Рокуэлл Кент
Гренландия
Однако праздник новоселья запомнился мне не тем, что мы оборудовали бар, который обслуживал буфетчик в белом костюме; не тем, что мы пили и ели; не нашей оживленной беседой на разнообразные темы и не дружеской атмосферой, которая действует на меня сильнее всего, — этот праздник я помню прежде всего потому, что именно тогда Артур Аллен, стоя у камина, чтобы согреть руки и спину (даже в августе в Адирондакских горах бывает холодно), сказал с чувством спокойной отцовской гордости:
— А мой сын плывет на маленьком боте в Гренландию! Прочитав впервые еще двадцать лет назад сагу о Ньяле, а потом и все другие саги, попавшие мне в руки в переводе на английский язык; прочитав все материалы об открытии и заселении Гренландии, об открытии Лейфом Америки и о смелой попытке Карлсефни поселиться здесь, — как я мечтал о том дне, когда смогу попасть на свя¬ щенную родину этих героев! Мои мечты были как бы куском сухого дерева, а слова Артура Аллена — искрой; от их соприкосновения вспыхнуло пламя.
— Господи! А можно мне с ним поехать? — воскликнул я. Мое желание было исполнено. Менее чем через год, 17 июня, из Баддека (Новая Шотландия) бот «Дирекшн» отплыл в Гренландию. Одним из трех членов экипажа был я.
«Дирекшн» был построен прочно и хорошо, но для судна такого размера парусная оснастка оказалась чересчур тяжелой. Поэтому, несмотря на наличие чугунного фальшкиля весом в три тонны и большого количества балласта, бот, словно бы от усталости, охотнее ложился на борт, чем выпрямлялся. Это весьма осложняло задачи команды. Скоро мы обнаружили, что судно не очень-то легко поддавалось и управлению. Этот его недостаток едва не привел к катастрофе, когда мы на четвертые сутки путешествия, плывя ночью в полной темноте и желая укрыться от ветра, подошли вплотную к берегу с подветренной стороны.
Но наиболее полное представление о судоходных качествах нашего судна в условиях бурной погоды мы получили, плывя по заливу св. Лаврентия, а потом — во время девятидневного плавания по Девисову проливу к берегам Гренландии; там оно, честно выполнив свою миссию, выбросило нас на сушу и затонуло. Обладай я в тот момент хотя бы половиной приписываемого Вильгельму Завоевателю остроумия, я тоже, перефразируя его слова, воскликнул бы: «Итак, я захватываю гренландскую землю!». Ведь в каком-то смысле это было завоевание, ибо впоследствии Гренландия завладела моим сердцем.
Все время, пока мы шли по Девисову проливу, небо было покрыто такими густыми тучами, что наш капитан Сэм Аллен вынужден был ориентироваться только по лагу и компасу. Во второй половине дня, предшествовавшего кораблекрушению, я улучил момент и с помощью секстанта определил наше положение по солнцу и линии горизонта. Однако мои вычисления настолько расходились с данными капитана, что ни он, ни его помощник не приняли их во внимание, но, к счастью для всех нас, я в свои расчеты твердо верил.
То, что мы все же потерпели кораблекрушение, объясняется ни чем иным, как незнанием местных условий. Радуясь появлению земли, мы вошли в окруженный отвесными горами мелкий и заманчиво спокойный фиорд и там бросили на ночь якорь. Ночью нас разбудил ураган, обрушившийся с высокого прибрежного плоскогорья; ветер дул в каменные стены фиорда и, отскакивая от них, налетал на наше судно. Ураган колотил нас справа и слева, не давая опомниться. Подобно избитому боксеру, который виснет на веревках, наш бот беспомощно качался на своих якорных цепях. Как только якоря сдали, все было кончено. Скоро мы ударились о скалу, и «Дирекшн» затонул.
Было одиннадцать часов утра. Несмотря на ветер и проливной дождь, мы, забрав с собой все, что удалось спасти, сумели укрыться под защитой высокой скалы, разбив там довольно уютную палатку из запасного паруса. Я уложил двухнедельный запас провизии в рюкзак и, оставив своих спутников у весело пылавшего костра, в полночь отправился на поиски маленького селения; если мой расчет по секстанту был правилен, оно должно было находиться на другой стороне того гористого полуострова, у берегов которого мы потерпели крушение. Через тридцать шесть часов утомительного перехода я достиг желанного пункта — гренландского селения Норсак. Но как я устал!
