Из воспоминаний Степана Петровича Жихарева (1806)
Почтенный старик Н. А. Алферьев (?) рассказывал, что в молодых зажиточных людях, живших в Москве в совершенной праздности, было какое-то стремление к разврату всякого рода, и что он сам вовлечен был этим потоком в непростительные шалости.
"Как Бог вынес из этой бездны, в которую мы погружались, - говорил старик, - я до сих пор постигнуть не могу. Кто поверит теперь, любезный, чтоб молодой человек, который не мог представить очевидного доказательства своей развращенности, был принимаем дурно, или вовсе не принимаем в обществе своих товарищей, и должен был ограничиться знакомством с одними пожилыми людьми; да и те иногда, прости им Господи, бывало, суются туда же!
Кто не развратен был на деле, хвастал развратом и наклепывал на себя такие грехи, каким никогда и причастен быть не мог; а всему виною были праздность и французские учителя. Да и как было не быть праздным? Молодой человек, записанный в пеленках в службу, в двадцать лет имел уже чин майора и даже бригадира, выходил в отставку, имел достаточные доходы, жил барином, привольно, и заниматься, благодаря воспитанию, ничем не умел. Так поневоле приходила в голову какая-нибудь блажь".
Алферьев рассказывал также много кой-чего об иллюминатах-алхимиках, которых секта была действительно вредна, потому что состояла из явных обманщиков. Эти плуты, под предлогом обогащения других, наживались сами, разоряя в конец своих адептов. Иллюминаты-алхимики употребляли многие непозволительные способы для достижения своих целей: они прибегали к разным одуряющим курениям и напиткам и заклинаниям o духов для того, чтоб успешнее действовать на слабоумие вверившихся их руководству; но, что всего хуже и опаснее было, они умели привлекать к себе молодых людей обольщением разврата, а стариков возбуждением страстей и средствами к тайному их удовлетворению.
Для этих людей ничего не было невозможного, потому что не было ничего священного, и они не гнушались никакими средствами, как бы они преступны ни были, чтоб исполнить свои преднамерения. Главой этих гнусных и, к счастью, немногочисленных в Москве людей, был француз Перрен, мужчина лет сорока, видный собою, ловкий, вкрадчивый, мастер говорить и выдававший себя каким-то "баярдом", великодушным, щедрым, сострадательным и готовым на всякое доброе дело; но это был лицемер первого разряда, развративший не одно доброе семейство и погубивший многих молодых людей из лучших фамилий.
Я был с ним знаком. Этот молодец квартировал на Мясницкой в доме Левашова, но только для виду; а настоящее его логовище было за Москвой-рекой, в Кожевниках, в доме Мартынова, или Мартьянова, куда собирались к нему адепты обоего пола. Однако ж Перрен не более двух или трех лет мог продолжать свои операции и, благодаря одному мужу, но это сказание слишком пространно, и я сообщу его когда-нибудь после, потому что теперь зовет меня к себе "Артабан". Свой своему поневоле друг.
(продолжение) Некто Глебов, очень богатый человек, будучи бездетным вдовцом, немолодых уже лет, скучал своим одиночеством. Играть он не любил, псовым охотником не был, в вине не находил никакого вкуса, а умственные занятия были не по его способностям; следовательно он, естественно, должен был умирать со скуки.
В тогдашнее время, публичных развлечений было немного. Представления на театре были редки, маскарады еще реже, да и новый содержатель театральной труппы Н. С. Титов (1776) не умел еще приманить публику в Головинский театр свой, стоявший на конце города: не всякому охота была тащиться в такую даль и по таким скверным дорогам, какие в то время существовали, чтоб позевать на плохих актёров.
Итак, Глебов скучал. Перрен узнал, что такой-то богатый барин сильно скучает и, на этом основании, тотчас же задумал построить здание своего благосостояния. В этом намерении он, через приятеля своего молодого князя, знакомится с Глебовым и при первом свидании очаровывает его своей любезностью, рассказывает ему свои путешествия, смешит разными анекдотами и заставляет его удивляться таким событиям и принимать участие в таких приключениях, в которых не было ни на волос истины.
После двух или трех посещений проворный француз сделался почти необходим Глебову. Последний прежде скучал, а теперь вдвое стал скучать без Перрена; словом, по прошествии нескольких недель, Перрен, совершенно овладел Глебовым; но зато Глебов перестал скучать и, по совету своего друга, решился вступить в супружество. Но на ком жениться Глебову? Пожилой невесты он взять за себя не захочет, а молодая не будет любить его.
