Владимир Иванович Панаев (1792 – 1859) — поэт и чиновник, тайный советник, статс-секретарь.
Согласно семейным преданиям, род Панаевых происходит от новгородцев Паналимоновых, переселенных Иваном Грозным в Сибирь. Там, вместо прежнего прозвания Паналимовых, стали они писаться Панаевыми, может быть, потому, как говорит предание, что породнились с одним из сподвижников Ермака, есаулом Паном, действовавшим на берегах Туры и Тобола.
Родоначальником Панаевых считается Иван Андреевич Панаев (умер в 1796 г.), воевода в Туринске и председатель верхнего надворного суда Тобольского наместничества.
Отец Владимира Иван Иванович считался одним из образованнейших людей своего времени, состоявшем в дружеских отношениях со многими литераторами того времени. Более того, Гавриил Романович Державин приходился ему родственником (его мать, Надежда Васильевна, приходилась Державину двоюродной племянницей).
Владимир Панаев родился в городе Тетюши Казанской губернии в семье пермского губернского прокурора, коллежского советника Ивана Ивановича Панаева и Надежды Васильевны (урожденной Страховой). Семья Панаевых была большой – пять сыновей: Николай, Иван, Александр, Владимир и Петр, и еще четыре дочери: Татьяна, Поликсена, Варвара, Глафира.
Все сыновья Панаевых окончили Казанский императорский университет. Причем, старшие братья были в числе первого студенческого состава и учились вместе с Сергеем Аксаковым, ставшим впоследствии выдающимся писателем, Кондыревым – в будущем известным профессором, братьями Перевощиковыми – академиками. Сергей Тимофеевич Аксаков в своих «Семейных хрониках» немало страниц посвятит братьям Панаевым, особенно Александру, с которым связывала его любовь к литературе, театру.
Сам Владимир тоже дружил с Сергеем Аксаковым, а также со старшим братом Н.И. Лобачевского – Александром.
Собственно, первоначальное воспитание Владимира под надзором матери и руководством женщин (отец его умер, когда мальчику исполнилось всего четыре года), постоянное пребывание в деревне в детстве и частое посещение ее в период юности — все это вместе взятое, дало идиллическое направление его характеру.
После окончания Казанской гимназии, он учился в Казанском университете, откуда вышел в 1814 году со степенью кандидата словесных наук.
С самого детства любимым его занятием было чтение, причем, стихи нравились ему больше прозы, а больше всего так называемая пастушеская поэзия. Поэтому нет ничего удивительного, что первым стихотворением, написанным им в юности, была идиллия. Державин, на правах родственника, первым обратил внимание на молодого идиллика. Прочитав в рукописи первые пять его идиллий, он отнесся к ним с похвалой, но советовал начинающему поэту заняться изучением греческих и латинских авторов, писавших в том же роде, и взять за образец швейцарского поэта Соломона Гесснера, идиллии которого, по его мнению, могут служить хорошим примером при описании природы и невинных нравов.
Панаев последовал совету родственника — и Гесснер действительно сделался его идолом и образцом, подражать которому он стремился неустанно, в течение всей своей литературной карьеры, что подтверждает сам автор в предисловии к своим идиллиям.
МИЛОН
Идиллия
– Как я обрадую Филлиду дорогую!
Давно уже хотелось ей
Здесь белых насадить лилей:
Вот сколько их теперь! срывай себе любую, –
Так юный говорил Милон,
Почти невидим меж кустами
В Филлидином саду, куда до солнца он
Пришел с нарытыми заранее цветами,
И там их рядышком по грядке рассадил.
Милон хоть молод был, но он уже любил.
– Ты встанешь, – продолжал, – случишься у окошка,
И вдруг перед тобой мелькнет
Цветочная дорожка!
Какой улыбкою взор милый твой блеснет!
О! ты, конечно, угадаешь,
Кто здесь трудился для тебя;
Ах! вот уж ты бежишь ко мне и обнимаешь,
Целуешь, кажется, меня;
День, сердцу памятный; как буду весел я! --
С такою сладкою мечтою
Милон пошёл домой, овец пересмотреть,
Чтоб гнать их к водопою;
Увы! и позабыл, беспечный, за собою
Калитку сада припереть!
