Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодняшняя глава разъяснит многое... Но не до конца. Да, развязка близка, в феврале нас ждёт заключительная глава, а в марте - "пролог вместо эпилога", в котором мы окончательно расстанемся с главными антагонистами "ДѢЛА". Упреждая возможные вопросы, сразу вынужден признаться: с апреля "Ежемесячное литературное приложение" закрывается. Таким образом, из всех "литературныхъ прибавленiй" канала точно остаётся придаток к циклу "Однажды 200 лет назад" с только что стартовавшими безразмерными "Дневниками Жакоба" и, может быть, "НЕДОПЯТНИЦА"... но пока уверенности такой нет. Канал - как мы видим - с начала года живёт своей жизнью, трансформируется, мимикрирует, и, кажется, находится в гармонии с окружающей средой, за что, конечно, я бесконечно признателен вам, дорогие читатели. Приятного чтения!
Предыдущие главы "ДѢЛА" и выпуски "Ежемесячного литературного приложения" к циклу "Век мой, зверь мой..." - в КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
"ДѢЛО"
ГЛАВА 9. 1924-й
То, что после возвращения из ОГПУ директор Андрей Михайлович выглядел каким-то странным, первыми заметили, конечно же, дети: коллеги старались не приглядываться, либо делали вид, что ничего и не произошло, торопливо пряча глаза при встрече с ним. Разве что завуч Тамара Филипповна торжествующе окинула взглядом учительскую, но тоже не решилась прокомментировать свое мнение вслух: и так было ясно, что именно она имела в виду, что-нибудь вроде «Я же говорила, старых партийцев не забирают!» Сам Андрей Михайлович, придя за полчаса до начала уроков – первыми у него были третьеклассники, так и не вышел из кабинета до самого звонка.
- Здравствуйте, дети, - коротко и как-то глухо поздоровался директор.
- Здравствуйте, Андрей Михайлович! – нестройно отвечали ученики, само собою, уже знавшие, что случилось вчера. У самых бойких даже закралась надежда, что урок отменят, чего, к их глубочайшему разочарованию, не произошло.
Директор, не присаживаясь за стол, в задумчивости обошел все ряды, невидящим взором смотря куда-то поверх вихрастых голов. Это было уж совсем необычно. Уроки обществознания неизменно начинались с повторения пройденного, вызывалось не менее трех-четырех учеников. Опрос всегда был недлинным, но коварным: неточностей и фантазий Леонтьев не любил. «Либо вы знаете предмет, либо не знаете!» - тихо и жестко говорил он. – «История – как математика или химия. Пять плюс семь будет двенадцать. Взаимодействие элементов при заданной температуре дает определенное вещество. В Истории – то же самое. Происходившее – произошло. Важно понимать две вещи: почему произошло именно так и сделать из этого выводы. Если вы не знаете своей Истории – вы не понимаете, кто вы и где вы, то есть вы – никто! Станете мычать и выдумывать – без обид!» Вызовов к доске боялись. Андрей Михайлович никогда не кипятился, не выходил из себя, он просто презрительно щурился, выслушивая очередного мямлю, и негромким голосом обрывал его, говоря: «Достаточно! Не отнимай наше время!»
- Вот что мне это обществознание? – возмущался главный озорник в классе Митрохин. – Да мне на этих царей – наплевать! Нету их, царей этих, к стенке поставили в революцию, а другие - давно померли. И на кой мне эта беда?
Возмущаться – возмущались, но жаловаться на директора было некому. Тем более, что после вызовов к доске начиналось другое: рассказ по новой теме. Это – любили.
В гробовой тишине Андрей Михайлович, как правило, прохаживаясь с заложенными за спиною руками вдоль доски и поглядывая задумчиво в окно, раскрывал ребятам тайны былого. Никто ничего не записывал, потому что простые слова его запоминались с лёта раз и навсегда, разумеется, теми, кому это было интересно. Остальные просто рисовали что-то в тетрадях, либо погружались в оцепенение, убаюканные тихим директорским голосом.
- На прошлом уроке мы говорили о декабристах, - прервал, наконец, паузу Леонтьев. – Сегодня я расскажу вам об одном из них, звали его – Павел Иванович Пестель.