- Мсье Перрен, как помочь горю?
- Мсье Глебов, вы должны жениться на девушке молодой, прекрасной собой, образованной и, главное на сироте, чтоб не навязывать родных жены вашей себе на шею. Такая девушка есть: вы ее несколько раз видели и говорили с нею у мадам Пике, когда мы с вами вместе пили у нее чай; скажу более: по её вопросам и расспросам о вас я заменил, что вы ей приглянулись и, как я после слышал от мадам Пике, она точно к вам неравнодушна. Чего же лучше? От вас зависит быть счастливым.
Глебов развесил уши. Девушка была точно хороша собою, и хотя была иностранка, но могла объясняться несколько по-русски; а иностранное произношение придавало разговору ее особенную приятность.
- Но она не нашего вероисповедания, - заметил Глебов.
- Она так расположена к вам, что завтра же, если захотите, примет вашу религию, - отвечал Перрен. Глебов задумался.
- Мсье Перрен, я ревнив. Будучи еще молодым человеком, я ревновал жену свою ко всем знакомым; но, женившись теперь, я могу сделаться турком! Мсье Перрен, я чувствую, что буду любить жену свою, потому что она мила; а любовь без ревности не существует.
- И хорошо сделаете, мсье Глебов. Любите жену вашу и ревнуйте ее, сколько хотите: это придаст разнообразие вашей жизни, и вы не впадете в апатию. Ревность молодит человека.
Через неделю после этого разговора Глебов поехал предложить руку мамзель Рабо, 19-тилетней сироте, уроженка марсельской и крестнице мадам Пике. Разумеется, эта рука с 40000 рублей годового дохода была принята с одним только условием, чтоб обращение в православную веру мамзель Рабо оставалось для всех тайной, а венчание происходило в какой-нибудь деревенской церкви, в которой, кроме священника и церковно-служителей, других присутствующих при браке никого не было.
Причиной такого требования была необыкновенная стыдливость невесты, которая прежде не могла без ужаса и отвращения помыслить о браке, и если теперь победила этот ужас и отвращение, то единственно по какому-то невольному влечению сердца. К этому требованию прибавлена была еще просьба: оставить у нее в услужении ее горничную, мамзель Шеватто, к которой она так привыкла, что не могла равнодушно подумать о разлуке с нею.
Глебов согласился на все условия; а чтоб еще более угодить своей невесте, принял к себе в должность "дворецкого" француза Курбе, рекомендованного ему Перреном. "По крайней мере, - думал он, - в первое время нашего супружества жена моя будете иметь человека, с которым объясниться может".
Брак состоялся: мамзель Рабо обращена в Марью Петровну Глебову. Она была весела, довольна, счастлива, обнимала и целовала беспрестанно своего мужа, не сходила у него с колен, трепала его по щёчкам, называла его самыми нежными именами: "mon tout", "mon choux", "mon bijou", "mon ange" и проч. и проч., словом, забыла о своей застенчивости.
Муже был в восторге; но этот восторг продолжался недолго: на четвертый же день брака он сделался, в свою очередь, застенчив, задумчив, молчалив и даже равнодушен к ласкам жены своей. Мсье Перрен и мадам Пике посещали молодых почти ежедневно, но Глебов принимал их не с таким уже удовольствием, как прежде, и видимо избегал какого-то с ними объяснения, хотя оно, казалось, и готово было сорваться у него с языка.
Тем временем многочисленные знакомые Глебова, узнав о неожиданном его браке, беспрестанно приезжали с нему; но, под предлогом болезни мадам Глебовой, одни не были принимаемы, другие принимаемы на короткое время и не очень охотно, так, что любопытство москвичей видеть молодую и узнать о подробностях брака не могло быть вполне удовлетворено.
Из этого, разумеется, произошли толки, из толков развились предположения и заключения, а из этих последних, как водится, родились сплетни, которые чуть-чуть не остановились на том, что Глебов женился непременно на уроде и стыдится показать ее своим знакомым; но Перрен опровергал эти слухи.
- Помилуйте, - говорил он, - кто мог принудить Глебова жениться на безобразной женщине? Напротив, это ангел красоты и нежности. А как умна, как образована, как привлекательна и как любит своего мужа! К несчастью, этот муж слишком ревнив, слишком самолюбив и себялюбив, и хочет наслаждаться своим счастьем в тишине уединения один, и даже меня, своего друга, допускает к себе редко, и то на минуту, как будто я в состоянии был похитить его сокровище!
