О том, что пытался объяснить Булат Окуджава.
Булат Шалвович Окуджава родился 9 мая* и умер 12 июня — это можно рассматривать как своего рода "праздничную датскую" символику*, хотя в нашей литературе нет фигуры*, которая до такой степени * деликатно извиняясь, ускользала бы от символов. И упрощений тоже: снобистски настроенные интеллектуалы не простили ему "держитесь за руки, друзья", противники советской власти были недовольны тем, что он не был катакомбным антисоветским писателем (хотя и публиковался в тамиздате), и жесткой привязкой, как пишут в справочниках, к "поэт и бард" шестидесятых и Арбата мешал увидеть второй, третий и более глубокие слои его творчества. Все это в совокупности создавало препятствия для того, чтобы услышать голос, слышанный так много раз.
Увековечение памяти Окуджавы — в силу его популярности, опять же, скорее советской, чем постсоветской - также связано с Арбатом. Памятник Георгия Франгуляна рядом с бывшим диетическим магазином очень хорош, хотя и занимает слишком много места для камерного поэта с тихим голосом. Но он неплох, возможно, потому, что у самого героя была нетипичная внешность, а его худоба и сутулость сделают узнаваемым любой памятник. Этого достаточно для туристов на пешеходной улице и "семей", снимающих "на заднем плане", которые слышали пару песен Окуджавы. Вряд ли это привело бы в восторг поэта, которому не нравилась подобного рода суета.
А если вспомнить, что он резко восстал против превращения Арбата в пешеходную улицу… Но что тут поделаешь — памятник, так сказать, принадлежит народу.
И Окуджава написал много горьких слов о народе. И о тех, кто совершал зверства от имени народа и для него. Еще в 1975 году Булат Шалвович сочинил "Письмо моей маме", которое начиналось строками "Ты сидишь на нарах...". Там и про солдата, и про "юного следователя", и про охранника ("он будет бодать тебя, он будет пинать тебя..."), и про главаря ("он больше никому не доверяет, /как будто сам себе тюрьму построил"): "Прости его (солдат, следователь, конвоир, руководитель), мама: он не виноват, / он не берет грех на душу — / в конце концов, он не за себя — он за весь народ." Это ужасное стихотворение о непреодолимой силе конформизма, оправдываемого интересами "народа".
Памятник Окуджаве - это памятник знаменитостям, памятник памятнику, герою. А Булата Шалвовича всегда били за "дегенерацию". И он был первым, кто дегероизировал войну, показав ей мужчину, нормального, молодого, сожалеющего о непрожитой жизни, сражающегося за свою Родину, но не желающего умирать, войну, где хочется просто есть и спать, где страшно умирать. За это, начиная с рассказа "Будь здоров, школьник" (1961), опубликованного на страницах "Тарусских страниц", его избивали.
Чего нет в памятнике, так это лица Окуджавы. Впрочем, скульптор не виноват — такое лицо невозможно передать в камне или бронзе.
Мой ныне покойный друг Илюша Мильштейн имел счастливую привилегию неоднократно и охотно, на протяжении многих лет, давать Окуджаве интервью. А Илья как-то написал о лице поэта, которое не подходит для памятника: "У него было удивительное лицо: по-детски доверчивые глаза и презрительно-насмешливые губы. Поэт отразился в его глазах таким, каким он был задуман — чистым, возвышенным и романтичным. Люди и годы работали над жесткими складками у рта. Вот как в его стихах и мелодиях сочетались уникальные интонации его голоса и эти несочетаемые черты: беззаботность и страдание, наивность и тоска, беззащитность и мудрость".
Илья написал, что для поколения, вернее, для нескольких поколений, Окуджава был богом. Это утверждение нуждается в исправлении Богом для части поколения (ов). Богами действительно оказались те, чей голос можно было запечатлеть на пленке — Галич, Высоцкий и, несколько в другом жанре, Мамардашвили. Разные измерения жизни в те годы, очень разные по темпераменту и узнаваемым голосам.
И голос Окуджавы был тихим. Голос застенчивого и деликатного интеллигента, парящего в коридоре, говорящего исключительно на "ты", который смутил столетие. Ничего не навязывает, иногда удивляет. Иногда это просто грустное заявление. И об этом мы поговорим позже. А пока поговорим о (частично) поколенческом боге.
У Окуджавы были политические пристрастия. Он был классическим либералом и демократом. Но поскольку в этом лагере много течений, определение нуждается в уточнении. В письме 42 он поддержал подавление красно-коричневого восстания в 1993 году. Тогда Окуджаву поддерживала, возможно, его власть, потому что к ней принадлежали Егор Гайдар и Анатолий Чубайс, с которыми он общался, на которых надеялся и держался за свое. А для их поколения он был богом. В этих кругах его знали наизусть. И они пели — "Пиратскую лирику", "Песню старого солдата", каноническую молитву поколения "Маленький оркестр надежды".
