На фоне обсуждений французского эквивалента "Patriotic Act", - закона о надзоре, принятого во Франции в июле 2023, - я решил порассуждать о некоторых идеях, претендующих на разработку разных форм коммодификации персональных данных: от конфиденциальных отношений до интимных секретов и сокровенностей частной жизни.
Теоретический опыт отрицания человеческого измерения общественной субъектности (социологический реализм) позволяет сходу поставить ребром вопрос о природе власти, сопровождающей товаризацию «отчужденного человеческого»: не оказались ли мы в плену конспирологической постановки вопроса?
Способна ли власть полностью подавить свободу воли и реализовать проект метафизического зла, - новое цифровое рабство?
Я склонен дать на это отрицательный ответ, руководствуясь, во-первых, причинами сугубо диалектико-методологического характера: моя теоретическая установка предполагает невозможность абсолютных исторических или историко-социальных состояний. Во-вторых, считаю недопустимым игнорировать выводы, неявно следующие из логики воспроизводства капитала, социологии (Люк Болтански о конспирологии) и теории игр (экспоненциальное снижение возможности сохранить тайну заговора при росте числа заговорщиков).
Таким образом, спекуляции вокруг пугающей фигуры большого брата будут сводиться к натуралистическим чертам последнего — к механизмам извлечения прибыли и нормализации общества.
Работа с объемным трудом Шошанны Зубофф, - книгой "Эпоха надзорного капитализма", - составила ряд заманчивых творческих искусов, которые толкают исследователя с богатой фантазией к вариациям непринужденного теоретического системосозидания, например, посредством задействования потенциала инклюзивности более обширных по своему предметному охвату теорий, с целью встраивания в эти просторные модели конкретных рамочных идей, вроде того как исторически-определенный срез капитализма занимает свое место в одной из универсальных общественных моделей (веберианской, цивилизационной, марксистской, постмарксистской итп) ad usum proprium.
Инклюзивным костяком для артикуляции более абстрактных выводов, тех, которые предполагают некоторое единство за диалектическим противоречием тайного и явного, стала книга Майкла Хардта и Антонио Негри "Империя".
Не мог я оставить в стороне и эстетическое визионерство Жака Дерриды. Тем паче, что его призракология «Призраков Маркса», возвращая нас назад к Марксу времен экономическо-философских рукописей, в литературно-игривой форме дает важное в контексте моей заметки представление о механизме отчуждения живого в неживое. Призрак великого мыслителя каким-то месмерическим образом сообщает сегодняшней эпохе неотвратимость дискурса о жаждущих исторической справедливости мертвящих духах. Темпоральный режим постмодерна, иронично ухмыляясь, превращает бастионы Разума в шреберовские воздушные замки, однако совладать с асимметричными, бегущими от его взгляда гостями из межвременья (меж-истории) он не способен: иронические ухмылки и кривлянья, увы, не наделены защитной силой экзорцизма.
А что наделено? Хороший вопрос, а главное страшный для значительной части философской традиции.
Начнем с середины. Тем более авторы «Империи» сами позволяют начать постигать их концепцию с любого места, а Деррида был бы и рад, что бытие-в-деконструкции уничтожило его текст до состояния точки на горизонте событийности.
Сложнее с "Эпохой надзорного капитализма" - ограниченность формата заметки заставляет совершить незначительный переворот в порядке текста, начать с понятия инструментаризма. Содержание последнего Зубофф напрямую связывает с наследием Беренса Скиннера, (как его трактует Зубофф) совершенно неэмпатичного зловещего утописта, готового снять многие глобальные проблемы человечества путем реализации широкой программы оперантного научения.
Кошмарность фигуры бихевиориста Скиннера конечно преувеличена: скрытый от публичных пересуд витальный импульс быта ученого оставлял место глубоким переживаниям и даже личной трагедии, а уплощение эмоций не помешало ему наряду с Джоном Уотсоном увековечить свое имя бихевиористской разработкой общей психологии, единственной экспериментально верифицированной в своей терапевтической действенности.
В чем же суть инструментаризма? Он представляет собой набор управляемых функций в отношении к простейшей аналитической единице человеческого поведения - рефлексу: инструментовку и инструментаризацию поведения в целях его (само)изменения, прогнозирования, монетизации и контроля.