Вот Москва и загудела: "Глебов ревнивец, Глебов тиран; он держит взаперти красавицу-жену, на которой женился по взаимной любви; да это настоящее истязание для молодой женщины, и Глебова надобно принудить жить открытее или отдать в опеку".
А между тем, пока Москва гудела, на сердце Глебова лежала глубокая тайна: страшное подозрение закралось в его душу и не давало ему покоя ни днём, ни ночью; он беспрестанно вертел в руках записку, которую нашел в комнате жены своей, и как ни плохо разумел французский язык, но столько понять мог, что в этой записке заключались "какие-то наставления и разные способы".
Сейчас принесли с почты пакета из С.-Петербурга. Добрый старик Лабат премилым письмом, в котором столько же нежностей, сколько и грамматических ошибок, извещает, что 14-го числа сего месяца я определён в Коллегию, и приглашает приехать скорее в Петербург. Итак, студенчество мое, благодаря Бога, кончилось. Скоро, может быть, отправят меня в Москву, откуда, по-прежнему, писать буду и доскажу окончание перреновых плутней.
Не помню, на чем, остановилась история о Перрене; кажется на записке, найденной мужем в комнате жены своей. Из этой записки, заключавшей в себе наставления и средства, как скрыть некоторые обстоятельства, предосудительные для чести мамзель Рабо, Глебов получил понятие, хотя и не совсем ясные, что он мог быть жертвою обмана, и потому решился надзирать за женой и за окружавшими её французами молча и скрипя сердце.
Так прошло несколько месяцев, и, однако ж не представилось ни одного случая, который бы дал возможность Глебову убедиться или в справедливости, или в неосновательности своего подозрения. Он страдал, потерял аппетит и сон, ослабел и похудел, сделался равнодушным ко всему, кроме одной идеи: "подстеречь жену свою", которая между тем с каждым днем становилась к нему нежнее, оказывала ему наивозможные ласки, пеклась о нём и тысячью мелочных предупреждений, которых тайна известна одним только женщинам, старалась рассеять мрачные мысли своего мужа и возвратить его нежность.
Наконец случай, так нетерпеливо ожидаемый Глебовым, представился. Однажды ночью услышал он, что чуть-чуть скрипнула дверь, ведущая из спальни в коридор, в глубине которого находилась комната мамзель Шеватто, и что с этим скрипом жена его, встав с постели, тихонько на цыпочках пошла в коридор, и затем, как ему почудилось, в комнату своей горничной. Глебов сделал то же самое: встал и также на цыпочках отправился за женою, остановился у дверей Шеватто, притаил дыхание, приложил ухо к дверям и стал слушать с напряженным вниманием.
В комнате начался уже разговор шёпотом.
"Да отчего же ты, несчастная, до сих пор ничего еще не умела сделать ни для себя, ни для нас? Ты видишь, муж твой олух; что можешь ты извлечь из него одними ласками и угождениями, когда нужны характер и настойчивость. Надобно подчас и возвысить голос. Ласки твои были кстати для начала; но теперь, когда ты видишь, что за человек твой муж, который как будто пренебрегает твоими ласками, надобно взяться за него другим образом: надобно у него просить, требовать и надоедать ему.
Где брильянты первой жены его? Они все должны бы давно принадлежать тебе и нам. Да отчего он так переменился вскоре после свадьбы? Этой загадки ты не умела разрешить мне до сих пор; сделала ли ты именно все то, о чем я говорил тебе и даже дал письменное наставление? Я всегда знал, что ты глупа, но до сих пор не думал, чтоб ты была глупа до такой степени".
Этой выходки говорящего достаточно было для Глебова, чтоб узнать в нём Перрена; с этой минуты все для него было ясно. Он возвратился на постель свою, закашлял и как будто не нарочно, впросонках, уронил со стола табакерку, чтоб прекратить ночное свидание и вызвать жену, которая точно возвратилась, но уже не на цыпочках, и хотя тихо, но обыкновенной своей походкой и спокойно, как будто выходила за чем-нибудь другим. Муж не обратил внимания на приход жены и притворился спящим, но между тем обдумывал план, который на другой же день и хотел привести в исполнение.