Блудливая коза тотчас в неё вбежала
И новый цветничок поела, потоптала.
Уже пастух спешил назад,
В надежде встретиться с Филлидой;
Подходит, смотрит в сад...
Что может для него быть большею обидой?..
Он видит, как цветы коза-злодейка ест!
Милон хватает шест,
Заносит на врага; но руки опустились,
И вместо мщения, из глаз
Ручьями слёзы покатились.
Бедняк! он весел был на час!
В таких слезах его Филлида тут застала;
Как утаить? Она причину их узнала
И пастушка расцеловала.
– Пусть нет, – промолвила, – цветов;
Но верь, равно довольна тем, что знаю
Цель милых мне твоих трудов!
Смотри: от радости я плакать начинаю.
1820
В 1816 году Панаев, повинуясь воле своего дяди, заменившему ему отца, отправился в Петербург, где поступил на службу в департамент Министерства юстиции.
Затем служил по ведомству путей сообщения, в комиссии духовных училищ при синоде и в министерстве двора, где дослужился до директора канцелярии (1832) с правом личного доклада Николаю I. Панаев придавал большое значение чиновной карьере и в сильной степени был проникнут бюрократическим духом. Он также являлся владельцем бумажной фабрики в Туринске.
Начиная с 1817 года, в журналах «Сын Отечества» и «Благонамеренный» стали появляться идиллии Панаева, обратившие на себя внимание знатоков, благодаря замечательной гладкости и звучности стиха.
К ЮНОСТИ
О юность, бесценная юность!
Куда от меня убегаешь, летишь?
И чем за разлуку с тобою,
Чем верного друга, скажи, наградишь?
Рассудком? – Но этот товарищ
В путь жизни без платы со мной не пойдет;
Он, правда, хороший вожатый,
Но много с прохожих за службу берет.
Что дальше? – Познанием света! –
А скоро ль такое богатство сберешь?
Спокойствие чуждо стяжаний:
Не раз и над этим от сердца вздохнешь!
Согласен, я буду умнее;
Но буду ль счастливее, лучше, добрей,
Способней на подвиги чести,
Довольней собою, в душе веселей?..
И что мне заменит, о Юность!
Любовь и Беспечность, сопутниц твоих?
Ах! даже твои заблужденья?..
Нет вёдра без бури – нет счастья без них!
Помедли жь со мной расставаться!
Дай радостей чашу до капли испить!
Умей от лихого Сатурна
Меня под твоею одеждой укрыть.
Пусть долее кудри виются,
Все тот же румянец играет в щеках,
И милая сердцу Пленира
Все тот же огнь чувства находит в очах.
В 1820 году он издал свои «Идиллии» отдельной книжкой, встреченной похвалами критики и публики, и в том же году получил золотую медаль от Российской Академии. В книге помещено 25 пьес и статья автора «Рассуждение о пастушеской поэзии», служащее предисловием к «Идиллиям».
К моменту поэтического дебюта Панаева сентиментальные идиллии уже утратили былую новизну и постепенно уступали место новой лирике, которая сочетала в себе поэтическое исследование мира человеческой души и гражданственный пафос. Панаеву эта новая литература была чужда, что отчасти объясняет его прохладные отношения как к поэтам пушкинского круга, так и с Н.В. Гоголем (который в начале 1830-х годов был его подчиненным), В.Г. Белинским и другими известными литераторами, с большинством из которых он был хорошо знаком.
Кроме идиллий, Панаев написал три похвальных слова: 1) «Похвальное слово императору Александру Первому. СПб, 1816», 2) «Историческое похвальное слово Кутузову. СПб., 1823») «Похвальное слово Державину» (1817).