Тех, кто выступал против правительства в октябре 1993 года, он считал фашистами, тех, кто поддерживал повстанцев, — толпой. Русские мне дороги из древней прозы...": "И я с грустью оглядываю эту землю, / где царит гнев и стрельба, / мне кажется, что русских вообще нет, / а вместо них - толпа".
В одном из заключительных куплетов (а они следовали последовательно сразу после 1993 года, и во всем было столько горечи и разочарования) "Размеры страны проживания угнетают меня" (1995) Булат Шалвович писал о том же истеричном "патриотизме": "Но послушать это: опьяненный, кричащий, дикий, / одетый в бархат и золото, в пыль и лохмотья — / гордый величием! / И все же слово "великий" / относится скорее к его размерам, чем к его сути".
Окуджава — жесткий антисталинист. Более того, в двух смыслах — он был против самого сталинского режима, который прошел через его семью ("Он пошел к своей матери — умер, /он хотел пойти к своему отцу — и его расстреляли"), и против авторитарных и тоталитарных режимов как таковых, их лидеров, массовых собраний и войны. И в таких войнах "постепенно вступают штыки и минометы — /так что мундиры скоро расползутся по швам, /так что скоро мы сможем есть за двоих, /забывать о мертвых и бояться живых, /прячась за истлевшими тряпками...".
Окуджава много писал о войне, на которой побывал. И это есть у него даже в одном из самых известных стихотворений, дошедших до школьных утренников, — "подлый". Его взгляд противоречил громоподобному церемониальному канону, а потому не просто прокладывал себе дорогу, но все-таки прокладывал. Он показал бесчеловечность войны и очеловечил, поселил в ней того самого простого маленького молодого солдата, "школьника". Примерно так же, как получилось у Олега Даля в "Жене, Женечке и Катюше" (1967), где Окуджава был соавтором сценария.
Та война, конечно, тоже победа, как строчными, так и заглавными буквами. И нет стихотворения, где эмоции от той войны и той победы были бы представлены в более концентрированной форме, чем в "Нам нужна одна победа". Но эта песня, опять же из-за чрезмерной популярности, превратилась в клише и победный марш, и речь не об этом. Как невозможно втиснуть в радостно-праздничный канон великий фильм Андрея Смирнова "Белорусский вокзал" (1970).
Можно только удивляться, как цензура все это пропустила. Даже как она пропустила детский военный роман "Фронт идет к нам", изданный издательством "Детская литература" в 1967 году в мягкой обложке тиражом в сто тысяч экземпляров с замечательными графическими иллюстрациями Анатолия Иткина. Это о мальчиках, которые бежали на фронт. (Итак, в 1943 году мой отец и его лучший друг пытались бежать на войну, чтобы защитить свою родину в возрасте 14 лет, история в некотором роде типичная). О мальчиках, которые перепутали поезд и вернулись в свой родной город, но как раз тогда, когда туда вошли немцы — вот почему "фронт приходит к нам". И как-то не по-детски, не церемонно, бравурно закончилась эта история чувством ужаса и тревоги: "И снова раздался глухой разрыв. И снова лист слетел с дерева. Это уже, кажется, последний лист. И снова упала звезда… Или, может быть, это была вовсе не звезда, а ракета". Война - это страшно.
Итак, о голосе Булата Шалвовича. В июне исполнится четверть века с тех пор, как он умер. Его голоса почти не слышно. Он забывает о себе. Памятник, как еще один предмет мебели, не забывается — его просто перестают замечать. И как раз тогда, когда нация привыкла разговаривать почти исключительно на повышенных тонах, а грохот, лязг, децибелы не позволяют нам прислушаться к самим себе, тихого голоса Окуджавы очень не хватает. Его война, его Победа были очень интимными, человечными и общечеловеческими. На своей войне "сержант Петров, подтянув колени, /лежит, как новорожденный". Либо он спит непреодолимым окопным сном, либо он мертв. Главное, что он человек, а не масса.
За Окуджаву, за его сержанта Петрова, за "школьника", за гвардии рядового Женю Колышкина, за связиста Женечку Земляникину, за медсестру Раечку с Белорусского вокзала стоило выпить в День Победы. И помните голос Булата Шалвовича, который родился 98 лет назад:
"Здесь слишком много танков, пушек и солдат всех мастей.
И военные оркестры гремят слишком яростно,
и седовласые генералы хоть и сами заливают пули,
но водку пьют с удовольствием за быстрые победы.
Я один. И их так много, и они гордятся собой,
а военные оркестры заглушают мой голос".