги — всегда радость, математика — тем более...
Парфенов значительно моложе Романова, ему, вероятно, лет сорок, а может быть, и меньше. Человек интеллигентного вида, с мягкими манерами, вежливый. Приглашает сесть. После первых нескольких фраз подходит к раскрытому мной чемодану (там, кроме белья, бутерброды, сыр, масло, апельсины, сигары)... Парфенов вздыхает: «Только ведь ему нужнее лук, чеснок, махорка, простые дешевые папиросы. Ведь у них там цинга. Я не могу позволить передачу всем, разрешаю только Льву Александровичу, а он делится со всеми. Обязательно принесите дешевое курево, лук, чеснок»...
Как ранее Романову, говорю, что уверена в абсолютной честности и невиновности моего отца, что ошибку необходимо выяснить, и что я хочу помочь, хочу участвовать в ее раскрытии. Ответ Парфенова был аналогичен ответу Романова, только более деликатен. На вопрос, что же может быть с отцом, чем все это может кончиться, он ответил:
— От нуля до бесконечности.
Я подумала, что так мог бы ответить математик, так по другому поводу мог бы сказать папа. Мне почудилось доброжелательное отношение этих двух людей. Я сказала, что не могу найти работу, слышу грубые отказы, вижу сплошную несправедливость. Ответ Парфенова был неожиданным:
— Не только вам плохо. Вы думаете, мне хорошо? Я инженер, я люблю свою специальность, а меня вот посадили в это кресло и заставили разговаривать с арестованными. Думаете, мне это приятно?
— Как так заставили?
— Я коммунист, есть партийная дисциплина. Что-то непонятное происходят, везде что-то непонятное, — кажется, он даже сказал не непонятное, а страшное, — Я сам ничего не понимаю, и сам не знаю, что будет со мной завтра. Единственное, что я могу вам обещать, это то, что пока я здесь, вы не потеряете связи с отцом. Пишите ему короткие письма и посылайте на мое имя, он будет отвечать. Пока я здесь, — еще раз подчеркнул Парфенов.
Он назначил день, когда я могу встретиться с папой. Свидание было в там же кабинете, мы с отцом сидели на диване, а Парфенов напротив за столом. Я удивляюсь такту этого человека. 0н не мешал нам и не казался наблюдателем — будто добрый знакомый, случайно зашедший в дом, знакомый, с которым можно заговорить, если захочешь, а можно и совсем не обращать на него внимания. Мы так и делали, не чувствуя никакого гнета... Зашла речь о моей работе и об окончании университета. Папа был очень огорчен, узнав, что я оставила университет.
— Но ты не должна забывать физику. Если не сможешь сейчас, то потом закончишь, но никогда, никогда не оставляй физику, — и столько тревоги было в его голосе!
Мы простились. Я обернулась, уходя, и видела, как папа шел по коридору, опустив голову, в правой руке он нес небольшую сумку с чесноком и луком, а левой прижал к груди тапочки — мой подарок. Так и запомнился он мне на всю жизнь — больше я его никогда не видела...
Вскоре мы послали папе деньги и письмо на имя Парфенова. Ответа не получили. Сменился следователь, вместо Парфенова был Молозовский. Он сказал, что Л.А. Вишневский переведен в тюрьму.
В следующий мой приезд в Новосибирск я не нашла отца. Молозовский по телефону ответил: «Не знаю, где он». После моего звонка Романову, Молозовский ответил скороговоркой: «Десять лет без права переписки, отстаньте, не мешайте работать!»
В 1939 году, когда Берия сменил Ежова, некоторое время люди стали узнавать что-то о своих родных, показалось, что меньше становится вакханалий. Мама написала письмо президенту АН СОСР В.Л. Комарову. Письмо было передано через профессора И.И. Привалова, папиного лучшего друга, жившего в Москве. Иван Иванович написал нам, что Комаров пошел к Берии, довольно нескоро из канцелярии Берии пришла бумага о том, что в Новосибирске дадут справку. Я опять поехала туда...
— Ваш отец ни в чем не виноват, но он умер и следствие было прекращено. — Зачитывает врачебную справку: — Умер от туберкулеза и присоединившегося колита.
— Дайте мне справку о том, что отец не был виноват.
— Справку мы вышлем вам в Томск.
Из документов дела:
Л.А. Вишневский арестован 31 октября 1937, для следствия этапирован в Новосибирск. Из научных сотрудников института были арестованы также Ф. М. Нётер, В. Г. Кастров и А. К. Минятов.
28 декабря 1937 обвинен как «участник разведывательно-диверсионной организации в РККА».