Панаев написал более десяти повестей, исходя из принципа: бывальщина лучше небывальщины, а посему, правда усиливает интерес к рассказу. Т.е. в основу сюжета он брал случаи из жизни. Наиболее известна его повесть «Иван Костин». Наконец, в первой части альманаха «Братчина», вышедшей в 1859 году, был помещен отрывок из его воспоминаний о Державине:
«В 1814 году, когда я, будучи уже кандидатом, оставался еще при университете, получил я однажды от брата моего Александра, служившего в гвардии, письмо, в котором он сообщал мне, что обедал на днях у Державина, и что Гавриил Романович, между прочим, спросил его: "Не знаешь ли, кто это такой у вас в Казани молодой человек, Панаев же, который занимается словесностью и пишет стихи, именно идиллии?" – "Другой фамилии Панаевых, – отвечал брат, – кроме нашей, в Казани нет; это, вероятно, меньшой брат мой Владимир, который в ребячестве оказывал наклонность к поэзии". – "Так, пожалуйста, напиши к нему, чтобы прислал мне, что у него есть".
Можете представить мое удивление, мою радость! Державин интересуется мною, моими стихами!
Тогда было написано у меня пять идиллий: я озаботился чистенько переписать их и при почтительном письме отправил к Гавриилу Романовичу, прося сказать мне, от кого узнал он об упражнениях моих в поэзии. Но радость моя не имела пределов, когда вскоре получил я благосклонный ответ его. Целую зимнюю ночь не мог я сомкнуть глаз от приятного волнения. Самый университет принял в том участие, профессора, товарищи - все меня поздравляли. Так ценили тогда великих писателей, людей государственных! Вот этот ответ, доселе мною сохраняемый:
"Милостивый государь мой, Владимир Иванович!
Письмо ваше от 26 октября и при нем сочинения вашего идиллии с удовольствием получил и прочел. Мне не остается ничего другого, как ободрить прекрасный талант ваш; но советую дружески не торопиться, вычищать хорошенько слог, тем паче, когда он в свободных стихах заключается. В сем роде у нас мало писано. Возьмите образцы с древних, ежели вы знаете греческий и латинский языки, а ежели в них неискусны, то немецкие Геснера могут вам послужить достаточным примером в описании природы и невинности нравов. Хотя климат наш суров, но и в нем можно найти красоты и в физике, и в морали, которые могут тронуть сердце, без них же все будет сухо и пусторечие. Прилагаю при сем и русский образчик, который заслуживает внимания наилучших знатоков. Матушке вашей свидетельствую мое почтение. Братец ваш живет почти все время в Стрельне; его здесь никогда почти не видно. Впрочем, пребываю с почтением
ваш,
Милостивого государя моего, покорный слута
Гаврила Державин".
Вскоре последовала выставка Академии художеств, начинавшаяся тогда 1-го сентября. Отправляюсь туда; к особенному удовольствию нахожу там портрет Державина, писанный художником Васильевским, и, как говорили мне, очень схожий. Знаменитый старец был изображен в малиновом бархатном тулупе, опушенном соболями, в палевой фуфайке, в белом платке на шее и в белом же колпаке. Дряхлость и упадок сил выражались на морщинистом лице его. Я долго всматривался; невольная грусть мною овладела: ну, ежели, думал я, видимая слабость здоровья не позволит ему возвратиться на зиму в Петербург; ну, ежели я никогда его не увижу. На мое счастие, в декабре месяце <...> Державин возвратился. Спустя несколько дней еду к нему.
С благоговением вступил я в кабинет великого поэта. Он стоял посреди комнаты в том же колпаке, галстуке и фуфайке, как на портрете, только вместо бархатного тулупа, – в сереньком серебристом бухарском халате, – и медленно, шарча ногами, шел ко мне навстречу. От овладевшего мною замешательства не помню хорошенько, в каких словах ему отрекомендовался; помню только, что он два раза меня поцеловал, а когда я хотел поцеловать его руку, он не дал, и, поцеловав еще в лоб, сказал: "Ах, как похож ты на своего дедушку!".
Предположенное чтение, однако ж, не состоялось, потому что во весь великий пост не могло состояться и у двора; оно было отложено до переезда императорской фамилии в Царское Село, а вскоре после пасхи Державин, как увидим ниже, уехал на Званку…»
Начиная с 1822 года, произведения Панаева стали все реже и реже появляться на страницах журналов, и, наконец, совсем прекратились, так как служебная его деятельность поглощала все его время.