Инструментальную власть интересует Большой другой, а не Персона.
В отличии от одноименного термина Лакана, бихевиоризм Скиннера определяет Большого Другого как совокупность всех рефлексов нашего тела, не учитывающую феноменальное ментальное нашего сознания, но способную программироваться социально-психологической инженерией.
Я не зря предвосхитил конспирологическую точку зрения в начале повествования. Знакомство с утопическим романом Скиннера "Уолден Два" может вызвать фантомные боли по тотальным проектам прошлого, но не стоит обманываться, проект бихевиорально-программируемого общества содержательно противоположен основной идее насильственной солипсизации массового сознания из антиутопии "1984".
Профессор Зигмунт Бауман подвел обобщающую черту под миры Оруэлла и Хаксли при всей их кажущейся противоположности: в обоих случаях действие развертывается вокруг жестко контролируемого социума, различным образом подавляющего индивидуальное самовыражение и свободу в пользу исполнения непрозрачных для рядового обывателя планов. Оба фантаста «...не могли представить мир без диспетчерских башен и пультов управления. Страхи того времени, как и его надежды и мечты, вращались вокруг высшего командования".
Если попытаться вскрыть метафорический перенос, то за «высшим командованием» можно разглядеть лейтмотив стратегий выживания 20 века, означенный Грамши как фордизм, - определенный строй жизни, подчиняющийся планированию и распорядку, так, как это было принято на заводе Форда. Для наглядности есть и другая метафора — паноптикума Иеремеи Бентама, - тюрьмы в которой заключенный всегда находился на виду у надсмотрщиков, чего не было даже в истории оруэловского героя Уинстона Смита. Более солидные запросы на анализ социальной деятельности рационального (дисциплинарного) общества могут быть удовлетворены ссылкой, например, на работы Макса Вебера с его железным куполом рациональной бюрократии или на работы Фуко с его властью дискурса.
А что сейчас?
Технологический прогресс больших скоростей поставил под сомнение формируемую веками ментальную репрезентацию времени и пространства, что, в свою очередь, отразилось на общественных структурах, процессах и ценностях. Постсовременный мир — это субстанция прогрессирующей неопределенности, ускользающих обязательств, «текучести» межличностных связей и целевых установок.
Быстро меняющийся калейдоскоп возможностей.
Достаточно оглянуться на флюидизацию социальных отношений: рост числа разводов и постоянную смену брачных партнеров; переход от постоянного места работы к контрактным отношениям, фрилансу и временным подработкам; этническую, религиозную и гражданскую переменчивость; манипулирование идентичностями и ностальгическую фетишизацию метанарративов прошлого; а главное озабоченность социальной мобильностью и нетерпимость к какой-либо фиксации на месте.
Неусидчивость в самом широком смысле (и как отдельно взятая жажда куда-то спонтанно уехать, и как номенклатурная суета на высоком политическом уровне) порождает делокализацию центров силы или эфирность, или, в лучшем случае, сеть (Кастельс). Новая констелляция социального пространства предполагает непривлекательность и нарастающую невозможность концентрации власти в какой-то «башне» или «бункере». Бауман видит в процессах текучести, ускорения и делокализации угрозу рациональной ментальной установке, а также, вследствие этого, рост неопределенности представлений об идентичности.
Самое время, как судит Бауман, помахать рукой закрытым школам с их палочной дисциплиной (или хотя бы учителям бьющим линейкой по рукам), тюрьмам с их вездесущим наблюдением (в сравнении с прошлым сидеть можно относительно комфортно, если речь идет не про особо тяжкие единичные преступления), казармам с их железной дисциплиной (СВО показала высокий уровень индивидуалистического этоса военных (наемнической романтики) в том числе при большом идейном патриотизме), фабрично-офисной дисциплине труда (удаленка, гибкий график, предпочтение сферы услуг), дисциплине нуклеарной семьи (ювенальная юстиция, разводы, о крахе нуклеарной семьи рассуждал еще Адорно в середине 20 века) и гражданской лояльности (миллионы граждан покинули Украину и сотни тысяч- Россию, хотя по меркам 20 века еще даже не пахнет жареным, чтобы делать ноги; война не смогла опрокинуть повседневную рутину). Над всем этим происшествий раскрылся куполом зонтик квир-теории, превративший «самость» в парад идентичностей.
