Митька бросил ее еще в молодости. Ее и двоих своих детей. Безропотная молчаливая Маша даже слова ему тогда не сказала, приняла свою долю покорно. Виноватым себя не считал: алименты платил, с детьми общался, чего ей обижаться? А то, что замуж она больше не вышла, так он тут при чем? Он не препятствовал, сам устроился и ей бы не мешал, просто, кому она была нужна? Спокойная, скромная и тихая женщина жила так, словно сама была собственной тенью. Идет по улице и глаз не подымет. Скажет что Митька, - она на все согласна. Он и женился на ней когда – то потому что сам так решил. Из армии пришел, все девки как шальные, с хлопцами дружат, на танцы бегают, а она дома сидела, книжки читала, да с младшим братом нянчилась. В селе про нее слова дурного никто не сказал, а потому Митька и решил ее в жены взять, все боялся на гулящую нарваться.
Первые годы жили спокойно. Даже через чур, наверное. Маша родила ему двоих пацанов, устроилась на работу, он тоже зарабатывал. Да беда, колхозы тогда разваливаться стали, Митьке платили скудно, а мастером он таким был, что и в городе о нем слыхали. Туда и подался. А Маша в деревне осталась. Поначалу уезжал Митька на пять дней, а на выходные – домой, потом стал на выходных подработки брать, а после и вовсе не вернулся.
Нет, вернулся, конечно, но за вещами. Приехал, собрал чемодан, упаковал гитару. Маша все поняла. Текли, правда, слезы по ее лицу, но она – ничего, истерик не закатывала. Спросила только, что детям сказать.
- Чего ты им скажешь? Что они там понимают? Маленькие еще! Вырастут, сами все поймут.
Не знал Митька, что Маша им про него говорила, но посему выходило, что ничего плохого, раз общались они с ним спокойно и без претензий. Старший, Петька, вырос и как отец в большой город уехал, а младший, Гришка, как в армию ушел, так там и остался, вояка чертов. Звонили редко, приезжали того меньше, а Митька, вдруг, начал скучать.
Сам не знал: то ли по семье, то ли по молодости. К старости, говорят, память все время подбрасывает картинки из прошлого. Вот и Митьку стали мучить мысли о прожитом. Заикнулся как – то Петру, о том, что хотел бы к матери вернуться, а он не поддержал.
- Не простит, - сказал, - она всю жизнь без тебя мыкалась, а теперь ты ей зачем нужен? Старый и больной. Она всю жизнь тянулась нас с Гришкой вырастить, теперь пусть для себя поживет. Не лезь и душу ей не трави. Узнаю, что мать обидел, по – другому поговорим, понял?
Митька понял. В самом деле, как он теперь вернется к ней, столько лет порознь. Давно уж чужими людьми стали. Хотя его жена Таисия за тридцать лет тоже родной не стала. Чем она его тогда в молодости взяла, Митька и сам теперь не знал. Громкая крикливая баба. Машке не чета, конечно. Яркая, высокая, пробивная такая, все у них в доме было: и стенки шведские и ковры персидские, и автомобиль в гараже стоял, да только как – то не к душе все было, что ли. Там, в деревне, Митька наколет дров, истопит баню, да сядет на скамейку под белоствольную березу, и такая благодать на него исходит, что аж дух вон… А здесь? На работе – в передовиках, дом – полная чаша, жена с начальством дружбу водит, а в душе пусто. Ну так: вроде как и есть что – то, но мелодия не звучит. Ехал как – то Митька мимо храма в соседнем районе, а там служба была, колокола зазвенели. Митьку как приподняло всего. Остановил машину, открыл окно и сидел звон колоколов слушал. И ощутил, ощутил, наконец, то потерянное чувство, когда тебя изнутри распирает! И так ему хорошо сделалось, что все он про себя понял. Понял, да и загрустил, - всю жизнь он свою сам переломал, а теперь чего уж… доживать, да печалиться… радоваться – то уж нечему…
А потом он узнал вот о чем. Машка – первая его жена инсульт перенесла. Жива осталась, но обслуживать себя самостоятельно была не в состоянии, - парализовало там что – то, да речь отняло. У Петра в их двухкомнатной жил еще сын с молодой невесткой, Гришка, ясное дело, за дело ратное воевал, - мать определили в интернат. Ну, как интернат, вроде как пансионат даже: в черте города, в лесном массиве, с приличным уходом и кормёжкой. Но не дом, не дом, конечно.
Вот тебе и вырастила сыночков, вот тебе и судьба материнская, мог бы сказать Митька, но даже думать себе в этом направлении не позволял. С себя надо начинать, с себя, родимый. И он начал. И он вполне даже был собой доволен, вот только будет ли довольна Машка?
