(Рассказ про брак и разводы, про отцов и детей, про искреннюю любовь)
Прохладный ветер треплет мои волосы, солнце, как бы нежно обнимая, согревает лицо и плечи. Редкие деревца, растущие вокруг поляны, на которой мы расположились, шелестят свежей листвой. Из далёкого леса доносится пение птиц. Где-то надрывается кукушка, хотя, насколько мне известно, никто её ни о чём не спрашивал.
Земля не прогрелась, до полудня ещё часа три. Я сижу на расстеленном пледе, гляжу куда-то вдаль и медленно пью горячий крепкий кофе из эмалированной походной кружки.
Метрах в двух от меня на старом покрывале расположился мужчина лет тридцати – тридцати пяти со своим сыном.
Мы познакомились минут пятнадцать назад. Он то ли знакомый, то ли дальний родственник моего приятеля. Как раз та степень близости, которая позволяет говорить друг с другом настолько откровенно, насколько возможно говорить с человеком, в отношении которого ты точно уверен, что, встретившись с ним однажды, ты более его никогда не увидишь.
Армянин по имени Ашот. Инженер. Малыш, который сейчас тихо тарахтит и возится с машинкой, его сын. Мальчишке вчера исполнилось четыре года.
– Ага! – доносится откуда-то справа, – Вот где ты расположился, мерзавец.
Я поворачиваю голову и вижу двух приятелей, Колю и Сашу. Левой рукой Николай прижимает к себе охапку валежника, а в правой держит палку, которой указывает на меня. Я приветствую обоих взмахом руки и улыбкой.
- Всё-таки сбежал из офиса. – не унимается Коля, - Ты, это… поаккуратнее, а то ты такой бледно-зелёный, что скоро сюда прискачут все лягушки с округи. Будут приставать к тебе.
- Не будут! – решительно перебивает его Александр, – Сейчас мы его подкормим, и он порозовеет. А то, погляди, пьёт кофе натощак. Ай-ай-ай.
Саша подходит и подносит прямо к моему лицу миску, в которой лежат бутерброды с заветревшимся сыром. Я морщусь.
– Что такое? – усмехается Саша, – Чего это ты морщишься, друг мой сердечный? Дарёному коню в зубы не смотрят.
– Прости, – я виновато улыбаюсь, – Александр Евгеньевич, спасибо за доброе движение твоей широкой души, но я с детства испытываю лёгкую брезгливость по отношению к вспотевшему сыру.
– Вы посмотрите на него, люди добрые! – Коля энергично машет палкой в мою сторону, – Соня, значит старалась, а он испытывает лёгкую брезгливость. Причём с детства. Каков! Господин начальник офисного планктона.
– Да-да, – качает головой Александр и громко цокает языком, – вырос наш мальчик. То у него проекты, то у него задачи, то у него обстоятельства. Всё никак не может выбраться на заседание нашего мужского клуба. А теперь приехал, и его не узнать. Кофе горячий пьёт, смотрит куда-то вдаль с надменным видом, брезгливость испытывает. Сыр у него потеет.
Язвить в ответ я не хочу, - это мои приятели. Оправдываться бессмысленно, - никто не хочет слышать оправданий.
– Он не потеет! – перебивает Сашу Ашот.
– Кто не потеет? – удивлённо переспрашивает Александр, совершенно не ожидавший, что в нашу беседу вмешаются.
– Сыр. – произносит Ашот.
– А что же он делает? – подняв бровь, спрашивает Николай.
– Он плачет. – уверенно произносит Ашот.
– Как это? – шея опешившего Николая вытягивается.
– Не может терпеть всю эту красоту, – Ашот обводит поляну рукой, - посмотри, как красиво вокруг.
– Тьфу на тебя. – Коля смеётся, – Всё, Александр Евгеньевич, уходим отсюда. А то один испытывает лёгкую брезгливость, у другого прилив поэтических сил. Терпеть он эту красоту не может. Пойдём лучше займёмся мясом. Не будем мешать одному испытывать лёгкую брезгливость, другому – плакать от вида всей этой красоты.
Спустя несколько мгновений приятели скрываются из виду.
Я благодарно киваю моему собеседнику. Улыбаюсь малышу. И всё-таки как же нескладно одет мальчишка, как-то неаккуратно, безвкусно.
– Да, – как будто прочитав мои мысли, тихо произносит Ашот, – у него нет матери.
– Умерла?
– Если бы…
Я удивлённо смотрю на собеседника.
– Ушла. – Ашот вздыхает, его тело становится как будто бесформенным, спина сутулится. Он что-то произносит на незнакомом мне языке, качает головой, на его глазах наворачиваются слёзы. – Ушла.