Несмотря на ужасную усталость, ложиться спать было немыслимо. Да и как можно было лечь и заснуть на глазах людей, для кого твой приход в их селение был поистине чудесным событием — таким же чудесным, каким он был и для тебя! Разве можно было ответить храпом на все знаки гостеприимства со стороны приютившего меня в своем доме купца-полудатчанина и его добродушной супруги-туземки, предлагавших мне обильную еду, коньяк и сигары? Никогда в жизни! Тем временем лучший гребец поплыл на каяке на север, в Готхоб, чтобы известить о происшедшем управляющего колонией; все остальные направились к месту кораблекрушения, а я, вымывшись, побрившись, поев и выпив вина, прогуливался с купцом, разговаривая с ним на языке жестов, переглядываясь и обмениваясь улыбками с женщинами и детьми. Так прошло много часов бесконечного дня. Наступали следующие сутки.
Наконец датчане приехали. На одной лодке находился губернатор Южной Гренландии, на другой — управляющий колонией, а на третьей — врач.
— Вы имеете разрешение на въезд в Гренландию? — спросил губернатор.
Разрешение я имел и представил его.
— А медицинское свидетельство у вас есть?
Я и это ему представил.
— Хорошо, — сказал губернатор. — Добро пожаловать в Гренландию.
Все мы пожали друг другу руки и с тех пор стали друзьями. Эти люди оказались такими добрыми и любезными, что в их присутствии ни о каком сне я не мог и думать. Мы тут же отправились на место кораблекрушения, где начались работы по подъему судна, затем несколько часов ушло на буксировку его в Готхоб. Нет, спать в этих условиях было просто невообразимо. И когда мне наконец представилась возможность прилечь на полу в комнате врача и уснуть, — через восемьдесят шесть часов после того, как я от качки упал с койки нашего злополучного бота, — то мои душа и тело испытывали блаженство, какого я не забуду никогда в жизни.
Так — в общем счастливо, если учесть все обстоятельства до конца, — я познакомился с новой для меня страной, новым народом и его образом жизни. Мои дальнейшие поездки в Гренландию и более близкое знакомство с этой страной лишь усилили мои симпатии и любовь к ней. Я всегда буду тосковать по этой северной земле.
Я приехал в Гренландию, чтобы увидеть эту страну. Предчувствуя, что она мне полюбится, я привез с собой краски. По счастью, и краски, и кисти, и некоторое количество холста при кораблекрушении удалось спасти. В Готхобе я раздобыл дерева и, пользуясь одолженным мне инструментом, изготовил подрамники. Добавив к имеющимся запасам холста несколько кусков парусины и мешковины, купленных в лавке, я обеспечил себя для живописи всем необходимым, словно бы никакой катастрофы и не было. Когда мои спутники уехали обратно в Америку, я почувствовал себя гораздо свободнее и мог приступить к работе. Большую помощь оказал мне приютивший меня в Готхобе доктор Борресен. Заинтересовавшись моими занятиями, он брал меня с собой в свои поездки по округе. В свободное время он совершал со мной экскурсии, а порой мы забирались в какое-нибудь отдаленное, понравившееся мне место и разбивали там палатку — доктор оставлял меня тут, чтобы, спустя несколько дней, вновь увезти в Готхоб. Я писал, беспрерывно писал — только в живописи я и мог выразить свой восторг перед удивительным морем и удивительными горами Гренландии.
Как бы в довершение моих удач, на борту парохода, которым с наступлением осени я уезжал из Готхоба на север, мне довелось встретиться с высокопоставленными представителями гренландской администрации: это знакомство было приятным и весьма полезным. На обратном пути с севера среди пассажиров парохода оказались два человека, ставшие впоследствии моими лучшими друзьями: один — на время, а другой — навсегда. Этими пассажирами были Кнуд Расмуссен и Петер Фрейхен. Что касается представителей администрации, то среди них я нашел друзей в лице генерального директора Даугора Йенсена и Хансена — капитана парохода «Диско», на котором мы плыли.
На Гренландской пристани в Копенгагене нас ожидало множество людей: друзья, родные, жены и дети, возлюбленные — все, кто вышел встречать приплывших пассажиров. Я сразу же увидел светящееся любовью, радостное лицо Фрэнсис. И снова — то же ощущение: где Фрэнсис, там и дом. А дом, где жила в Копенгагене Фрэнсис, стал благодаря редчайшей предупредительности капитана Хансена и его жены нашим домом. Домик у Хансенов, бездетных пожилых супругов, был небольшой, и поэтому нас удивило, что нам с Фрэнсис выделили для жилья столь просторную и прекрасную комнату. Лишь через несколько дней мы узнали, что это была единственная спальня Хансенов; теперь же, ради нас, они устроили себе постель в подвале. Можно ли после этого удивляться тому, что мы полюбили датчан? Не желая больше стеснять наших добрых хозяев, а также стремясь лучше ознакомиться с Данией и поближе сойтись с семьей Расмус- сена, мы выехали из Копенгагена и поселились в доме Кнуда. Нас настоятельно просили пожить в Дании подольше, но мне пора было приниматься за работу. Дом Кнуда в Хюндестеде, на реке Каттегат, в сорока милях от Копенгагена, подходил для этой цели как нельзя лучше.