Возможен ли в таких условиях заговор злобных еврейских/американских/китайских элит против мировой гармонии и стабильности? Думаю, нет. В отсутствии питательного субстрата одинаково плохо растут как утопические розы, так и антиутопические тернии. В конце концов, элиты, не будучи изолированными от общества, испытывают все те же проблемы социальных деформаций, что и простой обыватель. Бауман представил деформацию элитного стиля управления (прожектистско-авторитарного) в качестве инверсии Паноптикума. Теперь это тюрьма из которой убежали все надсмотрщики, а наблюдение либо совсем отсутствует, либо не сопровождается более никаким материальным воздействием.
Разобравшись с искусом конспирологической интерпретации, вернемся к инструментальной власти.
Итак, инструментарная власть не интересуется тем, что вы думаете о политике, свободе и демократии; она не способна сознательно интерпретировать последствия вашей занятости для некоего социально-политического порядка; рефлексия над тем, кто вы такой и каких идей придерживаетесь — также не является сильной стороной инструментарной власти. Абсолютное безразличие этого «актора», обеспечиваемое радикальной сетевой связью субъектов-объектов (в отличии от субъект-субъектной / субъект-объектной изоляции в авторитарном / тоталитарном модерновом обществе), не затрагивает только степень транспарентности информационного потока по направлению от элементов, выполняющих функцию датчика, (датчиком может выступать как компьютерная утилита или мобильное приложение, так и целая эко-система по сбору поведенческих данных, вроде умного дома или даже умного города) к аналитическим центрам.
Проще говоря, инструментаризм озабочен поиском квантов поведенческой информации, соблюдением правил информационной прозрачности, выстраиванием инфраструктуры для достижения определенной нормы чистоты и ширины пропускной способности каналов связи, переводит вещи и символы в считываемые формализуемые аналитические единицы, но при этом совершенно не заботится о содержании собираемых данных.
Его цель — тотальная определенность, его источник — люди-автоматы, генерирующие данные и максимизирующие счетную эффективность посредством взаимного оперантного научения.
Большой Брат предпочитал внедрять в головы последователей нужные мысли посредством навязчивой пропаганды, а ненужные выколачивать силами партии Ангсоца, предварительно установив их содержание с помощью доносов и шпионства. Надзорный капитализм не придает полученной/ разведанной/ отчужденной информации этического или идеологического значения и поэтому в структуре его действий отсутствует элемент насилия или убеждения. Пусть люди живут как им заблагорассудится, нужно лишь только получить всю информацию про это «как им заблагорассудится», составить прогноз человеческого «жития» и ненавязчиво подсунуть товар тогда, когда человек-источник информации этого сам захочет (создаст якобы спонтанный спрос).
Однако инструментаризм неэффективен или даже невозможен без операции извлечения проприетарного остатка поведения. Автор "Эпохи надзорного капитализма" рассматривает широкий спектр причин возникновения и коммодификации (а значит и отчуждения) тех информационных слепков паттернов поведения, которые невозможно отсеять с целью конфиденциальности из актуального массива информации без вреда для эффективности последнего.
Например, в процессе анкетирования каким-нибудь социологическим бюро я невольно сообщаю избыток в виде метаданных, которые нельзя исключить или отделить от данных, запрашиваемых анкетой. Так, если анкета запрашивает мой пол, то статистически верным будет предугадать,например, спрос на мужскую одежду или мужской парфюм, а также сформировать более точные запросы систем датчиков к моей личности. Если я указывают в анкете тип занятости, делаю запрос в гугле или просто оставляю положительный отзыв на каком угодно сайте — система надзора аналитическими методами выпотрошит из моих действий множество дополнительной информации, кою я может быть и не собирался сообщать.
Допустим, первый этап пройден и некоторый излишек данных об индивиде Х получен. Далее происходит формирование поведенческого фьючерса и продажа его маркетинговому агентству для целей выработки лучших коммерческих предложений индивиду Х, таргетированной рекламы под его запрос. Целевой индивид может отказаться от предложения или принять его, но, независимо от выбора, последует второй виток «непреднамеренного» сбора информации в процессе, например, пользования сервисами Google. В российском сегменте мобильных приложений даже существуют приложения напрямую собирающие данные за наградные баллы.