- П-пестель…, - не удержавшись, фыркнул Митрохин.
В иной день озорник был бы тотчас пресечен одним взглядом Андрея Михайловича. Нынче же он, казалось, даже не заметил глупого похрюкивания с заднего ряда, так же тихо продолжая.
- Сын сперва сенатора, а после – сибирского генерал-губернатора. Герой Отечественной войны 12-го года, награжден за храбрость золотой шпагой. Был тяжело ранен в Бородинском сражении. С российской армией прошел всю Европу. Богатейший помещик: императором ему было пожаловано три тысячи десятин земли. Командир полка. За короткий срок сумел наладить в нем жесточайшую дисциплину, основанную на неприкасаемом своем авторитете как среди офицеров, так и среди солдат. Карьера – головокружительная! В 1825-м ему было всего тридцать два года. К сорока или сорока пяти он вполне мог бы стать военным министром. Но он, дети, выбрал себе иной путь. Написанный им программный документ «Русская правда» - это, по сути своей, вызов строю, монархии, намного по смелости и широте взглядов опередивший свое время! В нем Павел Иванович предполагал свержение царизма и истребление царской фамилии во имя установления республиканского правления. Республика, дети, - это то государство, в котором мы живем сейчас! Высшая власть в такой стране, как полагал Павел Иванович, должна была принадлежать Народному Вече. Постыдное крепостное право он предлагал упразднить навсегда.
- А землю – отдать крестьянам? – робко спросил кто-то.
- Что? – встрепенулся, будто разбуженный, Андрей Михайлович. – Землю? Нет, Пестель был более сдержан в этом вопросе и предполагал передать половину земель в общинное пользование, а вторую – оставить у помещиков для возможности привлекать наемный оплачиваемый труд.
- Тю…, - разочарованно протянул Митрохин. – Как капиталист, значит?
- Далее Пестель предполагал равенство всех сословий перед законом, всеобщие свободу слова и избирательное право, - удивительно, но Леонтьев вновь не обратил внимания на дерзость. – Заметьте, этот документ был написан более ста лет назад. Поразительно, какая сила духа, какая свобода, широта мысли! Ненависть императора Николая к Пестелю и его единомышленникам была столь сильна, что первоначально Павел Иванович и четверо остальных были приговорены к четвертованию, чего в России не делали со времен казни Емельяна Пугачева. Увидев виселицу, на которую им заменили четвертование, Пестель усмехнулся и сказал: «Можно было бы нас и расстрелять, ведь мы никогда не прятались ни от пуль, ни от ядер!» На Руси давно уже никого не казнили. Веревки были гнилые, палачи – случайно найденные неопытные в этом деле люди. Трое – оборвались: это были Пестель, Рылеев, Каховский. По старой традиции второй раз в России вешать было нельзя, но генерал-губернатор Голенищев-Кутузов дал команду вешать еще раз. Веревка Пестеля оказалась столь длинной, что он жил дольше остальных, носками доставая до помоста и невероятно мучаясь…
- Гады! Гады! – не выдержав, вскрикнул Митрохин с глазами, полными слез.
