Когда в сентябре отпускает тепло, и ночи начинают заворачивать свои носы холодными и мокрыми звездами, в мозгу начинает свербить это слово – Каянча.
Нет никакой загадки. Каянча – это деревня в Онгудайском районе республики Алтай и еще Каянчинский перевал, невысокий, меньше 2 километров, всего-то!
Если бы черную паюсную икру можно было бы копать как картошку и в таких же количествах, то вряд ли ее все так уж любили. Так и здесь. Что бы попасть в сказку под названием Каянча, раньше надо было проехать от Чуйского тракта всего километров 30. Но каких километров!
Сначала от трассы, асфальта, цивилизации и Онгудая вы сворачиваете налево и километров 5 едете прекрасной полевой дорогой со всеми удобствами: легкой пылью, свежей грязью и стернёй. Потихоньку углубляетесь в распадок, который сжимается и выплёвывает вас вниз хорошего склона, живописно поросшего старыми листвяками, кедрами и какими-то кустиками. Крутой склон нещадно изрезан промоинами ручьев, старыми и новыми колеями от славно потрудившегося транспорта. Под транспортом подразумеваются трактора, таскавшие лес на дрова и сено. Нам надо вверх. Туда, где кедры братаются с чистейшим небом или пилят тупой пилой своих верхушек низкие и рваные облака.
Включаем на машине все мосты, пониженные передачи, обуваем на колесья цепи (у кого они есть) и, сопя, дымя и воняя несожжённой от разряженного горного воздуха соляркой медленно, но верно крадемся вперед. Так, без ажиотажа, изредка оглядываясь на красоту долины сзади, мы таки взбираемся на перевал. Открою маленький секрет: чтобы при подъеме было меньше проблем, надо подъехать раненько, часикам к 8 утра, пока еще чернозем заколодило ночным заморозком.
Во второй половине сентября здесь на перевале уже прилег снежок и можно запустить мягким комочком кому-нибудь по роже или за шиворот. Всем смешно, а ему приятно. Перевал, как перевал: затрюханные ленточки на нижних ветках кустов и деревьев, пустые бутылки и сказочный вид в обе стороны. Откуда мы приехали, в дымке вдали, видны гребни более низких хребтов. Приямо внизу, в долине, видна большая часть райцентра Онгудай.
Говорят, в хорошую погоду отсюда можно увидеть Белуху. Скажу честно – я не видел ни разу, ни в какую погоду. Наверное, зрение уже плохое или ездил мало. А за перевалом видны хребты уже за Катунью и не так далеко, значит, они повыше будут.
По первости и наивности может показаться, что раз поднялись, то остаётся только спуститься, а значит, половину пути мы уже прошли! Не торопитесь, «щас весело будет».
Хлебнув по паре стопочек освежающего «за перевал» и плеснув на землю местным духам, чтобы не серчали на нас и пропустили, начинаем спускаться. Сначала дорога петляет среди кедров. Потом проезжаем мимо несостоявшегося маральника, от которого остались только вкопанные столбы по склону. Долина, если ее так можно назвать, сжимается, ручей совпадает по месту с дорогой и гора выдавливает из себя камни, которые ей просто некуда уже девать. Слева отвесный склон, справа речка и что-то непотребное из рухнувших деревьев, валунов, торчащих из болота, и потока пробивающегося между этим безобразием. Начинаешь понимать, что пары стопочек было очень мало, потому что очень жаль машины, крошащие мостами, редукторами и днищами скалы в крошку. Из-за крутого склона водитель видит перед капотом только повороты долины, да небритые физиономии своих попутчиков, уговаривающих его открыть окно и послушать цветистые междометия в свой адрес. Где надо ехать водитель не видит. Он ориентируется только на жесты товарищей, которые, где на брюхе, а где и просто нагнувшись (уклон горы позволяет без особого труда заглядывать под автомобиль, стоя впереди метрах в семи и почти не нагибаясь), ищут ему единственно правильный путь и находят не всегда с первого раза.