На рынке поведенческих фьючерсов через несколько витков сборов и уточнений информации окажется более-менее правдоподобная оцифрованная копия индивида Х, группы X, страты X итп. Поведенческая подоплека таких многократных итераций сбора информации кроется в издержках комфорта и лучшего коммерческого предложения: большинство фирм включают в комплект юридических документов согласие на обработку персональных данных (или их аналоги) — это приучает к мысли, что плата за информационную мобильность, персональный подход, лучший сервис и комфорт включает в себя постоянные неконтролируемые утечки персональной информации. Судебные разбирательства в США закончились по большому счету в пользу распорядителя чужой информацией — Google. Корпорации помог нечестивый союз с борцами против терроризма (патриотический акт) и аргумент об отставании правовой практики от передовых технологий.
Внимательный читатель скажет: «ну так вот же она долгожданная власть! Это все масоны!» Не совсем, надзорный капитализм ничего не указывает и не дает директив, а его т.н. «власть» полностью покоится на хотелках потребителя. (Хочешь сладкого? Вот тебе шоколадка за 2$, а завтра мы предложим мороженное за 3$ с твоим любимым вкусом, который нам уже известен; не хочешь сладкого? Вот тебе пицца...мы знаем твою любимую, с ананасами. Ничего не хочешь? Ну мы подождем, может быть потом захочешь.) Тут нет императивного содержания, которое предполагало бы сопротивление одной воли и давление другой воли на первую, как в случае с авторитарным стилем 20 века. Там, где нет обоюдного напряжения воли, даже если это не грубая физическая сила, а репрессивная сила слова, — нет и власти.
Гегель в феноменологии духа указал на истоки власти господина над рабом и раба над господином: «Отношение двух самосознаний, следовательно, определено таким образом, что они подтверждают самих себя и друг друга в борьбе не на жизнь, а на смерть. Они должны вступить в эту борьбу, ибо достоверность себя самих, состоящую в том, чтобы быть для себя, они должны возвысить до истины в другом и в себе самих. И только риском жизни подтверждается свобода…» Надзорный капитализм полностью признает самосознание другого и не вступает в борьбу с другим, ничего иного ему не навязывает, кроме того, что он уже есть.
Потребитель демонстрирует поведение, которое капитализм аналитически моделирует, а потому ему же продает за сходную цену как заветное желание, загоняя невнимательного консъюмтария все глубже в круг циклов поведенческих моделей, субстратом которых послужило когда-то его собственное спонтанное поведение. Циклы и модели могут меняться — никакого принуждения, никакой полиции или цензуры, но рано или поздно они снова и снова образуют поведенческий круг продажи «богатым женщинам их же задниц», участие в цикле становится естественным рефлексом, нормализованным социальным поведением. Только павловскую собачку манят вкусной едой, а высокосознательного примата манят предварительно редуцированным к аналитическим единицам образом его самого любимого, его предпочтительного типа жизни, социальной роли, повседневного интереса.
Беспроигрышный бизнес. Зубофф использует теоретические озарения марксиста Дэвида Харви и Ханны Арендт, чтобы показать цикличность греха первородного накопления и практически нулевые издержки конкуренции при, как писал Харви, изъятии и коммодификации все больших аспектов окружающего мира. По мнению Харви, такая экспансия в глубины человеческой интимности сопоставима с беспрепятственным колониальным освоением плодородных земель американских индейцев. Минимум конкуренции, никакого закона и контроля нормы прибыли. Почему бы не скопировать человеческое поведение, его внутренний мир, насколько возможно, его пристрастия и привычки, чтобы потом сделать из этой информации ходовой товар, не требующий существенного возрастания издержек на труд и капитал.
Доход от надзора за жизнью, доход от анализа жизни, доход за прогнозируемые модели рынков будущего, распродающих жизнь по частям или целиком. Можно быть кем угодно, никакой авторитарной принудиловки, никакой власти, но рано или поздно «бытие кем угодно» станет товаром и его продадут за хорошую цену. Интимное и уникальное превращается в транспарентное и конформистское.