Из мелких прозаических рассказов его, помещенных в «Сыне Отечества» и «Благонамеренном», за 1817-1822 года, можно указать на «Романтическое письмо из Петербурга», «Стихи и собака», «Приключение в маскараде», «Жестокая игра судьбы» и «Не родись ни пригож, ни красив, а родись счастлив».
ПРИКЛЮЧЕНИЕ В МАСКАРАДЕ
(Истинное происшествие)
По мертвом как ни плачь, а он уже не встанет,
И всякая вдова
Поплачет месяц, много два,
А там и плакать перестанет.
Так сказано на счет женщин в одной из лучших басен г. Измайлова; но эту иронию, кажется, справедливее было бы отнести к нашему полу. Есть много женщин (и очень мало мужчин), для которых потеря любезного человека бывает незабвенною во все продолжение жизни, делает их несчастными в высочайшей степени и нередко доводит до гроба. Мужчина уже по самому образу жизни, по его гражданским обязанностям, разнообразию занятий, склонности к предприятиям всякого рода имеет тысячу средств к рассеянию, между тем как женщина, ограниченная в деятельности и цели своей жизни – более домашней, нежели публичной, – одаренная от природы сильною чувствительностию, живым и пылким воображением, выпивает до дна горькую чашу постигающих ее злоключений. Если ж иногда случается противное, если женщина, например, равнодушно переносит вечную разлуку с человеком, который, по-видимому, был для нее драгоценен, то одно приличие, сей неусыпный блюститель правил общежития и нередко надежный сподвижник самой нравственности, заставляет ее, по крайней мере, казаться огорченною, и сия необходимость (от которой мужчины вовсе почти освобождаются) бывает столь велика, что никакая вдова, легко забывающая потерю мужа, явно предающаяся шумным удовольствиям света, не избегнет строгого осуждения. Об ней не много скажут хорошего даже и те, для которых ее общество, ее любезность доставляют столько приятных минут; а избави Бог, если она молода и прекрасна, – тогда завистливые соперницы не пощадят ее нисколько.
Так точно случилось с Евгениею. Она имела достойного супруга, любила его, как говорили все, до безумия, была неутешною, когда жестокая чахотка похитила его из ее объятий; но по прошествии полугода,
Увидя в зеркале, что траур ей к лицу,
снова получила привязанность к жизни, которую начинала ненавидеть. «Я еще молода, – говорила она, помышляя о будущем, – не дурна собою; довольно богата; имею одного только сына – к чему же безвременно губить себя печалию о потере невозвратимой, добровольно отказываться от благополучия, на которое имею столько права? И оскорбится ли память моего супруга тем, что я хочу быть счастливою? Не сам ли он, умирая, просил меня поберечь себя для ребенка?»
Такие рассуждения вскоре подкреплены были советами некоторых приятельниц. Евгения иногда возражала, но всегда слушала их с тайным внутренним удовольствием: ей приятно было находить людей, которые в этом случае думали с нею одинаково.
По окончании траура – это было весною, притом в Петербурге – она переехала на дачу и радовалась, что удаление из города, освобождая ее на некоторое время от визитов, приятным образом продолжит искус ее, поможет ей в полной мере сохранить законы приличия. Но живописное местоположение дачи, близость оной к публичному гульбищу, прекрасная погода во все продолжение лета привлекали к Евгении, нарочно и мимоездом, множество знакомых. Сначала старались развлечь Евгению разными невинными забавами: играли в кружок, в веревочку; потом, в день ее именин, вздумали потанцевать. Сначала прогуливались только в роще, окружавшей мызу; потом уговорили Евгению ехать на Крестовский; спустя месяц – на известный великолепный праздник в Петергоф, а, наконец, по возвращении в город, стали приглашать ее в театр, на балы, на ужины, – словом, молодая вдова предалась совершенному рассеянию. Я не похвалю Евгении, но, впрочем, могла ли она не заметить, что красота ее – первый источник суетности женщин – обращала на нее общее внимание? Торжество женщин иногда стоит им очень дорого. Между тем как Евгения, пленяя всех мужчин любезностию своею и красотою, оживляя присутствием своим вечерние собрания, не видала, в чаду удовольствий, ничего предосудительного в своем поведении, коварная зависть следила ее на каждом шаге. Евгению скоро начали называть расточительною, ветреною, кокеткою, и – долго ли очернить имя молодой, прекрасной вдовы? – говорили даже, что она имеет подозрительные связи. Первое заключение было действительно справедливо: успехи ласкательства вскружили ей голову, – она жила совершенно для света, вовсе не думала о хозяйстве, редко заглядывала в колыбель сына и оправдывала себя тем, что он был еще слишком мал для ее попечений.