Утром Марья Петровна разливала чай, но была печальнее обыкновенного; Глебов же, напротив, казался спокойнее и был разговорчивее. "Нынешнею ночью мне снились престранные вещи, - сказал он; между прочим, приснилось мне, что ты - не ты и что, вместо тебя, я обнимал змею". Жена посмотрела ему пристально в глаза. "Сон твой удивителен, милый друг; но мой сон еще удивительнее: мне пригрезилось, что какой-то злой дух точно обратил меня в змею, и я жалила и кусала тебя, но, побежденная твоим терпением, я опустила голову; ты хотел раздавить меня и однако ж не раздавил, а великодушно предоставил меня судьбе моей".
Глебов изумился.
- Так поэтому ты догадываешься, о чем я говорить намерен?
- Не только догадываюсь, но знаю и два месяца ищу случая броситься к ногам твоим и открыть тебе все адские против тебя замыслы, которых хотели меня сделать орудием.
- Кто ж ты, несчастная?
- Я бедная сирота, воспитывавшаяся из милости в одном богатом парижском доме и обольщенная Перреном. Фамилия моя точно Рабо, но мне не 19 лет, как хотели в том уверить тебя, а 24. Я долго отказывалась от участия в замыслах злодея, но меня к тому принудили почти силой и угрозами, а сверх того представили такие блестящие надежды в будущем, что они в несчастном, отчужденном моем положении вскружили мне голову. Я сказала всё; остальное ты сам узнать можешь. Теперь делай со мною, что хочешь. Совесть мучить меня, и я готова искупить мое заблуждение и, если хочешь преступление, такими наказаниями, какие ты придумаешь; подвергаюсь им, безусловно: как бы они жестоки ни были, но будут все легче теперешнего невыносимого моего положения.
Кончив признание, она зарыдала. Глебов обомлел и погрузился в размышление. Наконец, собравшись с духом, он подал ей руку и сказал, что её прощает, но что она должна все сказанное ему подтвердить перед тем лицом, которое он привезет с собою; а между тем, чтоб до тех пор весь разговор сохранялся в тайне от Перрена, Шеватто и Курбе.
У Глебова был приятель, начальник розыскной экспедиции, князь Николай Федорович Барятинский. Он поехал к нему, открыл ему всю подноготную и просил совета и наставления, что делать в таких обстоятельствах.
- Что делать? - сказал ему Барятинский; - да главное ты уже сделал, то есть простил жену свою и поступил умно, иначе вышла бы огласка, а насмешники не были бы на твоей стороне. Пусть эта раскаявшаяся женщина в поступках своих отдаст теперь отчет Богу; но разбойников преследовать должно. Поедем сейчас к Архарову, а уж он по своей обязанности будет уметь распорядиться как следует.
Тогдашний обер-полицмейстер, бригадир Николай Петрович Архаров, имел репутацию мастера своего дела. Его иначе не называли, как "русским де Сартином"; насчет его догадки и проницательности ходило в народе множество анекдотов, которые, были справедливы или нет, но доказывали, однако ж, что Архаров обладал большими способностями для своего назначения.
Он терпеливо выслушал обоих друзей, несколько подумал и потом громко свистнул. На этот свист явился дежурный полицейский, которого он тотчас же отправил за одним из помощников своих, Максимом Ивановичем Шварцом.
- Это малый ловкий и дельный, - сказал Архаров, - хотя душонка-то у него такая же, как и его фамилия. Шварц не замедлил явиться.
- Знаешь ли ты, Максим Иваныч, француза Перрена?
- Как не знать, ваше высокородие! Это самый тот, который возлюбленную свою выдал недавно замуж за одного богатого помещика.
- Это, братец, не наше с тобою дело; всякий волен жениться на ком похочет; а вот, видишь ли, - у этого Перрена должны быть другие замыслы, так надобно сегодня же о них поразведать и узнать покороче, чем он промышляет, какие и откуда имеет доходы, с кем водится, и нет ли у него каких товарищей и пособников. На этого француза жалоб никогда не бывало, и видишь ли, он принят в хороших домах; однако ж, мне нужно узнать в подробности весь его домашний быт. Так ты собери-ка немедленно все сведения, да завтра же утром и представь их мне. Теперь ступай с Богом!
Отпустив Шварца, Архаров распростился также с князем Барятинским и Глебовым наказав последнему не отлучаться на другой день из дома, потому что в продолжение дня он побывает у него сам, инкогнито.
А покамест прости; на досуге доскажу окончание этой истории.