Таким образом, имеется, во-первых, схема извлечения стоимости и, во-вторых, общественные последствия ее реализации. Отчасти несколько мазков на холсте к портрету (пост)общества было сделано при рассмотрении построений Зигмунта Баумана, однако картина видится неполной. Дисциплинарное общество сменяется обществом контроля, этот процесс еще не закончен, но уже во всю манифестирует себя в виде загадочного вестника — надзорного капитализма. Я уже писал выше об упадке работы дисциплинарных институтов и сбое дисциплинарной социальной логики, теперь несколько рассуждений насчет общества контроля и возникающей в его недрах биовласти, для которой надзорный капитализм может служить беспрецедентной схемой самоутверждения.
Фуко, создатель понятия «общество контроля», акцентировал внимание на тяге властных акторов нового типа общества к слиянию с имманенцией жизни, на превращение власти в жизненную функцию, исполняемую индивидами по своей прихоти в согласии с собой. Маркс бы определил слитность жизни и власти (капитала) через метаморфозу формального подчинения труда в реальное подчинение. Исторические условия большого 19 века не давали иной пищи для авторской фантазии первой половины 20 века, помимо гротескных фигур коллективного дисциплинирования из романов Оруэлла и Хаксли; сработало закономерное ограничение общественного сознания, поэтому даже гений Маркса не смог шагнуть слишком далеко за историческую рамку, не смог предусмотреть масштаба узурпации превращенных форм, чтобы затем предположить нечто отличное от образа тоталитарного государства, мира-фабрики, нацеленной на извлечение прибавочного продукта из каждого вздоха коллективной трудовой способности.
Напротив, когда дисциплинирующая власть становится биополитическим целым, социальное тело окончательно поглощается машиной власти и развивается в ее виртуальности. Отношение слияния в виртуальность является открытым, качественным и аффективным, оно не предполагает господство определенного центрированного исторического субъекта как, например, в случае с «центром» в мирсистемных теориях — оно децентрировано, поэтому это даже не совсем отношение власти, а скорее ее интуитивное предчувствие.
Авторы «Империи» довольно подробно реконструируют концепт биовласти, но нам интересна только одна его сторона — производительная: «Мы детально рассмотрим три важнейших аспекта труда в современной экономике: коммуникативный труд промышленного производства, по-новому включенный в информационные сети, интерактивный труд анализа символов и решения задач и труд, связанный с производством аффектов и манипулированием ими - Третий из этих аспектов с его сосредоточенностью на производстве соматического, телесного, оказывается в высшей степени важным элементом в современных сетях биополитического производства.»
Соматическое, телесное и символическое производство! Вот три компонента базиса биовласти, способствующие :
1) превращению человеческого тела, его соматического измерения и символической коммуникации в производимый товар. Простая торговля проприетарным остатком напоминает присвоение общинной земли и поэтому не составляет еще развитого капиталистического отношения. Другое дело, когда с помощью инструментарных технологи (рефлексов удобной жизни, рекламы, конформизма, моды, социальных рейтингов и имеющих срок годности электронных валют) капиталист начинает производить Homo, т. е. такого человека, который предъявляет предсказуемый спрос на а) поддержание себя в качестве Homo, т. е. фактически на предложение рынка, торгующего телесным, соматическим и символической коммуникацией б) на любые запланированные предложения других товарных рынков.
Например, отечественный молодой рынок психотерапии готов адаптироваться под запросы клиентов. Аналитик проприетарного остатка (допустим гугл) и создатель Homo (допустим крупное маркетинговое агентство) объединяют усилия и начинают сначала выяснять, какие тревожные думы гложут души россиян, а затем формируют под это (реальную или искусственную) потребность; на следующем этапе тандем апроприаторов чужой самости создает модель человека терапевтируемого, которая отвечает запросам россиян на удовлетворение сформированной ранее потребности и делает под созданную модель экосистему, которую потребитель покупает, ведь он хочет быть «как тот довольный парень». Набирая в свою жизнь таких экосистем человек оказывается, во-первых, всегда под надзором, а, во-вторых, становится универсальной заготовкой из которой можно постепенно производить иные виды Homo. Человек может даже понимать, что им манипулируют, но ведь это удобно, комфортно и эффективно.
Надзорный капитализм коммодифицирует существенные параметры человека и начинает производить βίος (биос), отвечая имманентной капитализму необходимости к экстенсивному расширению.