Умер во время следствия в новосибирской тюрьме НКВД 9 октября 1938. 27 декабря 1938 дело прекращено за смертью обвиняемого.
Изгои
Я ни одной секунды не сомневалась в величайшей порядочности моего отца, была твердо убеждена в том, что его арест — роковая ошибка, но я испытывала постоянное унижение, страшное, душащее, терзающее. Что я еще испытывала? Жалела папу? Жалость — не то слово. Совсем не то. Я страдала за него, страдала с ним и с мамой. Не сострадала, а именно страдала от того, что он оскорблен. И я верила, что страшная ошибка будет исправлена...
На другой же день после ареста папы звонок — профессор Н.П. Романов вдвоем с университетским завхозом пришли осматривать квартиру. Мама не впустила его. Зная, что семьи арестованных обычно выселяют, я спросила А.А. Романова, как мы должны поступить.
— Никуда пока не переселяйтесь и никого не пускайте в квартиру. Когда нужно будет, я скажу, куда переселяться, для перевозки вещей дадим рабочих и машину.
Так и было сделано. Одновременно нас и сыновей Нётера переселили. Нам дали большую комнату в трехкомнатной квартире такой же семьи, как наша, где тоже был арестован отец. Мальчики Нётеры получили две маленькие комнатки в доме на той же Красноармейской улице, что и мы.
Скоро мы узнали, что бывшую квартиру Нётеров занял начальник НКВД Овчинников, а нашу — А.А. Романов.
Мы с мамой оказались в изоляции. Я потеряла друзей и знакомых, разошлась с мужем, я узнала, что значит быть безработной, не имея средств к существованию. У мамы, общительной и веселой по характеру, было много знакомых, кроме того, очень многие ее просто знали как жену директора НИИ ММ. На улице ей много приходилось здороваться со знакомыми и малознакомыми, отвечать на приветливые и вежливые поклоны. Теперь же улицы для нее «опустели»: люди прятались, переходили на другую сторону или просто проходили мимо, не замечая, в лучшем случае, едва кивали. Из всех попадавшихся навстречу, теперь только три человека не изменили манеру здороваться…
Мне долго приходилось искать работу, любую работу. Естественно было бы преподавать в школе или техникуме, но мне отвечали: «Нам не надо с незаконченным высшим», а иной раз прямо говорили: «Из семей репрессированных мы не принимаем».
Дальнейшая жизнь сложилась трудно. Я не была безработной, но пришлось сменить около пятнадцати мест работы. Я понимала, что жизнь была бы легче, если бы я намекала, что отец это одно, а я, мол, другое, и я ничего не знаю, я сама по себе, или хотя бы просто затаилась молча. Но я поступила как раз наоборот, подчеркивала, что я — дочь своего отца, который заслуживает глубокого уважения. Я даже вычеркнула фамилию мужа (у меня была двойная) и демонстративно осталась Вишневской. И впоследствии во втором замужестве, осталась Вишневской.
Я жила в постоянном страхе увольнения, я всегда была неполноправна, но никогда не отрекалась от себя. Только во время войны я вдруг почувствовала себя равной с другими людьми. Меня послали на временную работу в находившуюся тогда в Томске Ленинградскую военную академию связи преподавать на подготовительном сборе. Я проработала лето, и начальник кафедры профессор Д.Н. Наследов предложил мне перейти на постоянную работу лаборантом. Это казалось счастьем, на которое я не могла рассчитывать — ведь я зачумленная!
— Подавайте заявление, Надежда Львовна, — сказал он, — я уверен, что командование Академии знает о вашем отце гораздо больше, чем вы сами. Думаю, что вы будете приняты в штат.
Так и вышло. Работала, как все, даже была объявлена стахановкой. Но после отъезда Академии в Ленинград мое полноправие кончилось. И после окончания университета в 1947 году, и даже теперь, в политехническом институте, остается у меня чувство ущербности, неравенства с другими людьми...
Главной, но несостоявшейся, мечтой моей жизни, было всегда заниматься наукой. Моя мечта не состоялась. Потерпела крах...
Из очерка Г. Казанцевой: «Отец и дочь»:
В 1947 году Надежде Львовне удалось наконец окончить университет, а уже через два года в «Журнале теоретической и экспериментальной физики» опубликована ее серьезная научная работа. Не всякий доктор наук имеет статьи в этом журнале. Но вскоре жизненные обстоятельства дочери «врага народа» изменились, и она на долгие годы вновь оторвана от своей специальности.