Перестань выть, любезный: вот тебе требуемое окончите истории о Перрене. Проклятый надоел мне смертельно. У меня недоставало духу передать тебе в подробности всех проделок этого мерзавца, и потому должен быль сокращать и очищать записанный мною буквально рассказ Алферьева; а это стоит труда, ну, слушай!
Архаров, по обещанию своему, точно на другой день вечером приехал к Глебову и привез с собою Шварца. Оба прибыли в партикулярных платьях и под другими фамилиями. Глебов представил их, как стародавних приятелей жене и просил её рассказать им откровенно всё то, в чем она ему накануне созналась, и пояснить многие другие обстоятельства, о которых они спрашивать ее будут.
Глебов представил ей, что этого требует обоюдное их спокойствие, и чтоб она не имела за себя никакого опасения. Марья Петровна сначала несколько смешалась, но потом, тотчас же оправившись, объявила, что она не намерена ничего скрывать и, решившись однажды сделать призвание мужу, не имеет причины утаивать проступка своего от его приятелей, тем более, что он сам того желает. За сим, подтвердив Архарову и Шварцу всё сказанное мужу, она кончила свою исповедь тем, что изъявила готовность отвечать на все другие вопросы, какие ей сделаны будут.
"Русский де Сартин" со своим помощником остались довольны дальнейшими показаниями Марьи Петровны. Из них открылось, что Дюкро, один из известных парижских искателей приключений, не поладив с парижской полицией, отправился, под фамилией Перрена, физика, химика и механика, в Вену, в которой хотел основать свою резиденцию и общество алхимиков; однако ж, не встретив в расчётливых немцах ни того радушия, ни того любопытства и легковерия и особенно той щедрости, какие для успехов его операций были необходимы, он бросился в Петербург и прожил там около года, втираясь в высший круг общества и составляя себе нужные знакомства; как вдруг, после одного свидания с каким-то богатым человеком, он тотчас решился ехать в Москву, приняв к себе в услужение фокусника Мезера, слесаря Курбе, кондитера Гофмана, бывшую надзирательницу в одном пансионе мадам Пике и швею Шеватто.
По прибытии в Москву, нанял он для себя квартиру на Мясницкой, в доме Левашова, а для своей колонии в отдаленной части города, в доме Мартьянова, в котором водворил мадам Пике полной хозяйкой, выдав ее за вдову одного французского полковника, оставившего ей по смерти хорошее состояние, и за крестную мать сироты Рабо; прочие же французы и немец, в надежде будущих благ, исполняли должности - первый домашнего друга, а последний разных служителей, разумеется, только при гостях; но без посторонних людей они были такими же господами, как и сама хозяйка.
Откуда Перрен получал деньги, Марья Петровна сама не знала; но ей известно было, что в деньгах он никогда не нуждался, щедро платил своим агентам и давал ей самой более, нежели сколько было нужно, непременно требуя, чтоб она всегда была щегольски одета.
- Я имею свои виды, - говорил он ей, - и хочу сделать твое счастье; это счастье может заключаться только в замужестве с богатым человеком, и я уверен, что оно скоро удастся; но для этого ты должна войти в мои намерения и способствовать им всеми твоими силами и способностями. Обратись покамест, так сказать, "в машину, которую я буду двигать по своей воле". Доселе я мог быть виноват пред тобой; но "что было, то прошло", и воспоминание прошедшего не должно препятствовать твоей будущности.
Мы находимся в такой стране, в которой с умом и ловкостью всего достигнуть можно. Итак, вот роль, которую ты на себя принять должна: ты, крестница мадам Пике, сирота, воспитанная ею; тебе девятнадцать только лет; первому мужчине, которого я укажу тебе, ты должна оказывать возможные ласки и стараться влюбить его в себя, показывая к нему сердечную склонность; и если б успех увенчал наше намерение, то, разумеется, ты должна разделить с нами все то, что приобрести можешь от его нежности и щедрости.
В противном же случае я должен буду бросить тебя на произвол судьбы, потому что средства мои почти совершенно истощились; и если какой-нибудь благоприятный случай не поправит моих обстоятельств, то через шесть месяцев я буду в Лондоне или Мадриде.
Таким образом, Марья Петровна волею и неволею приняла на себя роль невинной девушки и ежедневно исполняла ее сообразно намерениям Перрена, стараясь нравиться тем посетителям, которых он привозил к мадам Пике, и завлекал их в свои сети; но старания ее были безуспешны до тех пор, пока она не встретилась с Глебовым, которому, наконец, она понравилась, и вышла за него замуж.