2) Окончательному отчуждению человека от себя. Теперь он не властен не только над окружающей природной/общественной стихией, но и даже над своими самыми сокровенными чувствами, превратившимися в следующий своей собственной логике товар.
Как же эстетически чисто выразил эту взывающую к дотошному идеографическому копанию мысль Деррида: «Все обстоит совершенно иначе, когда вещь становится товаром, когда над рынком приподнимается занавес, и стол выступает в роли и актера, и того персонажа, которого актер играет, когда стол-товар — говорит Маркс — выходит на сцену (auftritt), принимается ходить и обретает товарную стоимость. Сценический эффект: обычная, чувственно воспринимаемая вещь преображается (verwandelt sich), она превращается в кого-то, она обретает некий образ. Эта деревянная и упрямая плотность преображается в сверхъестественную вещь, в чувственную нечувственную вещь, чувственную, но нечувственную, чувственно воспринимаемую, сверхчувственную (verwandelt er sich in ein sinnlich ubersinnliches Ding). Очевидно, что теперь невозможно обойтись без призрачного схематизма. Товар есть «вещь», лишенная феноменальности, исчезающая вещь, которая ускользает от органов чувств (она невидима, неосязаема, неслышна и без запаха); но эта трансцендентность не вполне духовна, она сохраняет тело без тела, а в этом, как мы выяснили, и заключается различие между призраком и духом."
Что стало с человеком? Он стал Человеком с большой буквы, абстрактным человеком, человеком-товаром, утратившим феноменальность, призраком! Хотелось философского реализма — ну вот он эйдос человека во (призрачной) плоти, кушайте не обляпайтесь. Может показаться, что за апелляцией к эйдосу стоит передергивание, однако, как покажет призракология, отнюдь нет. Важно сохранять проведенное различие между призраком и духом, а значит одна и та же категория, в зависимости от ее исторического места, может быть оценена дважды: как плодотворный эйдетический подход Платона, разрешающий софистические тупики своей эпохи, и как надутое чванство современных позеров, предлагающих псевдорешения (призрачные решения) современных философских проблем (очевидно εἶδος путая с εἴδωλον (айдолос).
Деррида берется цитировать «Немецкую идеологию» Маркса и выводит на сцену 10 призраков: №1 Верховное существо; призрак №2 Существо или сущность; №3 Суетность мира (суетливо-легкое соединение предшествующего с последующим); №4 Добрые и злые сущности; №5 Сущность и ее царство (переход ее во множественность); №6 Сущности (ставшее множество); №7 Богочеловек; №8 Человек (с большой буквы); №9 Народный дух (самый большой друг национал-популистских нарративов); № 10 Все (Alles) (класс призрачности как таковой)
Человек, возможно, не самый абстрактный из призраков, но самый зловещий из всех фантомов: «Здесь мы ближе всего к самим себе, но также и к самому ужасающему. ... Это, в первую очередь, относится к человеку … Свое — экономический или экологический уют oikos’a, близкое, домашнее, и даже национальное (Heimlich), начинает страшиться само себя. Оно ощущает, что его внутреннее, составляющее его тайну (Geheimnis) — захвачено чем-то в высшей степени чуждым, далеким, угрожающим.»
Ничего не напоминает это похищение Geheimnis'а?
«Никто не свободен от этого страха, ни Маркс, ни марксисты, ни, разумеется, их смертельные враги - все те, кто желает защитить неприкосновенность и целостность своего: собственность тела, собственность имени, нации, крови, территории и основанные на этом «права»
Для простоты изложения, не обладая стилевым могуществом Дерриды, разложим по пунктам три основных фантазматических процесса, заклинающих безОбразных фантомов:
Во-первых, всякая идеология, даже прикрываясь атеизмом, так или иначе наследует религии, но, в отличии от последней, более насильственно вписывает ложь в человеческое сознание. Вернее, это не совсем ложь, а скорее грубое метафизическое упрощение, заклинающее, например, призрак № 9, превращающий немцев начала прошлого века в некую отвлеченную «германскую нацию».
Во-вторых, призрачность — это цепочка мистических превращений вещи в товар, потребительной стоимости в меновую.
В-третьих, призраки, каковыми являются товары, превращают в призраков людей, которые производят эти товары, тем самым формируя замкнутый круг. А Homo, человек сделанный капитализмом на продажу, не только воспроизводит сам себя, реализуя способность к труду, но и сам является законченной товарной абстракцией. Или, проще говоря, это товар, который производит себя сам, чтобы потом себя же потребить.