– Поссорились? – я пытаюсь как-то смягчить разговор. – С кем не бывает. Если поссорились, обязательно…
– Нет, брат, – перебивает меня Ашот, – не поссорились, ушла. Я потерял.
Я хочу сказать что-то воодушевляющее, но заставляю себя молчать.
– Всё эти железки, – Ашот достает из кармана смартфон, трясёт им и бросает на покрывало, - проклятые. Всё они! Знаешь, она всегда весёлая была, всегда смеялась. Как эта дрянь появилась, начала отдаляться. Сперва по чуть-чуть, затем всё свободное время, потом всё больше и больше… наконец, она и со мной перестала разговаривать, всё сидела и молча смотрела на экран. Рассматривала, как живут другие. Я думал, родит ребёнка, природа возьмёт своё, всё исправится. А оно, брат, вот как вышло.
Собеседник вытирает рукавом слёзы.
– И знаешь, чем дальше, тем больше я её раздражал. Наконец, как-то за завтраком она мне сказала: «Знаешь, я от тебя ухожу. Поняла, что, если бы не ты, я бы давно стала миллионером. Жила бы себе припеваючи. А я сколько времени на тебя потратила. А что ты мне дал? Что мы нажили? Ты и твой ребёнок для меня обуза.» – Ну, поссорились мы, конечно, в то утро. Знатно поругались. Думал, отойдёт, придёт в себя. Поговорим. Да, только вернулся с работы, ребёнок сидит посреди комнаты перепуганный, заплаканный, орёт, её вещей нет. Так-то, брат.
Некоторое время мы молчим. Собеседник громко всхлипывает, его плечи резко вздымаются и опускаются, по небритым щекам катятся слёзы. Видно, что я первый, кому он решил открыть своё сердце. Наконец, безгласный плач прекращается.
– А удалось узнать причину?
– Я же говорю. Телефон. Она начала читать какого-то психолога или коуча. И он ей внушил мысль, что самое главное богатство. Что она может стать миллионером. И единственное, что ей мешает, это её окружение: я, её родители, братья, сёстры, наш ребёнок, друзья. Я думаю, что ей это внушили, – Ашот начал давиться слезами, – что она сама не могла.
– Вы бедно жили?
– Жили как все. Я работал, она на хозяйстве. Машина была хорошая. Заграницу выезжали раз-два в год. Правда, квартиры своей не было, жили на съёмной. Но ведь это вопрос времени. Дело наживное.
– И как, смогла она заработать миллионы?
– Не знаю, она съехала с квартиры, сменила номер телефона, перестала общаться со своими родителями и родственниками, порвала со всеми друзьями и знакомыми. Я ничего о ней не знаю. Даже не знаю, жива ли она. Странно это, брат, очень странно. Мне казалось, что нет ближе человека, а теперь ничего о ней не знаю. – Ашот медленно и тяжело вздыхает, слёзы снова наворачиваются на его глазах.
– И давно она ушла?
– Уже два года прошло.
– И что же ты, не надумал жениться?
Собеседник пристально смотрит на меня и отрицательно качает головой.
– И даже намёток нет? Тяжело ведь одному растить ребёнка.
– Чтобы были намётки, брат, нужно ходить на свидания, цветы покупать, ухаживать. – Ашот улыбается, приподнимает руку, указывая за спину, – А куда я его дену? На кого оставлю? Как его примет другая женщина? Нет уж, лучше мы с ним по-мужски как-нибудь. Я да он, он да я.
И вдруг, выскочив откуда-то из-под развёрнутой руки отца, мальчишка бросается на его шею. Ашот теряет равновесие и, хохоча, валится на спину, обхватывает сына правой рукой, смешно пучит глаза, стараясь разглядеть малыша, – Хочешь папку побороть?
– Нет, – мальчик говорит, мыча и кряхтя, пытаясь придавить отца к земле, – я не хочу тебя побороть, я хочу тебя полюбить. Я хочу тебя обнять.
К горлу подступает ком, мне становится тяжело дышать, на глазах наворачиваются слёзы. Он не пытался прижать отца к земле, он пытался прижаться к отцу.
Поразительно, мальчишке вчера исполнилось четыре года. Он говорит простыми предложениями, не к месту употребляет многие слова. Но похоже, что малыш понимает в жизни больше многих из нас. Своего отца он любит, любит и старается, чтобы чувства его не расходились со словами и делами. Любит и пытается приблизиться к тому, кого любит. Просто, без затей, искренне и от всего своего чистого сердца.
Кажется, и мы ищем любви. Кажется, всё вокруг наполнено образами любви: кино, проза, стихи, песни, даже рекламные объявления. И каждый из нас, конечно же, готов подарить свою любовь другим людям. На словах. А на деле что?