- Да, гады, - серьезно согласился Андрей Михайлович. – Но Пестель все равно победил их: силой духа, мысли и готовностью умереть за свои убеждения. А власть – проявила свой страх перед, по сути, одиночкой! И проиграла. Царь ненавидел его, а еще более – боялся. Ведь Пестель, случись дойти до дела, не задумался бы, не остановился бы перед его убийством. Потому что, дети, это делалось им во благо родины, во имя народа. Иногда один, всего один человек, вооруженный лишь идеей и духовной стойкостью, может оказаться сильнее десяти, ста, миллионов, сильнее государства, в конце концов – это важно, запомните! «Один в поле не воин» - вредная, ошибочная пословица, выдуманная людьми слабыми. Павла Ивановича многие из декабристов обвиняли в диктаторских замашках, говорили, что он даже в своей «Русской правде» предусмотрел должность верховного правителя – и явно для себя. Да, возможно – но он не видел в прочих своих единомышленниках личности, достойной возглавить восстание! Вспомним декабрь 25-го! Избранный на роль диктатора князь Трубецкой попросту не явился на площадь, внеся тем самым сумятицу в и без того достаточно сумбурный ход восстания. Кто кроме Пестеля мог отважиться взять на себя всю ответственность и не испугаться возможных последствий? Поэт Рылеев? Каховский? Колеблющийся вечно Волконский? Нет – это всё были фигуры более мелкого масштаба… Проведем аналогии с нашей Октябрьской революцией! Прекраснодушные земцы, осевшие во Временном правительстве, не справились с задачей управления огромной страной, они лишь запутали клубок противоречий, и только Ленин, ребята, сказал – «Есть такая партия!». Личность в Истории – огромная движущая сила, запомните это…
Закончив урок и отпустив озадаченных детей, Леонтьев всё в том же задумчивом состоянии духа прошел к себе в кабинет, уселся за стол и, упершись локтями, погрузился обеими пятернями в аккуратно причесанные волосы. Вчерашний допрос у Лялина растревожил его до крайности, ему пришлось вспомнить то, о чем он не любил, да что там! – не хотел вспоминать никогда. Следователь же, как опытный картежный игрок, приоткрывал то один, то другой факт, задавая с ухмылкой садиста ехидные свои вопросы: а это – как? А вот то – как случилось? Ох, хорошо бы забыть те события двадцатилетней давности навеки, будто и не было их!
- …Так что насчет Головиных? – как бы между делом, с безразличием на лице средневекового аскета, переспросил его Лялин.
- Возможно, их звали именно так…, - предательски дрогнувшим голосом ответил Леонтьев.
- И Евгения Львовича Головина вы точно никогда не знавали и не встречались ранее? – уточнил следователь. – Впрочем, не утруждайтесь, я не сомневаюсь, что вы не сможете вспомнить этого имени. Давайте заострим вопрос…, - Лялин отложил папку в сторону и, вцепившись вдруг взглядом в почувствовавшего недоброе Леонтьева, произнес: - Когда вы взяли себе партийный псевдоним «Леонтьев»? Ведь это – не ваша настоящая фамилия, так, Андрей Михайлович?
- Еще при вступлении в партию…, - Леонтьев заметно побледнел, даже крупная родинка у глаза стала белесой, почти неразличимой на изменившемся лице. – Так было необходимо… Я находился в розыске.
- Ну да, - покачав головой, ядовито усмехнулся Лялин. – Громкое дельце было, товарищ… Асташев! Давайте-ка я вас так буду называть! И вот - как Асташев - вы мне теперь ответьте: как вы можете не помнить имени человека, который вас арестовал в 1904-м на месте покушения на губернатора Мейендорфа? Его – и еще пятидесяти двух человек? Да вы, Андрей Михайлович, просто Сатана какой-то! Уж на что Боевая Организация у эсеров – жесткие господа были, так и то от вашего теракта открестились: мол, непричастны, и все дела! Что, Андрей Михайлович, молчите? Вы уж ответьте, сделайте одолжение…
Тишина, повисшая над Леонтьевым стопудовой бесплотной массой, казалось, раздавит его до мокрого пятна на грязноватом, неприбранном давно полу. Призраки прошлого невидимыми тенями просочились сквозь закрытую дверь кабинета старшего следователя ОГПУ Лялина и явились перед Андреем Михайловичем, пока он, решительным и странным жестом, будто мух отгоняя, не отверг их, и не улыбнулся – натужно, через силу.
- Да, я знал бывшего сотрудника Охранного отделения капитана Головина. И – да, я – организатор покушения на губернатора Платона Дмитриевича Мейендорфа Асташев Андрей Михайлович. Что вас интересует конкретно?
Лялин суженными от изумления зрачками всматривался в этого необычного человека, рука его механически потянулась было к папиросам, но остановилась где-то на полпути.
- Л-ладно, давайте так! Я уж с протокольчиком, не обессудьте…, - и, лишь изредка кидая секундные взгляды в говорящего, более не отрывался от бумаги.