Но в основе всех этих отчужденных форм, совсем упрощая, лежит одна известная со времен Платона максима — максима гипостазирования абстракции, придания ей статуса подобного трансцендентному (Делез, наследуя в чем-то Спинозе, вообще видел в трансценденции вредного властного посредника). Призраки суть дети дедукции, вырвавшейся из чертогов разума и зажившей самостоятельной жизнью в своих потомках.
О чем говорит призрак? Об очередном историческом тупике — ведь эмпирическая природа призрака сродни невротическому застреванию. Она вопрошает об исторической альтернативе, которую мы благополучно профукали где-то в прошлом. Каждый исторический этап отягощается призраками, их число будет расти, пока они не утянут новейшую историю в царство мертвых. Вот тогда и можно будет говорить о конце истории, но перед тем, существуя в межисторическом пространстве они способны не только требовать справедливости за историческое прошлое, но и пророчествовать ужасное будущее для тех, кто в справедливости им отказал.
Вот как интересно пишет Гладилин в книге 'Евангелие от Робеспьера' о историческом провидении призраков: «С треском распахиваются окна. Зимний сырой вехтер врывается в комнату. Гаснут свечи. В полумраке возникают ведьмы и призраки. Визгливыми голосами они пророчествуют: — Пройдет несколько лет, и в лесу найдут изъеденный волками труп Петиона. Он пытался спастись от казни, к которой приговорили его Робеспьер и Демулен. — Настанет день, и по воле Робеспьера и Демулена, под крики и улюлюканье толпы в допотопной телеге поедет на казнь Бриссо. — И будет утро, когда бледный, с прыгающим ртом взойдет на эшафот Камилл Демулен. С глухим всплеском упадет нож гильотины, и, вторя ему, пронзительно закричит, забьется Люсиль. — А потом и саму Люсиль, связанную, с горящими глазами фанатички, почти сумасшедшую, шепчущую проклятия Робеспьеру, повезут на Гревскую площадь. За закрытыми окнами мягкий вечер. Ярко и ровно горят свечи. Ведьмы и призраки существуют только в воображении английского автора Шекспира, и на театральной сцене их играют второстепенные, страдающие одышкой актеры.»
Маркс любил Шекспира.... Он прозрел исторические лакуны — источники гнили Датского королевства. Для Маркса пьесы английского драматурга суть неистощимый источник эстетического языка явлений отчужденной жизни, закрытых от дискурсивной формы мышления. В наше время призракология позволяет лучше уловить значение симуляции общественных процессов (например, семейной политики при фактическом кризисе нуклеарной семьи) , а также погружение исторической генерации в виртуальность биовласти (например, СВО как недо рождённая война; как объект данный для пассивного большинства через СМИ и не существующий в текущей социальной эмпирии помимо СМИ).
В начале заметки мы задались вопросом, что наделено силой экзорцизма призраков?
Маркс в 19 веке показал, как закономерности самовозрастания капитала и сопутствующие ему процессы технических (фабричное производство, техника) и социальных изменений (пролетизация, расслоение) содержат в себе реальную возможность снятия капитализма.
Современные технические средства, делающие возможным гегемонию надзорного капитализма, также способны стать прологом новой попытки сннятия капиталистической социально-экономической действительности.
Как?
Фон Хайек ставил в вину плановым форам экономического хозяйствования отсутствие вменяемой саморегулируемой информационной функции. Проще говоря, плановое хозяйство хуже рыночного справляется с вопросом, что и в каких количествах производить.
Троцкий ощутил эту сермяжную мудрость на себе, когда работал в ведомстве Красина. Собственно это была его idées fixe в период, следующий за военным коммунизмом.
Однако фон Хайек не видел, не знал, не купался в славе грядущего.
Надзорный капитализм способен дать прогрессивным силам мощное орудие, оспаривающее монопольную прерогативу рынка на формирование спонтанного порядка. Только на этот раз порядок будет установлен не спонтанными силами, а планомерными — у надзорного капитализма есть все технические средства , чтобы предсказывать и модулировать спрос без всякой рыночной спонтанности. И никаких дефицитов.
Е.Д.