Я должен был закончить иллюстрации к роману «Моби Дик»; предвидя, что мне придется задержаться за границей, я послал Фрэнсис радиограмму с просьбой привезти в Данию мои неоконченные рисунки и все, что необходимо для моей дальнейшей работы над романом. О гостеприимстве Кнуда Расмуссена, проявившего огромную заботу о моих нуждах, красноречивей всего говорит то обстоятельство, что 5 ноября я смог выслать Биллу Киттреджу последние сто пятьдесят семь рисунков.
«Король мертв. Да здравствует король!» Едва успел сойти с моего рабочего стола Мелвилл, как его место занял Чосер: незадолго до отъезда в Гренландию я заключил договор с издательством «Ковичи-Фриде» на иллюстрирование «Кентерберийских рассказов». Теперь, находясь в Дании, я мог приступить к подготовительным изысканиям, которые требовались в этой работе. Своими исследованиями жизни и фольклора эскимосов Кнуд Расмуссен приобрел всемирную известность. В Дании он считался национальным героем, его любят там такой горячей любовью, какая выпадает на долю лишь немногих. Дружба с Кнудом открывала мне все двери. Поскольку при изучении условий жизни и костюмов эпохи Чосера мне требовалась помощь, я познакомился с директором Копенгагенской библиотеки и нашел в его лице чрезвычайно отзывчивого консультанта. При таком авторитетном руководстве я узнал, что, по сохранившимся изобразительным материалам из различных периодов истории Англии в христианскую эру, четырнадцатый век представлен, вероятно, всех скуднее и что о костюмах того времени можно судить, исходя прежде всегоиз описаний самого Чосера. Я столкнулся здесь с такой же трудностью, с какой сталкивался, будучи студентом архитектурного факультета Колумбийского университета, когда нам давали задание сделать рисунок по словесному описанию. Учитывая это обстоятельство, при оценке достоинств или недостатков в изображении костюмов, как я их нарисовал, иллюстрируя «Кентерберийские рассказы», все заслуги или вину необходимо поделить между Джеффри Чосером и Рокуэллом Кентом.
Покинув Хюндестед (должны же мы были когда-то его покинуть!), мы поехали в гости к другому великому датчанину — по своей значимости он был, возможно, вторым человеком после короля и, несомненно, самым крупным из датчан по росту. Это был Петер Фрейхен. Всякий, у кого есть хоть какое-то воображение, мечтает иметь собственный остров и жить на нем; Петер был человеком, осуществившим эту мечту. Его маленький, идиллического вида островок Энехэйе словно бы встал из сказки. На нем было достаточно земли, чтобы посеять и снять урожай, пасти скот и выстроить коровник, конюшню, хлев для свиней и птичник для кур, уток и гусей, короче говоря, чтобы заняться работой, которая, если приложить к ней усердие (а Петер занимался ею очень усердно), позволяет человеку кормиться. Заманивая нас на свой остров (как будто нас надо было заманивать!),
Петер обещал подарить нам щенка — у него в доме был целый помет датских догов. Неделю спустя, когда мы покидали остров, он предложил нам уже не одного щенка, а всех шестерых, причем так горячо уговаривал принять этот подарок, что у нас не хватило духу отказаться. Итак, возвратившись в Копенгаген с корзиной, полной щенков, мы передали их на время в питомник, с тем чтобы через две недели, в день нашего отплытия на родину, взять животных обратно. Не помню, каким образом мы довезли этих щенков до парохода; во всяком случае, в корзину они уже не вмещались. Пароход, на котором мы плыли, был тихоходный, и плавание заняло около десяти дней. На пристани, к счастью, нас встречали друзья, причем среди них было двое мужчин. Всего мужчин, стало быть, было трое; подхватив на руки по паре «щенков», мы с трудом спустились по трапу и, достигнув пристани, бросили свою ношу, совершенно измученные. В результате всем, кто там был, пришлось почти час гоняться за беснующимися, верткими догами и ловить их. До вокзала Гранд Сентрал мы добрались на такси; потом ночь ехали поездом до Платтсбурга; оттуда мы должны были ехать поездом по маленькой ветке до Осэйбл Форкс. Однако, приехав в Платтсбург, мы никакого поезда не обнаружили. Куда он делся?
— Поезд отменен, — сказали нам на станции.
Этот случай вовлек меня в неприятности, о которых я расскажу в следующей главе.
Цит. по: М., Искусство, 1964 — https://imwerden.de/pdf/kent_eto_ya_gospodi_1965.pdf