Муж Евгении имел друга, человека строгих, но честных правил. Ему в особенности не нравился новый образ ее жизни; а дурные на счет оного толки, оскорбляя честь покойного, огорчали его чрезвычайно. Он намекнул о невыгодах такого рассеяния, она отвечала холодною улыбкою; он советовал перемениться, она покраснела и с досадою перервала разговор; он повторил то же в другой, в третий, в четвертый раз – она рассердилась и просила избавить ее от скучных поучений. Нечего делать, доброжелательный друг увидел себя принужденным оставить дом, который привык столько почитать. Дела скоро вызвали его из Петербурга, и Евгения, узнав, что он поехал надолго, очень обрадовалась сей вести: его присутствие как будто связывало ей руки; теперь она могла свободно предаться склонности своей к рассеянию.
Прошел, может быть, год после отъезда Вельского. Евгения, продолжая веселиться и, от часу более, терять доброе свое имя, собралась однажды, на Святках, в публичный маскарад, где, при помощи великолепного наряда в восточном вкусе, надеялась пожать новые лавры на счет своих соперниц. В самом деле, костюм турчанки был ей чрезвычайно к лицу. Самые женщины не могли не признаться, что Евгения прелестна в этом наряде, а мужчины почти вслух ахали от восхищения. Торжествующая красавица была в самом лучшем, в самом веселом расположении духа, танцевала, говорила много остроумного, заводила речь с каждою интересною маскою. Но более всех привлек на себя ее внимание осанистый турка в богатом уборе. Его поклон и сходство в костюме подали Евгении повод думать, что это кто-нибудь из ее знакомых. Желая удостовериться, она преступила к нему с вопросами. Турка отвечал хотя отрывисто и холодно, но так умно, так выразительно, что Евгения занялась им совершенно. Нечувствительно вышли они из залы и очутились в отдаленной комнате дома, куда едва доходил отголосок музыки и где не было никого, кроме двух немцев, дремавших за стаканами пунша.
– Так вы находите, что я сего дня некстати весела, некстати одета с таким великолепием? – говорила Евгения, остановясь у зеркала и с улыбкою посматривая на маску.
Маска (маскарадным голосом). Думаю, что некстати. Вспомните, какой ныне день.
Евгения. Пятница. А, понимаю: постный день! не правда ли? Ха-ха-ха!
Маска. Некогда это был день рождения вашего супруга.
Евгения (смутившись). Ах! точно так... я совсем забыла... Но почему вы это знаете? Для чего вздумали огорчать меня таким напоминанием?
Маска. За несколько лет назад мне случилось проводить у вас этот день с большим удовольствием. Тогда вы, конечно, могли наряжаться и веселиться, а теперь этот день, кажется, приличнее было бы посвятить горестному воспоминанию о вашем супруге.
Евгения (покраснев). Вы говорите правду; но тон ваш становится слишком дерзким, и я не усомнилась бы назвать вас Вельским, если бы он был теперь в Петербурге. Скажите мне, кто вы?
Маска. Не любопытствуйте: вы будете раскаиваться. Лучше старайтесь более дорожить добрыми советами друзей и памятью вашего супруга.
Евгения. Но вы, сударь, не перестаете докучать мне. Что за наставления и по какому праву? (Язвительно.) Уж не посланник ли вы с того света?
Маска (переменив голос). Может быть, и так. Ваш образ жизни, дурные толки, которым себя подвергаете, тревожат прах вашего супруга. Станется, что дух его, незримо носящийся над вами, уже готовится к отмщению. Этому примеры бывали не в одних сказках. Понимаете ли меня?