Обмен сигналами происходит под комментарии уже прошедшего экипажа. Ненормативной лексики здесь не бывает. Здесь вся лексика становится очень нормативной. Создается впечатление, что машины, проникнувшись ответственностью момента, начинают красться на цыпочках и перешагивать каменюги одним колесом. Время останавливается и замирает, с интересом взирая на великовозрастных бойскаутов, гробящих свои дорогущие машины неизвестно зачем. Так это ему, времени, не понятно – зачем? А мы-то знаем, вот и прёмся на маленьких вертолетах без крыльев и лопастей, шлифуя днищами своих верных аппаратов то, что называется алтайской горной дорогой.
Почему в Европе нет смачных матерных выражений? Да потому что у них нет таких дорог! Вы пустите немецкого бюргера на его любимом БМВ по нашей дорожке.… Во-первых, он просто скатиться по камням на брюхе, не доставая колесами до земли и обрывая всё, что есть, под машиной, а во-вторых, он вспомнит и маму, и папу, и царя Давида и кротость его. Вообще-то он просто сюда не поедет и понадобится вся алтайская хитрость, чтобы заманить его на наши дороги. А уж тут, после нескольких капель суспензии, звука скрежета коробки передач о камень, сравнимого только со звуком бормашины у стоматолога, легкого удивления оттого, что у машины 4 колеса и все они, почему-то хотят проехать если не по дороге, то хотя бы по земле, наш немец запоет! Да еще как! Только не баварские и тирольские песни, а самым настоящим благим матом.
Да бог с ним, с этим немцем! Мы уже почти спустились, остановившись и напившись по пути у вкусного родника, бьющего из основания горы. Если приглядеться, то посреди ударенной ночным морозом желто-серой листвы, можно увидеть розовые цветки маральника (он же багульник, а вообще-то рододендрон), который с дуру зацвел, опрометчиво приняв яркое дневное сентябрьское солнышко за начало весны.
Вот и деревня! Если можно назвать деревней 4-5 изб и сараев. Но люди живут. Или существуют. Или выживают. Я так и не понял. Миновав речку в брод в …надцатый раз, выскакиваем за деревней на просторы поймы Катуни и развиваем бешеную скорость километров в 60 в час! В долине тепло и уютно. Не утерпел, подъехал к обрыву над Катунью напротив впадения Самульты. Катунь уже просветлела и вода ярко бирюзового цвета. В нее впадает и долго не может смешаться чистейший поток Самульты. За километр видно каждый камушек на дне. Вот на границе этих вод и стоит наша цель, за которой мы лезем к черту на рога – рыба таймень!
Местные ее называют – талмень и, видимо правильно делают. Ведь райцентр в Алтайском крае называется Тальменка, а не Тайменка. Короче, рыба такая же вкусная, как и редкая. Где попало, не живет и, что попало, не ест. Вырастает до 100 кг, но я лично видел только на 9 кг, а ел холодного копчения кусочки от тайменя на 32 кг. Слюна пошла журчком, как у бульдога и я едва успеваю ее сглатывать. Описывать вкус тайменя самое неблагодарное дело! Всё равно, что описывать запах любимой женщины. Если взять прозрачную нельму, добавить к ней жирного осетра и щедро сдобрить хрустким нежнейшим хариусом, то, наверное, получится что-то отдаленно напоминающее предмет нашего вожделения.
По долине Катуни поднимаемся почти до устья Урсула – неслабого притока. Дорога заканчивается в километре выше маленькой турбазы. Дальше только конная тропа по каменным осыпям и останки подвесной переправы из тросов через Катунь, где я в 2000 году чудом удержался на оборвавшемся подо мной седалище над серединой реки. Здесь и таборимся, между уютных небольших елок и пихт, над самым берегом.
В том самом 2000 году мы разместились на недостроенной турбазе в просторной избе с нарами и печкой. Нас любезно и гостеприимно приняли и заботливо разместили местные сторожа, брошенные хозяевами и забытые богом и людьми. Сколько времени они не видели соли и хлеба – мы не знали но, судя по радостной реакции на наши щедрые дары, это было время Ермака Тимофеича. В качестве алаверды мы тут же получили шматы вяленой таймешатины и полфляги свежего дикого козла из местного холодильника – Катуни. Поясню: электричества нет. Холодильника нет. Мясо и рыба без заморозки и соли могут хранится от силы 2 дня. Алтайцы придумали складывать скоропортящиеся продукты в алюминиевую 40-литровую флягу, прочно привязывать ее к берегу и хранить в воде довольно долго. Температура осенней Катуни тому сильно способствует.
