Всё начинается со скифов, но вначале были Париж и театр на Елисеевских полях. В 1913 году Николай Рерих, Игорь Стравинский, Сергей Дягилев и Вацлав Нижинский представляют публике плод совместного авторского мифотворчества – балет «Весна священная». Языческие обряды и дурманящая сила архаики пришлись по вкусу французской публике. Оглушительный успех «Весны священной» со временем дошёл и до отечественного уха. Русский ответ не заставил себя долго ждать, и в 1916 году на сцене Мариинского театра была поставлена «Скифская сюита». Постановка внесла эффект разорвавшейся бомбы, став одной из многочисленных культурных провокаций Серебряного века.
Первая ласточка русского мифологизма принадлежала Сергею Прокофьеву и Сергею Городецкому, о котором сегодня и пойдёт речь. Фигура Городецкого, на первый взгляд, кажется незначительной и мало интересной. Зачем читать сегодня его стихи? Второразрядный поэт, несостоявшийся мэтр акмеизма, предатель чистого и гуманистического искусства. Поддержал большевиков с их варварской революцией. Неумело играл в русскую лубочность, интеллигент, рядящийся в косоворотку. Носился как городской сумасшедший за деревенской поэзией и избяными песнями. Всё это лишь малый перечень штампов, прицепившийся к одному из первых гуннов поэзии.
Многое в русской литературе позабыто, а то и вовсе переписано. Акмеисты у нас ассоциируются исключительно с Мандельштамом, Гумилёвым и Ахматовой. Про так называемое «левое крыло» акмеистов: Нарбута, Зенкевича и Городецкого – не говорят вовсе. Кривят лицо в попытках вспомнить и стыдливо отмалчиваются. Кто главный мэтр акмеизма? Николай Гумилёв. Всё это верно лишь отчасти. Собрание «Цех Поэтов» основали Гумилёв и Городецкий. И пришёл рассорившийся с символистами Гумилёв, к известному тогда Городецкому, за патронажем. Нужен был литературный локомотив, который мог пробить новому направлению дорогу. А статья его «Некоторые течения в современной русской поэзии» – один из программных манифестов акмеизма. Ну, вот сейчас на меня обозлятся почитатели памяти Николая Гумилёва. Скажут: «Разве можно так передёргивать и выворачивать факты?»
На одной только мировоззренческой дуэли Гумилёва и Городецкого можно выстроить целую статью. Провести различия между понятиями «акмеизма» и «адамизма», припомнить стихотворный диспут двух синдиков, посвященный картинам Фра Анджелико. Процитировать ненавистное интеллигенцией стихотворение к Гумилёву. Давить на всеми любимую сентиментальную педаль можно бесконечно. Но делать этого не стоит. Я люблю поэзию Гумилёва не меньше вашего. И считаю его одним из важнейших поэтов XX века. А в его принадлежности к поэзии сверхчеловека, как говорил Эдуард Лимонов, не сомневаюсь. Я лишь хочу подчеркнуть как всё просто, перестроить в свою пользу. Литература – штука непростая и говорить о ней нужно комплексно и сложно. С простыми полумерами мы рискуем остаться навсегда во власти штампов и условностей. А поэтому давайте говорить о Городецком серьёзно.
Поэтический сборник «Ярь» является визитной карточкой Городецкого. Ему посвящают хвалебные рецензии Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Максимилиан Волошин и Александр Блок. Символисты радостно приветствуют новую звезду пленительного Геликона. Отмечают живую и народную речь, а также почвенническое зерно молодого поэта. Всевозможная нечисть: горбыли, лешие, черти, мавки с водяницами – оживают на страницах «Яри» и отправляются волхвовать на просторах так подходящей для этого России. Где-то в небесах сражается Перун с Велесом, коварный Стрибог топит корабль с храбрыми войнами. А предваряет всё это расколотое вселенское яйцо, из которого выходят мужское и женское зачало. Ну чем не картина из современного фэнтези на славянскую тему? Или сюжет для песни фолк группы? Когда-нибудь мы к этому придём. Так как научная база, переработанная Городецким при создании мифологического пространства, и сегодня поражает своей комплексностью. Начинается она с Потебни и Афанасьева и заканчивается Буслаевым с Шеппингом. Студенческие увлечения славяноведением с вкраплением истории отечественного искусства во многом определили творческий вектор. Из юного Ярилы, так называли Городецкого на башне Иванова, мог бы получиться первоклассный учёный-филолог. И читали бы мы сейчас не сборники с говорящими названиями «Ярь», «Перун» или «Цветущий посох», а увесистые научные исследования об «Космогонических мифах в славянской мифологии» или «Феноменология света и тени в мировоззрении восточных славян». Судьба решила иначе, оставив точку отсчёта неизменной. Этой точкой для Городецкого стал и останется миф.