Евгения. Боже мой! Звуки вашего голоса становятся мне знакомыми, похожими на... Вы меня ужасаете! Кто вы?
Маска. Наконец ты узнаешь меня, несчастная! Я вызван тобою из гроба, я пришел наказать тебя! Взгляни!
Незнакомец приподнял маску, и Евгения без чувств упала на пол.
Полусонные немцы, встревоженные ее падением, вскочили с кресел, закричали и едва приметили, как турка мелькнул в двери.
На шум и крик их вбежали многие из соседней комнаты; вскоре собрались туда знакомые Евгении; между ними, по счастию, случился доктор, с ланцетом в кармане. Евгении пустили кровь. Она мало-помалу пришла в себя и в несвязных словах объяснила приключение. Сказала, что в образе турки являлся к ней муж ее, что она слышала его голос, видела под маскою мертвую голову. Все поражены были ужасом, молча посматривали друг на друга, оглядывались на двери. Некоторые даже уверяли, что турка, попавшийся им в зале, вдруг исчез, отбежав несколько шагов; но швейцар и целая прихожая утвердили, что он сошел по лестнице, а полицейский чиновник видел, что он сел у подъезда в парную карету.
Евгению осторожно увезли из маскарада. За нею все начали разъезжаться. Возвратившись домой, каждый по-своему толковал о случившемся. Полиция между тем не дремала: приняты всевозможные меры и на другой день отыскан извозчик, который возил турку. При допросе он показал следующее.
«Вчера в шесть часов вечера стоял я с каретою на своей бирже. Вдруг подходит ко мне какой-то человек, которого лица за темнотою не мог я рассмотреть, и говорит: "Извозчик! хочешь ли сего дня заработать сто рублей?" – "Как не хотеть, барин; да ты шутишь: этого и в три дни не выездишь". – "Скажи прежде, боишься ли ты мертвецов?" – "Чего, сударь, их бояться: это все старушечьи бредни". – "Ну, если не боишься, так приезжай же через два часа на Волковское кладбище и свези в маскарад, а потом опять на кладбище того, кто выйдет к тебе из ограды". – "Ох, барин, это что-то страшно, нынче Святки". – "Не хочешь, так я пойду искать другого". Он уже пошел прочь, – продолжал извозчик, – как я, подумав немного, закричал ему: "Так и быть, сударь, извольте!" – "Хорошо, – сказал он, воротившись, – вот тебе двадцать пять рублей задатку; остальные получишь после; да, смотри, никому о том не сказывай до завтрева; а там как хочешь". Он ушел. В восемь часов, выпив добрый стакан вина, я приехал на кладбище. Дорогою распевал-таки песни; но тут, нечего таиться, вдруг сделалось мне очень страшно; и хотя ночь была претемная, но я сидел на козлах зажмуря глаза. Минут через пятнадцать в ограде послышался скрып от походки по мерзлому снегу, волосы у меня стали дыбом; мало этого, что глаза были зажмурены, я закрыл их рукою. Скрып ближе и ближе; наконец кто-то подошел к карете, отворил дверцы, сел. Я ударил по лошадям – и чрез полчаса был уже у маскарада. На этот раз, из любопытства, я решился сам отворить дверцы и увидел, что из кареты вышел человек, в турецком платье, с маскою на лице. Тут мне стало полегче; но сделалось еще страшнее, когда я повез его обратно на кладбище, – может быть, потому что тогда было уже близко полуночи. Выходя из кареты, мертвец подал мне остальные деньги (которые сегодня же окроплю святою водою) и ушел в ограду, а я как сумасшедший поскакал в город».
Показание извозчика судили двояким образом: одни верили от чистого сердца, что замаскированный был действительно мертвец, и ссылались на множество подобных приключений; другие приписывали это шалости какого-нибудь проказника. Но кому и зачем пришла бы в голову такая странная шутка? Полиция, при всех своих стараниях, не сделала на этот счет никакого открытия.