Только в 1957 году удалось вернуться к своей любимой физике. Ее приняли на кафедру физики в политехнический институт. И вскоре вновь появляются ее публикации в научных журналах. Но все-таки 20-летний перерыв не мог не сказаться. Лучшее время для научных поисков было упущено. И Надежда Львовна целиком посвящает себя научно-методической работе.
У Надежды Львовны нет степеней и званий, но как много она смогла дать тем, кто их имеет. Это философско-методологические разработки, руководство методическим семинаром, который стал школой для многих начинающих преподавателей, а также ее постоянная готовность прийти на помощь. Чей-то вопрос или просьба — и она тут же меняет свои планы, лишает себя отдыха, прогулки.
Жизнь жестоко распорядилась судьбой этой женщины. Но не стала она ни черствой, ни замкнутой. И прежде, и теперь, в пенсионные годы, без остатка отдает себя любимому делу, с большим интересом следит за тенденциями развития физики, щедро делится своим опытом.
Реабилитация
...Мы ждали эту справку до 1954 года. Тогда после смерти Сталина я обратилась к начальнику Томского УКГБ Великанову. Он сказал, что знал Вишневского, бывал у него в институте. Через некоторое время мне была выдана справка о прекращении дела за недоказанностью.
Только во время второй реабилитации я узнала некоторые подробности. В
Новосибирском КГБ в 1989 году следователь сказал мне, что под протоколами допросов Л.А. Вишневского стоит якобы его подпись, но экспертиза показала, что это подделка подписи. Вишневский не подписал ни одной бумаги, поскольку показаний не давал. У меня есть теперь подробный документ, в котором прямо указано со ссылкой на следственное дело, на каких страницах стоит подпись не Вишневского, а другого лица. Я поняла, что папа берег не только свою честь, но и оберегал нас с мамой. И поплатился за это жизнью еще до вынесения приговора.
Вместо эпилога
Среди документов, сданных Надеждой Львовной в архив ЦДНИ, есть дело 58: выписки Н.Л. Вишневской из следственного дела Л.А. Вишневского. Она делала их в 1989 году, видимо, находясь в приемной КГБ, переписывая в тетрадку отдельные записи из материалов дела отца, анализируя прочитанное и добавляя собственные рассуждения. Возмущалась, находя явно поддельные документы, недоумевала, почему дело явно не полное — отсутствуют некоторые документы. Думаю, что почерковедческая экспертиза тоже была проведена по ее инициативе.
Пыталась собрать все доказательства честного имени своего отца.
Всю свою жизнь она прошла с его именем, как со стягом, написав целую историю жизни семьи — честных, умнейших и прекрасных людей, рассказывая, не давая забыть и его научных достижений, не склоняя головы, не теряя собственной чести и достоинства.
Из дневниковых записей Н.Л. Вишневской:
***
Мне сказали, сегодня зачем
Ворошить наболевшее старое?
Нужно знать, как сегодня нам жить,
А прошедшее нужно давно уж забыть,
Ведь оно отошло, и не нужно,
Никому от него не страдать.
Ну, а я? — захотелось мне крикнуть,
Ведь живу я еще и сейчас,
Искалечена прошлым тяжелым.
Как сейчас жить, хотите вы знать?
Как же можно сказать про сейчас,
Когда прошлого знать не дано,
Когда нет понимания его.
Это ж страшно забыть
Реки крови и слез,
Умалить мясорубку людскую,
Что не просто нам кости ломала,
Что калечила душу и сердце, и мозг выжигала,
Превращая в ничто человека.
Источники:
- Архив УФСБ по Томской области. Д. П-6179; 1937-1938. Операции НКВД. С. 108, 208-209, 310, 324, 419-421;
- Личный архив семьи Вишневских. ЦДНИ. Фонд № 5880, опись №1;
- Архив музея;
- Отец и дочь. Г. Казанцева. Красное знамя, 2-3 июня 1990;
- 1937-й, 1989-й... Черновик статьи Н.Л. Вишневской с рассказом об отце и следователях НКВД. Редакторские правки Л.Ф. Пичурина.
- Долгий путь - печальный путь. Вишневская Надежда Львовна. Листая истории нашей страницы. Томск. ТПУ. 2000;
- Трагедия томской школы баллистики. В. Вощинина. Красное знамя.
Не хотелось бы заканчивать статью на грустной ноте. Запомним их такими.
Два гордых, честных человека, сохранивших свое достоинство.
Полную информацию вы можете посмотреть в личной карточке «Лев Александрович Вишневский» Томского мартиролога.
Музей располагает электронной базой данных более чем на 200 тысяч человек, прошедших за годы советской власти на территории Томской области через горнило «чрезвычаек» и «троек», раскулачиваний и массовых депортаций народов.