Летом солнце практически не уходит с небосвода. Спрячется за кромкой леса ненадолго, а через час уже птицы поют-заливаются вовсю, встречают утреннюю зарю. Здесь, на севере страны, солнечный свет – спасение для всего живого. Чем дольше висит в небе солнце, тем быстрее созревают травы, тянется вверх картофельная ботва, огуречная лиана быстрее опутывает бечеву в парнике, все поспевает отцвести и отрожаться, чтобы зимой доверху набитые кладовые грели душу онежским хозяйкам – есть, что поставить на стол – и хорошо.
Люба на ногах уже с пяти утра. Она поднимается без будильника – привычка. В большом хозяйстве не залежишься: корову Марианну напоить и подоить надо, да выгнать на поле. Марианна, важная как купчиха на подворье, выплывает из хлева и мычит – деловое настроение и походка деловая, неспешная. Царица в доме, и все хозяйские хлопоты крутятся вокруг нее.
За коровой следом высыпались бестолковые овцы. «Бе-ме» - смотрят на главную ярку – куда она, туда и все остальные. Ярка, здоровущая, с раздутыми боками, вот-вот окот будет, уставилась на Луиса. Баран Луис, наклонив голову с кольцами крутых рогов, со всей дури врезается в калитку. Баран – и есть баран!Что с него взять? Свистнула в руках Любы розга, лозина – она в сердцах жмакнула по грязному крупу Луиса – не ломай калитку! Но вот Марианна, вытянув башку, вдохнула воздух, трубно мыкнула и отправилась на «работу». Она умная, Любина корова. Она знает, что делает. Вот и стадо деревенское показалось на дороге.
Марианна – первая в стаде. Она и ведет строй молодых и старых коровенок – пастуха не нужно. Выпас тут же, в ста метрах от Любиной избы. Хороший, вольный луг, красный от клевера. Бывшие колхозные угодья. Раньше их специально засеивали породистым сортом кормовой травы, а уж после развала забросили – фермы-то ликвидировали. Клевер выживал сам, самосевом. Местным коровам – лафа, почти месяц на элитной кормежке.
У Любы должность серьезная – она местный пастух. За работу ей платят – владельцы скота скидываются всей деревней Любе на зарплату. Как-никак, а деньги! Люба, хитрованка такая, перекладывает свои обязанности на Марианну. Марианна – корова дисциплинированная и знатная, ориентир всего стада. Ни одна корова не пропала – еды тут, на поле – достаточно.
К августу, конечно, Любе нужно шевелиться самой – перегонять буренок на отаву, туда, где заготавливали сено все лето. Сметены копны, сложены зароды, кошенина отросла. Тут-то и выгоняют стадо. Негусто после клевера-то. Марианна норовит уйти в бега, в места, где посытнее.
Люба следит. Сама вся на иголках – дома все дела заброшены. Но деньги на дороге не валяются: к школе одних джинсов три пары надо. На что покупать? Вот и пригодится копейка лишняя. Хорошо, что мода нынче удобная – джинсу все носят, и парни, и девки. Младшей Сашке не нужно с платьем заморачиваться, слава Богу! На дворе девяностые – развал и разруха. Вот и приходиться местным бабонькам, женам разбалованных советской заботой мужиков, крутиться, как белка в колесе. И Люба вот – крутится.
Она растапливает печь по-женски: сначала кладет в печное хайло пару-тройку толстых поленьев. Между ними – кусок бересты, а сверху – лучину шалашиком. С одной спички занимается пламя. По дому плывет горьковатый запах дымка – печка энергично загудела – запустила Люба механизм вечной деревенской жизни, значит, все будет хорошо.
Пока прогорают дрова, шустрые Любины руки споро чистят целый чугун картохи. Пару ломтей солонины и моркови туда – да в прокаленную печь, к горке угольков, подальше, где уже пыхтит ведерный чугун щей. Нынче выходной. Все дома. И муж вернулся с лесозаготовок, где неделю мытарился, и дети на каникулах, в школу не уехали. Работников полон дом, а дел еще больше. Так что расхолаживаться в постелях Люба никому не даст – сына и дочку к семи поднимет. А муж со старшим Витькой, да с Серегой Андрияновым еще в четыре на покос умотали, до завтрака колотиться будут. Скоро вернутся уже.