Я предупреждал Шуру, вручая ему для сирот пол-литра чистого спирта, чтобы он хотя бы ополовинил его. Но, Шура – щедрая душа! Выдал весь без остатка, они тут же всосали его и мы не пожалели об этом досадном промахе. Один из сторожей, в знак глубокой благодарности, принес настоящую акустическую гитару, ловко склееную дорожным гудроном и имевшую целых три струны: первую, вторую и пятую. Хриплым голосом Высоцкого, отстукивая такт ногой, обутой в самодельную кроссовку с подошвой из куска легковой покрышки, сей бард проникновенно, пел нам блатные песни про стерву-Нюрку, которую он, и не только он, любил беззаветно и сильно. Майка цвета лопнувшей резинки и портки, подвязанные не ремнем, а веревкой, завершали его дивный наряд, рядом с которым перья Чингачгука казались дешевой декорацией. Корявые пальцы с обгрызенными ногтями четко брали аккорды на несуществующих струнах, глаза прикрыты, душа открыта. Он пел не столько для нас, сколько для себя и чувства с избытком переполняли его. Видеозапись этого бессмертного концерта является самой яркой жемчужиной в моей фонотеке. Двое других его подельников, за неимением вокальных данных истопили нам такую баньку на берегу Катуни, что ноздри от жара залипали как от лютого мороза. Когда мы уезжали, то оставили им почти все наши припасы, которых им должно было хватить до второго пришествия.
2000 или, дай бог памяти, 1999, не помню точно, да и не так важно, был годом разгула великой Демократии и дефолтовского похмелья, которое миновало эти чудесные края, как легкий ветер по верхам. Гурман Мишка (это не фамилия такая) любил баловать своих алтайских друзей голландскими сигарками и сигариллами. Халява исчезала вмиг с повизгиванием от полученного удовольствия. Но, к сожалению, длилась недолго. Через пару дней после прибытия я, присев за кустиками в своём ботаническом порыве, обратил внимание на скромную веточку акации, которая своим цветом и калибром в точности соответствовала шедеврам европейского табачного искусства. Избалованный народ привык к Мишкиным заначкам и Шура кречетом подлетел, как только увидел в руках у Мишки заветную коробочку-портсигар. Я не мог подъиграть, т.к. был занят очень важным делом: снимал из засады скрытой камерой. Ловко выудив окурок акации из коробки, Шура стал его раскуривать, понял, что его накололи, и со смехом бросил наш «подарок» на землю. Мы едва успели его найти как, загребая кренделями-ножками, выкатился на шум Серега и тоже попытался покурить алтайской акации. Так незатейливо мы развлекались между сеансами аутогенной тренировки (три раза в день вместе с едой и суспензией) и эпизодическими геройскими позывами рыбалки.
Ранним утром, с крылечка дома в бинокли наблюдаем трех диких маралов на склоне противоположного берега Катуни, мирно пасущихся и очень оживляющих пейзаж.
Отвлекаться на рыбалку не хватало времени, т.к. надо было что-то решать с убиенным у Бархатова нежнейшим барашком и неотвратимо надвигающимся празднованием очередного ежегодного юбилея всеобщего любимца Желябовского – крепкого столбового потомка декабристов, наследивших и напроказивших в своё время по всей Сибири от Нерчинского рудника до Петропавловского каземата. Мишка в тайне готовил главный сюрприз – глобус Алтая с указанными на нем нашими потайными маршрутами и заповедными местами. А я сворачивал в походную скатку тельняшку для «настоящих пацанов» и великолепные женские байковые панталоны, очень гармонично сочетающиеся цветом с нежно-голубым, как любил говорить сам юбиляр – «васильковым», цветом его верного Крузера.
Продолжение следует!
