Долгое время Сехра смотрела в потолок своей квартиры. Здесь, как и при маме, он был обшит белой с вензелями потолочной плиткой. Она подумала, что не знает, что хуже, история, которую она услышала, или эта дурацкая плитка. Давно надо было её переклеить. Или вообще, лучше сделать натяжные потолки — современно и не напоминает о совдеповских временах.
Ей помнилось, как мама с трепетом рассказывала ей и Мирону, как они с их бабушкой провели 3 часа в очереди за этой самой плиткой, и сколько они заплатили по карманам, чтобы она им вообще досталась.
Девушка отмахнулась от назойливых воспоминаний и отвернулась к стене. Вот обои были новые, белоснежные, она сама их клеила, ещё с мамой.
— Доченька, ну зачем это, я бы с этими обоями дожила, — твердила мама, как заведенная.
— Нет, эти аляпистые цветы выводят меня из себя, — парировала Сехра.
В эти воспоминания она погружалась как в мутную воду. С трудом различалось лицо мамы, её привычный домашний халат. Хорошо помнится только запах: лекарства, паренные овощи. Почему-то сгнившая картошка и старость.
У любого момента человеческой жизни есть специфический запах. Младенцы пахнут молоком и выпечкой, дети постарше - конфетами и теплом, подростки - жвачкой и резкими духами, взрослые - алкоголем и чужими телами. Всё по-разному и одновременно всё одинаково, так странно.
Сехра повернулась спиной к стене. Открывать глаза и взглянуть на знакомую комнату было страшно. Глупо и по-детски. С ней произошло столько всего необъяснимого, она слышала столько жутких историй, что сейчас не открыть глаза было бы равно признать себя трусихой.
Но почему так страшно? Что она боится увидеть? В голове калейдоскопом проносились кадры последнего разговора с Ищеком:
— Я обманул тебя. Мне нужно было, чтобы ты покинула свою квартиру.
Он сказал это со злобой? Что было на его лице в тот момент? Никак не вспомнить. И смысл слов от этого ускользает, как шелковый платок по бледному запястью.
— Зачем ты хотел, чтобы я вышла из квартиры? Зачем не сказал правду? — каждое слово напитывало зарождающуюся злобу. — Ты знал, что я боюсь, что не могу выйти? Так зачем?
Догадка поразила её в мгновение ока. Вопрос нужно ставить не:
— Зачем ты вытащил меня из квартиры?
А:
— Кто ты такой, Ищек? Друг или враг?
Она невольно открыла глаза. Сложно переваривать тяжелые мысли наедине с собой. Хотелось заглушить их визуальным шумом ночной квартиры.
Четвёртый этаж, свет фонаря повёрнутого в сторону дороги попадает на балконное окно, а оттуда в комнату уже рассеивался на предметы, слегка выделяя их контуры. Контур одного из предметов был незнакомый, а вернее силуэт копошившийся стоя на табуретке под самым потолком. Он что-то накручивал на люстру, не издавая ни звука, даже обычно скрипящая на всё лады табуретка молчала.
Сехра затаила дыхание и натянула одеяло по самые глаза. Но как бы не хотела, не могла оторвать взгляда от незнакомца. Казалось, глаза сейчас лопнут от напряжения.
Незнакомец тем временем закончил и спрыгнул с табуретки. Приблизился к дивану и наклонился, вплотную приблизившись к лицу застывшей девушки.
Его тёплое табачное дыхание обдало её лицо. В горле образовался ватный ком. Но что можно было сделать в такой ситуации? Пискнуть:
— Помогите? Не трогайте меня?
Пошарившись в карманах незнакомец достал что-то металлическое, звякнувшее от множества его колец и браслетов; затем щёлкнул. В его руках оказалась старая зажигалка, огонь которой озарил его лицо.
— Привет, сестричка, — прошептал он.
Хотела бы Сехра, чтобы в этот момент от сердца отлегло, но она только больше вжалась в диван и крепче вцепилась в одеяло. Это был он; его лицо стало бледнее с последней встречи, а щеки ещё больше впали, прибавляя ему сходство с вампиром.
— Йывор, ты... — не в силах справиться с волнением, она проглотила все вопросы, и замолчала.
— Тсс, не называй меня так. Это мать тебя научила? Старая карга, вечно ей что-то не нравилось во мне.
Ей очень хотелось съязвить, что эта кличка очень ему к лицу, но страх пересиливал любое другое желание.
Неверный огонь на кончике зажигалки прыгал, отбрасывая тени на лица сестры и брата, делая их сюрреалистично вытянутыми, рисуя на лицах ненастоящие эмоции.
— Ладно тебе, Сехра, родного брата бояться, не по-людски это, знаешь ли... А как же ваше типично бабское: где пропадал? Почему не писал-звонил?
— А зачем тебя спрашивать, если и так понятно, что ты где-то обдолбанный валялся...
Не успела она договорить, как Ивор злобно оскалил зубы и одним движением схватил её за шиворот, и потащил к середине комнаты.
Зажигалка звякнула о паркет и потухла. Теперь их мышиная возня слилась в одну большую тень, из которой то и дело показывались лишние ноги и руки.
Йывор перехватил её спиной к себе, закрыв рот плачущей сестры рукой, а другой схватил в объятья, не давая вырваться.
— Ну же, сестрёнка, не рада видеть? А как ты плакала на похоронах старухи, — жарко зашептал он ей на ухо. — Я слышал, ты перестала выходить из дома. Нельзя быть такой букой. Смотри, что я сделал для тебя.
Он поднял её голову вверх, где была люстра. Почему-то это место, как грааль, было подсвечено желтоватым светом уличного фонаря, и там была отчетливо различима, покачивающаяся удавка.
Сехра задергалась сильнее, заплакала от бессилия.
— Ну, ну, ты, что, плачешь? — он неожиданно нежно погладил её лицо, а затем одним движением слизал соленые капли со щеки.
Девушку передёрнуло от отвращения. Изо всех сил она пыталась вывернуться из захвата, даже пыталась укусить его за руку, чем только вызвала взрыв хриплого смеха со стороны мучителя. Воля стала покинули ее, она слабая, слабая и бессильная, так было всегда, есть и будет.
— Как и раньше, не можешь дать отпор.
Какое-то время они так и стояли в невольном для Сехры объятье. Она всё это время безучастливо пялилась на удавку.
— Может действительно умереть? Что толк от такой жизни. Я проживаю её дома, рядом с ужасными историями людей, которых скорее всего не существует. Я не хочу, чтобы меня залечили в психушке. Так может это действительно... выход?
Эти мысли случайно были озвученны вслух.
— Да, Сехра, это выход. Ты задержалась на этом свете, решайся, сделай хоть что-то сама. Прими решение. Пусть это станет твоим magnum opus, и тогда все будут говорить: она была той, кто смог сама перерезать глотку своей никчемной жизни!
Слезы снова покатились по щекам обжигая внутренности. Верёвка над головой закачалась сильнее, увлекая за собой.
Йывор помог ей подняться, и галантно подал руку, помогая взобраться на табурет. Бережно накинул на её плечи жёсткую щетинистую бечевку, и глядя ярко голубыми глазами в её ярко голубые глаза, сказал:
— Удачи, сестренка.