День ясный обещают, к одиннадцати вся семья сено ворошить отправится. Среднего Пашу оставят дома: воды в баню, да в дом, да на стирку наносить надо, одним глазом за стадом присмотреть – день субботний – хлопотный.
Дверь раскрылась нараспашку – пятилетняя Нюся, соседская девчурка, притопала на толстеньких ножках. От горшка два вершка, а разумная не по годам:
-Тетя Люба, мама сказала, что придет помогать!
- Ой, спасибо твоей маме, Нюсенька!
- И я пойду помогать!
- Да ты моя умница!
Нюся важно затопала домой.
Она самая старшая в семье Андрияновых. Остальные ребятишки – мал мала меньше. Всех вскормила своим жирным молоком Марианна. Потому так румяны щечки и крепки ножки у Нюси. Потому и помогают соседи с покосом.
Подзаправиться с утра, да поплотней – самое важное начало рабочего дня. Потому и торопится Люба, набивает печь чугунами: тут и щи, и каша, и картошка, и запеканка для завтрака – все у нее есть, не то, что у городских – за каждой ерундой надо в магазин бежать, за все копейку отдать следует. Бедные городские – нет у них земли-кормилицы, не на что надеяться, хоть на паперть иди!
Правда, за сестру родную у Любы душа не болит. Сестра Любина, Маша, смылась из деревни еще десять лет назад на учебу. Поступила в обычный агрономный техникум, как и сама Люба. Только, в отличие от старшенькой, обратно в колхоз не вернулась – в городе осталась. Замуж за городского пошла. Позорище какое – за старика сорокалетнего вышла! Нашла себе любовь, называется! А ведь первая красавица, зазноба, царевной слыла!
Жениха местного бросила, Сергея. Парень – картинка! И дом – теремок, рукастым Серега был! И деньги в леспромхозе зашибал! Так ведь нет – подавай Машке городскую косточку. Серега долго убивался потом. Время лечит – на Тане Ивановой женился. Счастливым брак оказался, детки друг за дружкой пошли. И слава Богу.
Родители покойные тогда и на свадьбу не приехали. Люба одна была.
Богатая свадьба! В ресторане отмечали. Машка – как артистка, хоть кино снимай. Ни фаты, ни даже шляпки модной – изящная роза в прическе. Платье с декольте, талию корсетом обхватило плотно, а юбки пышные, с ручной вышивкой, слой за слоем, слой за слоем, а по подолу речным жемчугом отделаны. Люба – не колода, все-таки, в моде разбиралась и «Крестьянку» с «Работницей» выписывала. Роскошество оценила. Тогда еще обрадовалась: и хорошо, что мама с тятей не приехали. Со стыда бы сгорели. Не им, простым и незавидным, в этом ресторане сидеть.
Маша делала вид, что Люба ей родственницей не приходится. Так… Может, со стороны гостей жениха какая-то… Домработница, наверное. Любу, и правда, можно было принять за домработницу, хотя и платье приличное – с мясом в магазине из очереди вырвала, и прическа. Но вот фигура… Плотная, коренастая, квадратная вся, и ноги бутылочками. Деревенская жизнь диктовала свои правила, и облик формировала особый. Ведь толстой Люба не была, а плечи и руки налились не жиром, а мускулами. Работа тяжелая – где городская тростинка надвое переломится, деревенская косточка только крякнет, да еще и частушки веселые споет.
Люба совсем тогда растерялась, она в зеркало в фойе глянула и чуть не заплакала: куда ей до местных красоток. У тех пальчики изящные, тонкие, колечки камнями сверкают, и ноготки гладенькие, лаком блестят. А у Любы пальцы короткие, толстые, словно из полена вырубленные. Ногти квадратные, грубые, ломкие. Смотреть стыдно – Люба весь вечер их под столом прятала. И ведь у себя в деревне простухой не слыла, муж по ней сколько лет до свадьбы сох. Не хуже Машки считалась! Куда все ушло? Туда – проклятая деревня красоту Любину сожрала!
Одно успокаивало и с сестрой примиряло – у Любы муж – кудрявый, плечистый и румяный! А у Маши – боров с плешью! И как Маше в постель с эдаким чучелом ложиться – уму непостижимо! Ее только пожалеть остается! Потому и досидела Люба до конца вечера с прямой спиной и руками, спрятанными под белой скатертью. Ни икры ихней не ела, ни балыка, ни севрюги, картинно на тарелочке положенной. И шампанского – ни глотка не сделала. Сидела, губы плотно сжав, улыбалась, чтобы зуб золотой спереди не показывать, и помалкивала, чтобы Машу своей деревенской болтовней не позорить.