***
Митька поправил галстук и, кивком головы поблагодарив медсестричку, пошел в направлении, которое она указала. Это было что – то типа гостиной, стояло несколько диванчиков, кресла, стол и стулья с высокими спинками. Здесь расположилось несколько человек. Две белокурые старушки вязали носки, дама с выщипанными в нитку бровями раскладывала пасьянс за столом, Маша одной рукой теребя платье, сидела перед телевизором. Старая и несчастная женщина. Такая же блеклая и незаметная, как всегда.
- Привет! – поздоровался Митька, и Маша перевела на него удивленные глаза. – А я к тебе. Поговорим? – подвезя Машу к окну, подальше от навостривших уши старух, Митька сел на стул напротив.
- Ничего тут у вас, да? Неплохо. Уютно. Лес кругом… Птички поют, трели выводят, а я, представь, даже белку увидал, прикормленная она у вас, что ли? Смешная такая, сердится на меня, что – то прям ругательное говорит, кажется…
Маш, а ведь я за тобой. Ну что ты смотришь так? Я правду говорю, - за тобой приехал. Негоже тебе тут быть, когда родни – девать некуда… Я это, в деревню съездил, дом оттопил, никто, кстати, там даже не напакостил, столько стоял он заколоченный. И вещи все твои на месте. И посуда, и постель, да всё! Фотографии стоят. И мои, и пацанов наших, да и внуков тоже. Всё на месте. Всё тебя ждет. Ну что ты плачешь, дурёха? С Таськой я развелся. Да что там нас разводить – то было? Детей не нажили, дом, как оказалось, она изначально на себя записала, ну а машина уж моя. Тут уж я не оплошал, как знал тогда, сам оформлять поехал… Будет теперь на чем тебя в город в больницу возить. Да и в магазин когда… да и так, вообще. Ну не смотри ты на меня так, знаю, что дурак. Ну прости, а? Жизнь я тебе поломал. И вернулся сейчас с пустыми руками, и дать – то мне тебе сейчас, окромя заботы, нечего. Но я, это, Машь, забор к весне поправлю, покосился он у тебя, окаянный, да баньку с тобой поставим, а? Твоя – то, смотрю, обветшала вся. А мы с тобой к весне сруб возьмем, пацанов вызовем, да новую сладим. Нам же теперь двери широкие надо, чтоб коляска входила… А я тебя, Машка, парить буду. Баня она, знаешь, все хвори из человека изгоняет… Глядишь, и на ноги тебя поставим, а чего? Может быть, чем чёрт не шутит?
А еще, знаешь, чего сделаем? Кур разведем, как тогда, помнишь? Яиц тьма будет: где нам, где внукам, а где и соседям излишек, а? Как думаешь, Машь? Летом на рыбалку тебя возить буду. А чего? Ты сиди, да поглядывай, а мы с Барсиком ершей тягать будем. Барсика заведем обязательно, как же в деревне да без кота? Зимой он у печки спать станет. А, может, и в ногах у тебя. Коты, они ведь больное место чувствуют, лечат по своему, по кошиному. Или по – кошачьему, не знаю я.
Тут другое важно. Машка, простишь ты меня? Вот он я весь перед тобой: старый да лысый. Дурак, одним словом. Но ты это, Машь, не думай, я не больной ещё. Петька сказал, я тебе больной не нужен, так ты не верь ему. У меня еще сил ого – го. На нас двоих хватит. Я еще это, козу заведу. Буду тебя молоком поить. Ты что, Машь! Козье молоко оно, знаешь какое полезное, - детей на нём поднимают, а тебя – то уж чего поднимать, ты и сама встанешь. Да и встанешь! А почему нет? Дома ж оно как? Дома и стены помогают. Станешь воздухом родным дышать, да молочко козье попивать, да в баньке сосновой париться, она и хворь выйдет вся. Не веришь? А я дело говорю! Спорим? Спорим, за год на ноги тебя поставлю? Коли поставлю – опять замуж за меня пойдешь, а коли нет – ну тут уж, чего уж, погонишь меня со двора метлой поганой, пойду горюшко своё один мыкать…
Слава Богу, Машка, ты хоть улыбнулась. Дело ж я говорю? Ну и слава Богу, пойду, значит, начальству твоему скажу, что съезжаешь ты, ага? Давай, бабкам своим тут скажи, чего хошь, а я побёг. Пока директриса не ушла, а то не подпишет мне бумаги, ищи её потом с ветром в поле. Ей – то чего? Ей – то ничего, а нам с тобой домой надо. Нам непременно с тобой домой попасть надо. Там натоплено, говорил же? Да говорил, конечно. Старый и лысый я дурак…