Родился я в Малороссии, Погарского повета, в селе Лобках, 29-го декабря 1771 года. Мои родители благородные, но бедные.
Отец мой, Никифор Иванович Геттун, чиновник XIV класса, владел имуществом в Лобках: домом, садиком и винокурней, а также землями для пахоты и сенокоса, лесами и хутором Бурмакин. В шестилетнем возрасте меня отдали к лобковскому церковному дьяку на изучение русской грамоты, но в 1779 году, из-за неудовлетворительных результатов, перевели учиться к дьяку церкви в селе Суходолье по рекомендации.
В том селе проживали две родные сестры отца моего, и у старшей из сестер у меня была комната, правда летом меня заставляли пасти скот, вместо того чтобы учиться. Обидевшись, я сбежал, пройдя пешком около 20 верст до Лобков, голодный, без обуви и штанов, в простой одежде. Боясь что отец разгневается, я обратился к тетке моей матери Марине, которая меня накормила и укрыла.
К рассвету приехал в Лобки зять и рассказал отцу, что я пропал. Узнав от матери, что я нахожусь у тети, отец оставил меня дома без наказания.
Тетка Марина, жившая в Лобках в доме своего мужа, была бездетной. Она любила нас всех, детей своей племянницы, и считала нас своими. Она никогда не жалела усилий для нас, и отец часто ссорился с ней из-за этого. Но в ее вдовстве и старости мы заботились о ней, и она дожила свой век, находясь у нас в доме.
Приехавший в Лобки Михайло Савич Барлуй, местный уроженец и студент из Киева, женился и открыл пансион. В 1781 году я также поступил к нему в ученики, где из разных мест было до 30 мальчиков. Но в этом пансионе нас учили лишь читать и писать по-русски, даже азов арифметики не обучали.
Моя бабушка Акулина Наумовна, по матери, руководила всем хозяйством отца. Живя в Лобках, я часто приглашал приезжих учеников к отцу и угощал их, воспринимая это как доброту бабушки. После ухода гостей бабушка часто упрекала меня, говоря, что "все как люди, а ты не учишься". Мне казалось, что не уступаю им, но ее упреки только усиливали во мне желание учиться.
Соседний помещик Иван Николаевич Ханенко, известный предводитель дворянства, предложил отцу отдать меня в кадетский корпус вместе со своим сыном Николаем. Однако мать и бабушка сильно возражали. В итоге, отец отменил это предложение и направил меня в статскую службу: сначала в Погарский нижний земский суд, а затем в уездный суд в 1788 году.
Если бы я попал в кадетский корпус и пошел в военную службу, моя судьба и жизненные обстоятельства были бы совершенно иными. В начале службы в суде я редко находился в городе, только зимой, домашнее обучение письму под присмотром отца, менял почерк на свой вкус из предоставленных образцов из-за отсутствия шаблона. Впоследствии я увидел свидетельство о дворянстве отца, написанное губернским секретарем Карпом Сорокой, который, вместо канцеляриста, подписал документ. Мне понравился его почерк и я стал писать, имитируя его, что и сформировало мой нынешний стиль. В суде начали давать мне переписывать деловые бумаги, но я этим занимался лишь зимой, а летом помогал пасечнику в хуторе стеречь пчел. Питание для нас доставляли из Лобкова не каждый день, иногда приходилось обходиться лишь хлебом и гречневой кашей без соли и приправ, которую ели с трудом. К вечеру нам пришли припасы, и мы смогли подкрепиться ими.
С 1789 года я начал проживать в городе Погаре и работать в суде круглый год. Мой отец просил повытчиков уездного суда, господ Макухина и Кунцева, следить за мной и помогать в освоении судебных дел. Господин Кунцев, из-за моей неусидчивости, не только не отпускал меня из суда, но иногда даже приказывал пристегнуть мою ногу к столу, строго следуя своим обязанностям. Однако эта строгая практика в конечном итоге оказалась в мою пользу.
Мои усилия в суде были отмечены уездным правлением, и меня произвели в губернский чин. Получив этот первый небольшой пост, я испытал радость, которая никогда больше не сравнялась с радостью от последующих значительных достижений, и самостоятельно начал глубже погружаться в изучение судебных дел.
В связи с износом казенного каменного здания, уездный суд временно разместили в доме заметного жителя Погара, Грабара. На конец 1789 года было решено переместить уездный суд в другой казенный деревянный дом.
При переезде, я вместе с другими молодыми дворянами, находившимися при суде, замышлял шалость: последний, кто покинет дом Грабара, должен был нарисовать неприличные рисунки на стенах, ожидая, что это развеселит девиц-красавиц, дочерей владельца. Однако все сложилось совсем иначе: меня и других направили контролировать погрузку бумаг и их разгрузку, и в итоге в доме остались лишь двое, Клим Синицкий и Михайло Джура, которые, не успев сделать запланированное, решили пошалить, обрызгав стены чернилами, что, к несчастью, и произошло.
Хозяин дома, господин Грабар, негодовал из-за этого инцидента, подал жалобу в суд, и началось расследование.
Из виновных Михайло Джура обратился ко мне за советом: что делать дальше? Я посоветовал ему встретиться с Синицким и убедить его не признаваться. Однако он, не веря в то, что Синицкий послушается его, попросил меня написать записку, которую передал через своего недальновидного человека. Тот вручил записку отцу Синицкого вместо его сына. В этой записке, среди прочего, было убеждение для Клима Синицкого о том, что скоро наступят новые выборы, и, вероятно, изменятся состав судей, что повлияет на исход дела.
Из-за подозрений, наведенных этой запиской, отец Синицкого вынудил своего сына признаться и лично представил его в суд вместе с этой запиской. До этого момента, Джура отрицал свою причастность, а я занимался перепиской отчетов о колодниках в уголовную палату, писал чисто, но мелким почерком. В то время упомянутая записка была написана наспех, небрежно, плохим почерком, крупными буквами, такими, какие использовал Джура.
После того как Синицкий признался в суде и были предоставлены улики, Джура вынужден был также признаться. Он утверждал, что оскорбительную для судей записку написал не он, а я.
Я упорно просил сравнить записку с моей перепиской, на что судьи единогласно признали, что почерк не соответствует моему стилю письма. Они отметили, что Джура изначально отрицал свою причастность, но после того, как Синицкий признался, он решил переложить ответственность за записку на кого-то другого. Судьи оправдали меня, а Джуру посадили под стражу. Однако отцы Синицкого и Джура уговорили Грабара и судей, и это дело было прекращено.