Спасибо на том, что сестрица ей даже машину предоставила, чтобы до станции довезли. Водитель волги ни словечка не проронил, пока автомобиль вел. У вокзала Любу высадил, круто развернулся и пропал в темноте. Да и Бог с ним.
Родителям тогда особо ничего не рассказывала, чтобы не растраивать. Маша больше не приезжала. Многие девушки, даже если замуж за городских выйдут, на выходных с супругом к родителям являлись: дефицитом угостят, на огороде помогут, а потом и внуков на лето подкинут старикам. А Маша даже носу не показывала, открытками отделывалась. Явилась лет через пять, на похороны матери. Пожила с недельку, да и отчалила.
Тогда все обалдело на нее смотрели: на волге приехала, вся такая расфуфыренная, в черных очках, в ярком желтом плаще и на высоченных шпильках. В деревню-то! Люба запомнила, как кривила нос Маша, когда на крыльцо родительской избы вступила.
- Что ты нос морщишь, Маша? – не выдержала Люба. Противно смотреть ведь даже, будто на помойку сестра пришла.
- Угаром пахнет и махрой, отвыкла, папа так на сигареты и не перешел, - извинительно сказала Маша.
Похоронили маму. И батя плакал, уцепившись в оградку. И Люба плакала, и Маша – тоже. Стояла на кладбище в своем цыплячьем плаще, в черных очках, а слезы по щекам ползли. Бабы деревенские подойти, по простоте душевной о городской жизни расспросить стеснялись. А Люба уже вечером, перед сном, когда постелила сестре, не побоялась – завела разговор.
- Что же ты, сестрица дорогая, так ни разочку и не приехала к матери? Она ведь ждала тебя. Что же ты с отцом даже не поговорила толком, совесть-то есть?
Маша тогда на Любу взглянула и ответила:
- Обниму еще, Люба. Я задержусь в деревне ненадолго. Хорошо тут у вас. Ты на меня не обращай внимания, это все – пыль, ненужный лоск, ерунда… В нашем с мужем кругу не принято выказывать эмоции… Я много передумала, многое поняла. Зря я все это затеяла…
- Что?
- Ну… Зря я за Глазунова замуж вышла. Я на похоронах Сергея увидела. И ты знаешь, у меня сердце перевернулось. Он женат?
- Нет пока. Вроде, встречается с фельдшерицей местной, с Таней Ивановой. Но насчет свадьбы ничего пока не слышно.
Маша понурилась вся, скукожилась даже, постарела на глазах.
- Ну вот и все. Ну и дура я, однако…
Люба присела на краешек кровати.
- Тебе плохо с Глазуновым твоим?
Маша подняла на Любу тоскующие глаза.
- Ну а как ты думаешь? Нет, сорок лет для мужчины – самый цвет. И внешность – это не главное. Деньги, квартира, дача, машина – все есть. Он ведь при торговой должности. И на море ездим каждый год. И шмотки, и санаторий зимой. Живи, да радуйся. Я думала, что любовь – это сказочки для дураков. Рая в шалаше не бывает. Оказывается, не права я была.
Маша заплакала. Как объяснить простой, как три копейки, Любе, что невозможно, невыносимо стало находиться около Глазунова. Что ни ума у Глазунова, ни совести – одни расчеты в голове, одна задача – побольше нахапать. И хапает он, и хапает, а потом не спит ночами, ОБХСС боится.
А самое главное, как рассказать праведной, чистосердечной Любе, о том, что каждую ночь, пока Глазунов трясется о своем благосостоянии, Маше хочется двинуть кулаком по этой жирной роже и убежать на все четыре стороны! Как хочется пройтись босиком по росистой траве, выпить кружку парного молока, окунуться в холодную Онегу, чтобы все тело от студеной онежской воды пламенем занялось, будто кипятном ошпаренное.