- Я догадывался тогда, что, вероятнее всего, меня ведет кто-то из профессионалов, - Леонтьев прикрыл веки и говорил неторопливо, весомо, как будто желая, чтобы ни единое его слово не пропало и смогло быть зафиксированным лялинским пером. – На то указывало слишком много фактов и совпадений, которые невозможно было записать в одни только случайности. Откровенно говоря, при иных обстоятельствах подготовку покушения надо было бы свернуть либо отложить на другой раз, но руководством Организации была поставлена четкая задача. Да и, признаться, слишком много сил и средств было потрачено на господина Мейендорфа, чтобы расписаться в собственном бессилии или неумении поставить дело. Когда круг надо мной и моей группой стал сужаться, я понял – необходим маневр, обманное движение, ловушка, иначе – конец, фиаско. Охотник – а им был Головин, как я после узнал! – был уверен, что я не отступлюсь, я – знал о себе то же самое. Оставалось одно – дать ему в руки желаемое. Я сделал ему великодушный подарок – мастерскую с миной замедленного действия. Моей собственной конструкции. Главное было – заставить его думать, что мина была одна. В его власти было поверить в удачу или отвергнуть мой дар. Он – поверил. Мои люди приехали в засвеченную нарочно мастерскую, уже имея при себе вторую мину, затем, по-видимому, под наблюдением жандармов, погрузили мину обезвреженную. Площадь же, само собой, была заминирована первым устройством.
- И вы решились убить несколько десятков ни в чем не повинных людей? – недоверчиво хмыкнул Лялин.
- Ошибка, - снова растянул губы в улыбке Вельзевула Леонтьев. – У меня был не слишком-то большой опыт в изготовлении мин, да и применение часового механизма тогда было в новинку. Предполагалось, что взрыв будет направленный и меньшей силы. Я и сам был контужен. Только благодаря этому Головину им удалось меня арестовать, что, разумеется, не планировалось.
- Расскажите подробнее о том, что было после ареста, - без выражения, ровно сказал следователь, торопливо водя пером по листу.
- После…, - задумался Леонтьев. – Да ничего особенного и не было. Меня, как ни странно, не били, содержали в одиночке, содержали весьма прилично. Хотя я видел глаза Головина – ему просто-таки хотелось пристрелить меня во время допросов. Что ж, это объяснимо: он потерял всё – сотрудников, карьеру... Я ни в чем не скрывался, честно рассказал всё, как было – врать и изворачиваться не имело смысла!
- И о своих соучастниках – тоже рассказали? – уточнил Лялин, стрельнув в его сторону глазами.
- Позвольте, товарищ следователь: не о соучастниках, а о соратниках! – нагло поправил Лялина Андрей Михайлович. – Мы же говорим о казни царского сатрапа всё-таки… Да, отпираться не имело смысла, Головин вел их с самого начала дела, они засветились с того момента, как решили податься в боевики. Но, разумеется, я отвел им в своих показаниях самые ничтожные роли, взяв всю вину на себя.
- Мы говорим, гражданин Асташев, об убийстве пятидесяти трех человек, в числе которых, помимо царских чиновников, были мирные обыватели и даже дети, - строго прервал его Лялин. – Вы можете играть словами и прикрываться высокими идеями, но этого факта вам не замолчать!
- Товарищ старший следователь, - Леонтьев вскинул голову и даже с какой-то жалостью посмотрел на Лялина. – Я в революции уже много лет. Боролся с царским режимом и с белогвардейцами наравне со всеми. И уж, поверьте, - знаю, что высокая идея порою стоит даже, казалось бы, самых страшных жертв, в том числе и детей. Надеюсь, вы не станете отрицать факта расстрела царской семьи? А ведь там был и ребенок, и девицы… Правильно: были расстреляны не люди – символы! Случайно погибшие при взрыве на Александровской площади – тоже были символами. Символами борьбы с царизмом. Это – жертвоприношение богу Революции, и оно было принято.
- Демагог вы, однако, - кисло кашлянул Лялин. – Как вам удалось избежать казни?
- Случайность, - пожал плечами Андрей Михайлович. – Когда меня этапировали в Москву, один из конвоиров оказался ярым моим поклонником и, вообще, - сочувствующим идеям социал-революционеров. Он так и сказал мне: «То, что вы сделали – это чудовищно! Но десять – двадцать таких терактов – и царизм дрогнет, спасует!» Он убил остальных трех охранников и офицера и отпустил меня. Слыхал, что он даже не пытался спастись и был приговорен к расстрелу. Удача!