Благоразумные люди старались скрыть от больной, испуганной Евгении рассказы извозчика, но услужливые старушки не утерпели -- проболтались, и это известие стоило ей жестокой горячки. Искусство медика и здоровое сложение спасли Евгению от смерти. Но приключение в маскараде сделало на нее сильное впечатление: по выздоровлении она совершенно переменилась. Наряды, балы, веселости были ею забыты. Евгения стыдилась прежнего образа своих мыслей; обратила к малютке-сыну всю горячность матери; почти никуда не выезжала, кроме церкви; усердно молилась; нередко посещала могилу супруга; проливала над нею слезы раскаяния и всякий раз возвращалась оттуда с каким-то утешением, с каким-то миром душевным. Добрые люди радовались такой перемене.
Спустя некоторое время Вельский возвратился в Петербург. Евгения, узнав о том, послала просить его к себе.
– Добрый друг! – сказала она, когда Вельский вошел к ней. – Простите меня, забудьте нашу ссору. Я дорого заплатила за то, что пренебрегла вашими советами; но теперь я почту их законами моего поведения и надеюсь сделаться достойною вашей дружбы.
– Благодарю вас, сударыня, – отвечал Вельский, – я уже слышал об этой счастливой перемене. Вы, конечно, сами видите разницу и радуетесь тому в душе своей.
– Я была бы очень довольна собою, если б могла возвратить прежнее спокойствие. Воспоминание...
– Понимаю: вас тревожит воспоминание о случившемся в маскараде; но я принес вам желаемое спокойствие. Не знаю только, будете ли вы благодарить меня?
– Объяснитесь.
– Турка, с мертвою головою, который причинил вам столько вреда и пользы, был отнюдь не призрак, не грозная, мстительная тень вашего покойного супруга, а – я.
– Возможно ли? Каким образом?
– Слушайте. Дела, отозвавшие меня в Москву, потребовали однажды тайного моего на короткое время пребывания в Петербурге. Я приехал под чужим именем. Это случилось дни за два до маскарада. Один общий наш приятель рассказал мне, что вы, продолжая жертвовать собою суетности, намерены в этот раз удивить всех великолепием своим и красотою. Я вспомнил, что это был день рождения покойного моего друга, и, уважая память его, любя, почитая вас, решился воспользоваться случаем испытать последнее средство к вашему исправлению. Приятель мой свято обещал хранить тайну. Под обыкновенную маску надел я другую, которая изображала мертвую голову и которую сделали мы сами; а чтобы выдумка моя произвела на вас и на публику большее впечатление, я поехал в маскарад с кладбища. Вы не могли узнать меня по голосу, который маскированные обыкновенно изменяют. Я хотел, и успел, обратить на себя ваше внимание, умышленно завел вас в отдаленную комнату, умышленно напомнил о дне рождения вашего супруга и когда приметил, что это напоминание произвело желаемое над вами действие, то начал по возможности подражать голосу покойного. Ваше мечтательное воображение спешило мне на помощь. Признаюсь, сударыня, предвидя опасные следствия решительной минуты, я начинал уже раскаиваться в смелом и, может быть, неблагоразумном моем намерении; не хотел снимать маски; но язвительные слова ваши: уж не посланник ли вы с того света? – вывели меня из терпения. Остальное вам известно. В ту же ночь я выехал из Петербурга.
– Ах, Вельский! Вы поступили со мною жестоко; но я не только прощаю – я сердечно благодарю вас. Кто знает, до чего бы наконец довела меня суетность? Да и что иное могло бы вразумить меня, исправить? Для излечения сильной болезни должно, говорят, употреблять и сильные средства.
Догадливые читатели, которые, может быть, с средины повести моей видели уже конец ее (что делать? Ведь это происшествие не моя выдумка), верно, скажут с улыбкою: «Нечего и дочитывать: Вельский женился на Евгении». Совсем нет, милостивые государи, не хочу вас обманывать: он остался только ее другом и имел утешение видеть, что Евгения, снискав истинное счастие в скромной, умеренной жизни, в исполнении обязанностей матери и христианки, слыла примерною женщиною.
Подписывайтесь на канал, делайте ссылки на него для своих друзей и знакомых. Ставьте палец вверх, если материал вам понравился. Комментируйте. Спасибо за поддержку!