Как хочется Серегу увидеть, вкус его горячих губ вспомнить, к телу его сильному прижаться… Разве поймет Люба? Еще, того гляди, охальницей какой-нибудь обругает… Развратницей обзовет… А ведь Серега глаза от Машиной красоты не прятал – в упор на нее смотрел. Потому и скрывала Маша свой взгляд за черными очками, скрывала и плавилась под Серегиным взором. Стыд и позор – маму в землю зарывали, а Маша от страсти тряслась, Господи…
Поплакали обе, конечно. Потом Люба к себе ушла, оставив Машу в одиночестве. Сон в деревне крепок – намаялись люди за день – пушкой не растолкаешь. Никто и не видел, как Маша выскользнула из дома, кофтенку старую на ночнушку накинув. И всю неделю так пробегала, никем не замеченная. А потом, напарившись в баньке, напившись от пуза молока, набив банажник «волги» вареньями и соленьями (муж одобрит гостинцы – сейчас в городе модно деревенские продукты употреблять) укатила домой. Батю обнять не забыла – и на том спасибо. Он, высохший и постаревший, долго стоял на дороге и смотрел, как волга, превратившись в черную точку, потом совсем пропала за косогором.
***
Кто там подмог ей, нахалке, Бог или черт, только явилась Маша, аккурат через семь месяцев, уже на похороны отца. И опять – расфуфыренная, футы ну ты, в каракулевой шубке, в модных сапогах, в шапочке таблеткой, кокетливо набок сдвинутой.
Скорбно губы поджав, молча в дом вошла. К гробу отца прильнула, зарыдала вся. Люба шубку у сестры приняла. Пригляделась повнимательнее – в талии Маша что-то раздалась. Ахнула. Удивилась.
- Да ты поправилась, или ждешь кого?
Маша на краешек стула у гроба отцовского присела. Побелевшими губами ответила:
- Да.
Помолчала, встала и Любу за руку подальше от покойника, в кухню увела.
- Мне врачи посетовали санаторий. Муж путевку купил, под Выборгом санаторий этот. Для тех, у кого печень пошаливает. Я ведь Глазунову наврала с три короба. Сказала, что я пухнуть начала, потому что с почками и спеченью проблемы. А сама – к тебе. Спасай, Люба. Ребенок-то не от мужа. Хорошо, что я случайно узнала: он детей иметь не может. Совершенно случайно – гинеколог знакомый сказал по секрету.
Маша перевела дух, на Любу взглянула:
- Пару месяцев у тебя побуду. Тут и рожу. Ты мне поможешь. Все-таки, троих родила!
- А потом – что? – Люба спросила.
- Домой уеду. Одна.
Люба руками рот прикрыла. Глаза, что блюдца.
- Да ты с ума сошла! Ребенок – не котенок, Маша! Что ты потом делать будешь, в ведре дитя топить?
Ну, Маша руки ломать, слезами горючими обливаться…
- Я ведь с Серегой тогда, после смерти мамы, каждую ночь встречалась, Люба… Вот, видишь, что получилось. Слава богу, живот небольшой. А с ребенком сделаем так: себе его оставишь. Я помогать буду. Клянусь – нужды не узнаешь! Пожалей нас, сестричка! Иначе я в Онегу брошусь! Муж ведь меня убьет, если правду узнает!
Люба слова сказать не могла! Ну и стерва…
- Так ведь хорошо! Здесь останешься, в деревне! Родительский дом пустует – проживешь!
- Одна? Без денег? Без помощи? С нужником в хлеву?
- Не одна! С дитем! Дура! Это счастье! Да и для Сереги – счастье! Я все думала, почему же он с Таней встречаться перестал. А ведь из-за тебя, оказывается…
Маша тогда расхохоталась:
- Да ты издеваешься? Какой Серега? Зачем он мне? Рая, знаешь ли, в шалаше не бывает! Я не могу жить в таких условиях! Не могу, не могу, не могу!
И на колени бухнулась: не губи, пощади, забери ребенка себе…
***
Сергей, конечно же Машу увидел. Сосед ведь. И в горе, и в радости – всегда поможет, всегда рядом. Конечно же, как ни прятала живот Маша под шубкой своей каракулевой, а сердцем почуял – его дитя у Маши прячется под шубкой-то. Сразу после поминок к ним в дом пришел. Наивный, думал, Машка вернулась к нему навсегда. Дверь распахнул, в горницу вошел. Поздоровались со Степаном, с Любиным мужем. И на Машу – зырк. А та… равнодушно взглядом по нему мазнула и все. Будто вместо Сереги головешка в углу.
Уходил Серега от Маши почерневший.
- Ну и поганка ты, Маша, - только и сказала тогда Люба.