Встреча в стенах университета с Блоком случившаяся в 1903 году стала во всех смыслах судьбоносной. Будущий творец призрачного Петрограда становится ближайшим другом и соратником. Вместе они начинают посещать знаменитую башню Вячеслава Иванова. И размышляют о необходимости преодоления эстетства и закрытой элитарности в поэзии «старших символистов». Выход они находят очень простой, он был в буквальном смысле под ногами, в матери-земле, а если быть точнее в её народно-чернозёмном духе. А тут и Вячеслава Иванова с его идеями о мифологическом творчестве, не иначе как сам Бог послал. Словом, какой символист не любил в то время поработать с мифом? А все любили. Любил Сологуб с циклом «Звезда Маир», Бальмонт со сборником «Жар-птица», Блок с циклом «На поле Куликовом», сюда же можно отнести сборник «Пепел» Белого.
Интересом к мифу отмечены не только символисты. В разное время к нему будут обращаться: Леонид Леонов, Николай Гумилёв, Леонид Андреев, Пимен Карпов, Велимир Хлебников, упомянутый выше Вячеслав Иванов и многие другие. Перечислить их всех не хватило бы времени. Важно запомнить и зафиксировать, что обращение к мифу не было банальной попыткой художественной стилизации. Речь здесь идёт об опытах создания новой онтологии. В данном ключе место солнечного фавна Городецкого особенно интересно.
Мифопоэтический характер творчества Сергея Городецкого – явление важное и вовсе непростое. В опытах реконструкции народно-мифологического сознания он стремится воссоздать сознание человека традиции. Как утверждает Александр Дугин: «Пространство чуда в Традиции — это всё пространство, абсолютно всё чудесно. Человеку Традиции даже трудно объяснить, что есть чудеса и не-чудеса, поскольку теоретически в открытом мире может иметь место любое явление, каковое только представимо (или не представимо). Птицы уносят детей в далекие страны, медведи женятся на деревенских девицах и играют громкие свадьбы, умершие предки приходят проведать потомков, принося с того света золотые яблочки и множество иных замечательных и полезных предметов, за печкой домовиха рожает домовенка, у реки хохочут русалки, а в море стонут сирены, мужик прикручивает к телеге колесо, а весной поспевает просо. Все в равной мере привычно и волшебно». Вот это пространство чудесной народной традиции, где черти живут по соседству с человеком, а небесная битва солнца и луны – не только смена суток, но и место брани света с тьмой. Пространство живой земли, наполненное лесными заговорами, дурачащими чертями и девицами-огневицами – предмет авторской мифологемы. В подобном, мифологическом, аспекте Городецкий воспримет и революцию как всекрестьянсую свободу-вольницу, но обо всём по порядку.
В «Светозоре», одном из поразительнейших мифологических стихов Городецкого, разворачивается классический для языческой культуры сюжет – уход зимы и обновление годовой спирали. Оппозиция извечных начал: солнца и луны, добра и зла, зимы и весны, тьмы и света – так называемые вечные сюжеты для большинства культурных традиций. Сюжет о необходимой смене годового цикла встречается и в славянской мифологии. В «Светозоре» лучезарную красавицу Светославну, символизирующую весеннее тепло, похищает змей Самосон. Змей как нетрудно догадаться – зима. Арктически могучий змей заточает несчастную царевну в холодном тереме, откуда её предстоит спасти солярному богатырю Светозору. Интересен способ удержания Самосоном светлолицей красавицы. Насильственно удерживаемая девица-весеница замерзает в змиеевых палатах. И просит достать ей немного тепла. Змей оборачивается мужиком и на санях едет в соседний город за огоньком (в Перунов город). Местные сразу распознают в мужичке ледяную рептилию, прогоняя её прочь. Самосон выкрадывает кусочек огненной стрелы от костра, но довозит лишь затухший уголёк. Здесь Городецким совмещаются привычный для солярных мифов сюжет стяжания солнечного тепла и мотив лжесватовства. В конце, по законам жанра, приходит белый латник Светозор и испепеляет змея-зимовника солнечными стрелами. Освобождает прекрасную Светославну, сочетается с нею таинством брака, возвещая о приходе весны. Согласитесь, довольно интересный традиционный сюжет удалось актуализировать Городецкому. К слову с точки зрения стихосложения написан он не менее интересно, совмещая в себе как черты народной речи, так и авторский стиль. Местами Городецкий и вовсе стилизует отдельные части под русско-народные заговоры:
«С небосклона
Голубого
Золотого
Самострела
Золоченая стрела
Сорвалась
И полетела
Выше холмика зелена,
Ярче жёлтого орла».
Я привёл лишь один из примеров мистерии народного духа в творческом универсуме Городецкого. А есть ведь ещё стихи, посвящённые Касьяну-немилостивому, дриадам, домовым, Чудо-Юде, Вию и прочей нечисти, нашлось место даже русским богатырям. Есть в наследии Городецкого и стих от лица чёрта, который приоткрывает категорию духовного мира с позиций нечистого. Бестиарий потустороннего у Городецкого обширен и богат. Не случайно Максимилиан Волошин сравнивал его с фавном, а многие товарищи по литературному цеху видели сходство с лешим.