- Но скажите, сударыня, - спросил ее Архаров: - что делали посетители в то время, когда они вам не строили кур?
- Что делали? - отвечала Марья Петровна. - Некоторые пили и играли в карты или кости, а другие занимались с Перреном в особом кабинете, в который ни я, ни мадам Пике, ни мамзель Шеватто, не имели позволения входить. В чем состояли эти занятия, происходившие всегда почти после ужина, мне неизвестно; но полагаю, что в физических опытах.
Архаров продолжал свои расспросы: в какую игру чаще всего играли гости? Если в "фараон", то кто метал банк? Все ли вообще занимались игрою? Кто именно был в числе гостей? По каким дням происходили собрания? Были ли для них назначаемы особые дни, или всякий имел право приезжать ежедневно? Какие роли занимали мадам Пике и Шеватто? И, наконец, нет ли у Перрена каких-нибудь других знакомств и связей с подобными ему авантюристами?
Марья Петровна объяснила, что гости большею частью играли в "фараон", и Мезер, в качестве домашнего друга, держал банк; что не все посетители играли, но некоторые молодые люди занимались ею, или слушали рассказы Перрена, а люди пожилые большей частью отправлялись с ним в кабинет; но что там делали, она сказать не умела; что приезд к ним был ежедневный, но не иначе, как по приглашениям, так что между посетителями никогда не встречалось людей друг с другом незнакомых; а для некоторых, как например для ее мужа, назначалось всегда особое время, в которое, кроме одного приглашённого, никого не принимали.
Мадам Пике играла роль хозяйки дома; но эта роль изменялась, смотря по обществу, которое у них собиралось: то представлялась она, также как и Шеватто, очень серьезной, добродетельной и набожной женщиной, то, напротив, старалась казаться легкомысленной, без всяких правил и понятия о благонравии; словом, как низко она сама ни упала, но стыдится объяснить все то, на что эти женщины решались и на что способны решиться.
Что касается до связей и знакомств Перрена с такими же, как и он, искателями приключений, то ей известно, что он имеет их много и находится с ними в беспрестанной переписке, но что к мадам Пике они не являются, и если видятся с Перреном, то в его квартире, или в каком-нибудь другом месте. В заключение своего объяснения Марья Петровна, поименовав все те лица, которые ездили к мадам Пике, призналась, что, если она со времени замужества никого принимать не хотела, так это из опасения встретить кого-нибудь из прежних своих знакомцев, бывших свидетелями ее непроизвольного кокетства.
Дальнейших подробностей рассказывать нечего; кончу тем, что Архаров допросом Марьи Петровны хотел только убедиться в её чистосердечии и проверить все сведения, собранные Шварцом. В тот же вечер у Перрена и мадам Пике, в одно и то же время, произведен был обыск.
У первого найдена была огромная корреспонденция, доказавшая, что он имел обширные виды на карманы многих русских бар и барынь, а в доме последней, в особом кабинете, небольшая лаборатория, собрание разных физических и оптических инструментов, порядочное количество книг и рукописей по части алхимии, астрологии и магии, и наконец, несколько тетрадей с разными рецептами и средствами к сохранению молодости, красоты, обновлению угасших сил, возбуждению сердечной склонности, и проч. и проч.
У Мезера найдены всевозможные аппараты для произведения фокусов и, сверх того, большое количество фальшивых и крапленых карт и подделанной зерни; у Курбе целые связки разной величины и разных форм ключей, с несколькими слесарными инструментами; у Гофмана пропасть стклянок с разными настойками и другими неизвестными жидкостями, множество заготовленных на разных составах конфект; словом, мошенники захвачены со всеми орудиями их плутней, и все, начиная с Перрена до Шеватто, обличены, уличены и высланы за границу.
А Марья Петровна? Более года жила она в дальней деревне, куда отправил ее муж, оплакивая свои несчастья и заблуждения. По прошествии же сего времени, Глебов поехал к ней сам и, узнав о скромной её жизни, искренно примирился с нею, взял обратно с собою в Москву и представил её всем своим знакомым, которых любовь и уважение она впоследствии снискать умела любезностью, безукоризненным поведением и нелицемерной привязанностью к мужу. Глебов со слезами признавался после Архарову, что он совершенно счастлив.
- Ну, конечно, чего на свете не бывает! - отвечал хладнокровно наш де Сартин.