***
Роды ночью начались. Видимо, долгая дорога, похороны, Серега, стресс – посодействовали. А Любе казалось, что ребеночек, все поняв, поспешил из такой погани выбраться поскорее на свет божий. Хорошо, волга Машкина во дворе стояла, да дорога расчищена от снега была. Степка с правами, быстренько Машку в больничку сельскую домчал. Таню Иванову, фельдшерицу, с постели подняли. Она роды и приняла. Девчушка крошечная родилась, как раз с котенка размером. И пищала, как котенок. У Любы сердце зашлось. А Маша что? Да ничего – даже не посмотрела на дочку.
- Да вы с ума сошли, мамочка! Ребенку ваше тепло нужно! Ведь никакой кювез не поможет так, как тепло от материнской груди! – ахнула Таня.
Машке наплевать.
- Все вопросы, - на Любу кивнула, - к ней. Я отказную писать буду.
Таня, помнится, нахмурилась тогда. Побелела лицом. Девочку крошечную у себя на груди спрятала. Так и ходила с ней: детское место у Маши отошло – Татьяна около мамаши копошится, а ребенок на груди. Документы оформляет, и все равно – греет своим теплом новорожденную.
Маша, как отошла, так, толком не отдохнув даже, сразу машину завела и в город укатила. А самое мерзкое – Таню с малышом до района не подвезла! А девочку спасать ведь надо!
Такая вот поганка. Такая вот ехидна.
Люба Степе сообщила: так и так – Маша ребенка бросила на них. Таня с младенчиком возится пока сама, святой человек… Степа даже не дослушал, как отрезал – «Вырастим». Хороший мужик у Любы. Слава Богу.
Однако, вышло все иначе. Серега все перевернул! Все по своему решил. Или, судьба так распорядилась?
Степа ему все рассказал. Серега тут же в больничку ломанулся. Смотрит: Таня в белом халатике, вымотанная до невозможности, а за пазухой у нее, то ли котенок, то ли щенок попискивает. Серега взглянул – сердце сжалось, чуть не взвыл.
- Вот, скорую жду, Сережа, - просто Татьяна сказала. Будто и обиды никакой на него не держала.
Вместе с Таней выхаживали маленькую. Вместе с Таней и имя ей придумали – Анютка. Вместе и остались – навсегда: Сережа, Таня и Анечка. По лету свадьбу сыграли. Нюся у них старшенькой дочкой стала, а за ней и сынки посыпались – Танюшка из декрета не вылезала. А Серега? Что Серега, знай, посмеивается, да на свою Танечку с любовью поглядывал. На праздниках, как выпьет, так вечно хвастается:
- Мне Татьяна зрение вылечила. До этого я под неправильным углом на жизнь смотрел!
Про Нюсю, естесственно, помалкивает. Нюся, хоть Таней удочерена, а в деревне родной дочерью Сереги и Тани считается! Да и как по другому считать, коли к Таниной груди после рождения была приложена!
Она то и приходила сейчас, вся из себя важная – любимица матери с отцом, и тетки с дядькой. Выкормили – хоть на обложку «Аленки» портрет привешивай.
***
И Люба, и Таня всех деток хорошими людьми вырастили. И мужья, Степан и Сергей, не спились и не скурвились. Со временем свою пилораму построили, какой-никакой, а капиталец сколотили. Не ахти денег-то, но на институты ребятам хватило. Кто-то из детей в городах осел, кто-то к родителям вернулся. Нюся, Аннушка, выросла красавицей настоящей. В Питере сейчас, в областной клинике работает. Специалист по офтальмологии, уважаемый человек. Мамина гордость. Девчонок погодок воспитывает.
Про свою настоящую мать ничегошеньки не знает. Да и незачем. Давно Маша в могиле лежит. Умерла нехорошо. Муж-то ее писаный, в девяносто восьмом прогорел подчистую и пить начал. Ну, и Маша – с ним. Вот и допились до ручки – через год на помойке уже проживали. А там и померли от туберкулеза. Сторож помойки – пьющий, некчемный человечишко, а совесть имел. Он эту парочку помнил – когда-то водителем служил у них. Не поленился, сообщил о смерти родственников Любе, благо адрес знал.
Потому и лежат Глазуновы на кладбище, под крестами, среди цветов, как путние, а не на безымянном захоронении. Ну и пусть лежат. Бог им судья.