- Ну, с этим понятно: вы – баловень судьбы! – Лялин взял чистый лист и занес над ним перо как убийца – кинжал над жертвой. – А теперь скажите-ка мне начистоту, Асташев: вы в самом деле случайно оказались в Черняках, ничего не зная о том, что после гибели от ваших рук начальника жандармского управления Черницына Головин женился на его сестре, и осел в их имении, перевезя туда своего отца? Эта поездка точно была инициирована комиссаром Жиздриным, а не вами? А последующие события, названные вами «жестоким и неизбежным перегибом», не были разве актом вашей мести бывшему сотруднику Охранки Головину? Зная вашу решительность и жестокость...
- Дело ваше, - Леонтьев вновь улыбнулся - на этот раз обезоруживающе-невинно, - а я верю в случайности. И понимаю, к чему был весь этот допрос: вы думаете, что Головин – жив, и что это он убил Жиздрина, и Калитвина с Громовым. Вполне возможно. Хотите взять его – берите «на живца», то есть на меня. Если то, о чем вы сообщили, - правда, значит, он и в самом деле мстит всем участникам погрома в Черняках. И, наверное, имеет на это право. Я его не виню. И, если он появится возле меня, то сделает всё возможное, чтобы поквитаться – за всё: и за Александровскую площадь, и за семью.
Старший следователь остановил свою писанину и, отложив перо в сторону, потянулся к «Тачанке». Ни слова ни говоря, он неторопливо прикурил и из-за дымной завесы, будто маскируясь от допрашиваемого, задумчиво произнес:
- Страшный вы человек, Асташев! Для вас революция… даже жизнь – всего лишь плацдарм, средство проявить свою индивидуальность. Вы как партию в шахматы разыгрываете – если проиграете сейчас, то после – отыграетесь. И к чему вы пришли? Директор начальной школы… С вашими-то дьявольскими мозгами и способностями! Не жаль?
Асташев перестал улыбаться и зло посмотрел на Лялина.
- Мне не о чем сожалеть, товарищ старший следователь! Я всю жизнь провел в борьбе – и я победил! Если вы считаете, что я виноват в чем-то, то арестуйте.
- У Советской власти нет к вам претензий, гражданин… Леонтьев, - скупо бросил Лялин. – Вы честно служили делу партии, в этом у нас нет сомнений. Судить вас по законам Российской Империи за деяния двадцатилетней давности я не могу. В старые времена вам бы пригрозили Божьим судом, но мы, как вам, должно быть, известно – атеисты, и в кару господню – не верим. С сегодняшнего дня за вами будут присматривать наши сотрудники. Когда мы возьмем Головина, вы будете приглашены на очную ставку. Можете быть свободны, вот пропуск.
Асташев торжествующе поднялся со стула, хрустнув коленями от долгого сидения на одном месте, и, подойдя к столу Лялина, потянулся за пропуском. Тот, словно передумав, отдернул руку с бумажкой назад, и, выпустив Андрею Михайлович в лицо дымную струю, отчетливо проговаривая каждое слово, процедил:
- Если Головин вас пристрелит… или прирежет… или придушит – мы не станем этому мешать. Обождем.
- Нисколько в этом не сомневался, - равнодушно откликнулся Асташев и, выдернув листок из руки следователя, вдруг спросил: - А что было с Головиным после?
Лялин несколько удивленно обернулся к нему и после секундной паузы неохотно ответил:
- Любопытствуете? Ну, что ж… Он подал в отставку и отправился добровольцем на фронт. Был ранен. По возвращении женился на сестре погибшего на Александровской площади начальника жандармского управления Черницына Варваре. В августе 14-го снова отправился на фронт. Был в плену. Бежал. Снова воевал. После революции проявил себя как активнейший участник Белого движения. Служил у Колчака. В 20-м следы Головина теряются, но, как видно, не навсегда. Боитесь? - зло ухмыльнулся следователь.
Асташев дрогнул крыльями носа и вышел.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый иллюстрированный каталог