Сергей Городецкий – наш сохатый дух лесов и скифских степей. На неведомых гуслях он играл незнакомые слуху мелодии, сзывая мир ирреального присесть за дружеским столом человеческого бытия. Выпить крынку медовухи и в совместной вакхической пляске попугать индустриальный страшный мир, в котором «чёрный кто-то людей считает в тишине».
Неординарно проявил себя чернозёмный талант Городецкого и в прозе. Например, рассказ «Кроты» вполне можно причислить к образцам русской хтонической прозы. С магистральной линией о живой земле, с её верховодящей силой в жизни и смерти. Или рассказ «Змия» о нелюдимке не то женщине, не то лесной нечисти, написанный в духе «магического реализма». Если попытаться найти аналогию ранним творческими исканьями Городецкого в стихах и прозе, то мне на ум приходит роман «Pasternak» Михаила Елизарова. А если быть точнее первая его часть «Дед». Есть что-то общее между ранним творчеством поэта-символиста и народно-мифологической верой деда Мокара.
Теперь, как и обещал, – о революции. Отношение к ней следует искать в народнических взглядах Городецкого. Революцию он будет рассматривать как новую поворотную веху, иную колею для России. Способ справедливой народной самоорганизации. В сборниках «Серп» и «Миролом» продолжится привычная для него художественная манера – стремление к мифотворчеству. Другими словами будет создавать мифологические сюжеты о революционном Петрограде, орфеях севера и рабочих. В них уже отчётливо видны революционные, антибуржуазные и пролетарские позиции, которые занял Городецкий.
Вот, например четверостишия из стихотворения «Питер»:
«По каналам, по каналам,
Где вечерняя вода
Смерть богатых отстонала
И умолкла навсегда,–
Где к гранитным изголовьям
Каждый вечер меж дворцов
Огневой струится кровью
Память вечная борцов».
Объяснять событие, о котором идёт речь, думаю ненужно. Кому-то может показаться, что отношение Городецкого к революции имеет приспособленческий характер. Посмею не согласиться. Симпатия к революции, как это не покажется странным, растёт из программного стиха Городецкого «Адам»:
«Назвать, узнать, сорвать покровы
И праздных тайн и ветхой мглы —
Вот первый подвиг. Подвиг новый —
Живой земле пропеть хвалы».
Как Адам когда-то именовал животных, так и поэт-акмеист желает всё назвать сначала. Вернуть изменённой вещи её изначальное имя. Назвать все элементы реальности, выведя их на свет. Вот всё и проясняется. Народная несправедливость был затемнена и скрыта – значит нужно вывести её и осветить. Живая земля есть не что иное, как крестьянское самосознание, которое было важно и любимо Городецким. А революция и есть тот самый Адам от сохи, который должен сызнова назвать все вещи своими именами, расставив акценты исторической справедливости. Ну, всё же здесь понятно без кривотолков и передёргиваний. Городецкий плотно был связан с народной жизнью: ходил по деревням, собирал побасенки от селян и писал об этом очерки. Не могло от него ускользнуть их тяжкое положение. В этих походах по измученным российским деревням и родилась мысль о живом Адаме. Из сходного ощущение вырастают и военные романы Городецкого. Да, были у него и такие. Не законченный Городецким «Военный эпос» состоит из двух романов «Сады Семирамиды» и «Алый смерч». Оба романа – часть не написанной трилогии о непростых событиях на Кавказском фронте первой мировой войны. Романы довольно интересные если принимать во внимание, то, что о Первой Мировой и соседних с ней событиях написано не так много.
Писать про универсум Городецкого задача не из простых. Часть его наследия потеряна, другая всё ещё не переиздавалась с советских времён, а что-то попросту пылится в архивах. На некоторых работах так и вовсе видны черты поспешности. Вот эта заковыристая поспешность местами и мешала солнечному фавну. Преодолей он её – и эффект от мифологических полотен был бы куда сильнее. Но приговоры выносить не нам, мы лишь размышляем. Темп жизни был тогда другой со скоростями нечеловеческими. Думать нужно было о нескольких вещах сразу. Да и мыслили художники того времени большими категориями. Отчего их произведения намного больше наших скромных попыток их подчистить да пригладить. Важно то, что Городецкий смог показать, как под каждым отечественным суглинком течёт неведомая река. Зачерпни из неё воды и увидишь русскую метафизику, лежащую под носом. В минуту понятен станет древесный заговор лесов. Городецкий стоял у истоков скифства, приложил немало усилий для реконструкции мифологического самосознания. Не пора ли обратиться к тайнам поэта-гусляра? И кто знает, может среди заговоров сохатого лешего найдётся тропка к собственной идентичности.
Алексей Солонко