Вечер мягкой, розовато–персиковой испариной лег на поля, отразился в ленивой реке выцветшим, голубовато–белым, с ватными пушинками облаков небом, повис на корявых ветвях яблоневого сада серебристыми паутинками.
Пастух, дед Иван, гнал стадо коров по домам. На дорогу выходили хозяйки, забирали своих Пеструшек, Зорек и Милок, гладили по раздавшимся, круглым бокам, вели на дойку.
Петухи кричали, хлопали крыльями, вытягивали шеи до тоненькой жилки и рвали глотки, возвещая о конце рабочего дня. Тянулись с полей работницы, устало положив на плечи вилы и грабли. Пожилых подвозили на телегах. Нашлось место и для веселых, загоревших девчонок. Они пели частушки, смеялись, покачивались с такт, кивали прохожим.
— Что, дедушка Кирилл, мож и ты к нам, а? — смешливая Дуняша похлопала по сену рядом с собой. — Местечко тебе припасла, садись, чего ноги–то топтать! Эй, Петька, а ну осади, пассажира подберем!
Парень, что управлял лошадью, послушно натянул вожжи, оглянулся.
Дуня вот уже который год морочила ему голову, манила, потом убегала, дразнила, стреляла глазами, а потом делала вид, что он ей совершенно безразличен. Она будто какую власть над ним имела – и не уйти, не забыть, не бросить! Опутала паутиной, в кокон запрятала и наслаждается… Ему бы обнять Дуньку, прижать к себе, навалиться всем телом, чувствуя, как стучит под тонким платьицем ее сердце, попробовать на вкус ее губы, провести рукой по нежным щечкам, подхватить на руки и кружить, пока оба не упадут в колкий, пахнущий теплом стог сена…
Но Евдокия не давалась. Ерепенилась и задирала нос, на танцах нарочно с другими в пару вставала, позволяла себя за талию держать, а Петю мерила насмешливым взглядом и отворачивалась. Ну куда ж ему, одна нога короче другой, плечо правое чуть вперед выдаётся – уродец… Про таких бабки сказки сочиняют да малых детей пугают.
Петя родился здоровым, могутным пареньком. В три года бегал по двору в одной рубашонке, зато с огромной палкой, грозился курей всех «к ногтю», помогал отцу таскать дрова, в лес с ним ходил, топором махать еще не мог, но уже подбирался к инструменту. Только Захар отвернется, Петька тут как тут, в руках топорище держит, сам маленький, ногами в землю уперся и замахивается, того гляди или обухом себе по голове, или лезвием ноги посечет. Отец спохватывался, отнимал топор, грозился выпороть, если еще раз без спроса парень что возьмёт, а потом, отвернувшись, улыбался – хороший парень растет, лихой, хваткий, мастеровой! В пять лет Петька уже сам доходил до МТС к отцу, сидел на приступочке, наблюдал, как батя трактор чинит, как лазает у него в нутре, руки от масла потом тряпицей вытирает. Запах топлива из канистр кружил голову, рык машины, бульканье, чихание мотора заставляло вздрагивать и напряженно следить – поедет или нет... В мастерской было жарко и душно, солнце разогревало крышу так, что хоть яичницу жарь, большие распахнутые двери пропускали внутрь легкий ветерок, но он только гонял раскалённый воздух туда–сюда, не давая прохлады.
Идти на МТС нужно было сразу после того, как тётя Павлина принесет в их избу молоко. Она приходила часам к одиннадцати, брала бидон, заранее приготовленный матерью Пети, Катериной, кивала мальчишке, возившемуся с котятами на крыльце, отливала из большой тары нужную порцию и уходила.
Петькина забота была втащить бидон в дом, не расплескав ни капли, убрать, куда велено, а потом, выудив из печки томящийся там в котелке отцовский обед, разложить всё по судкам и бегом бежать к Захару.
Петя, надев штаны и схватив со стола накрученный узелок, перелезал через забор и несся по дороге, кивая прохожим. Те только рот откроют, чтобы поздороваться, а мальчишки уж и след простыл.
Прибежит Петя к мастерской, найдет глазами отца, сядет тихонько, грудь волнами ходит, худенький живот почти к спине прилипает, а потом надувается от глубокого вздоха, каждую мышцу видно, хоть анатомию изучай. Сидит тихо–тихо, наблюдает. Уж очень интересное это занятие – машины…
Отец, завидев Петьку, кивнёт, руку вскинет, мол, еще пять минут жди, доделает дела, ладони ополоснёт, гремя рукомойником, и идёт есть. А Петя уже на деревяшках узелок развязал, всё, как положено, разложил, поправил. Яйца ноготками пошелушил, картошку почистил, огурец, сочный, темно–зеленый, на видное место положил, чтобы пупырки на солнце черными точками горели.
— Спасибо, сынок. Ну, налетай! — отец потреплет мальчишку по соломенно–желтой, иссушенной солнцем шевелюре, разломит краюху хлеба напополам и протянет сыну. Тот отнекивается, мол, мать не велела, но Захар улыбнется, скажет тихо, ласково:
— Бери, сынок, составь компанию!
Тогда Петька сдавался, уступал своим желаниям и жадно вгрызался в жесткую, хрустящую корочку своими острыми, молодыми зубами.
Захар ел медленно, с наслаждением, Петька же враз проглатывал свою половину и, запив угощение квасом, откидывался назад, облокачивался спиной о разогретые доски и, закрыв глаза, мечтал. Он будет, как отец, мастером. Его будут уважать, кивать, когда он идёт по деревне, его совета будут ждать с открытым ртом, а окрика бояться, вжимая голову в плечи. Надо только, говорят, подучиться, училища какие–то есть, тогда будешь умнее, новую технику с закрытыми глазами разбирать сможешь… Но Захар только усмехался на такие разговоры. Технику не изучать надо, за партой штаны протирая, ее надо слушать, гладить, тряпкой масляной обхаживать, чувствовать надо. Этому не научишь, это в крови заложено.
Петя не знал, получится ли у него, как у отца, «слышать» трактор, но особенно не переживал. Рядом всегда будет Захар, он поможет…
Собрав посуду обратно в узелок, отец щелкал Петьку по кепке, которую тот уже без спроса натянул на голову.
— Пора, сынок. Беги, а я работать пойду. Матери передай, сегодня поздно буду, собрание у нас вечером.
Петя кивал и, подмигнув отцу, бежал домой, чтобы до вечера гонять по двору ленивых кур, дразнить оранжевоногих, задиристых гусей или купаться, плюхаться в реке, на мелководье, крича и гикая сидящим на берегу девчонкам, а особенно Дуньке, что жила через три дома от Захаровой семьи…
Всё бы сладилось, текла бы жизнь Петра ровно и гладко, но в восемь лет из могутного, широкоплечего, похожего на циркового атлета паренька Петя превратился в кривого калеку. Случайность, глупость, подпитываемая бравадой перед девчонкой, изменила многое…
Его затоптала лошадь, когда Петька решил оседлать нового, только что купленного председателем, молодого скакуна. Тот пасся, стреноженный, в загоне, Евдокия и Петя, о чем–то споря, шли мимо.
— Ты смелый? — остановившись и прищурившись, спросила Дуня у паренька.
— А то! — выпятил вперед грудь Петя. — Чем доказать?
— Оседлай Королька, — кивнула на коня Дуня. Ей нравилось крутить этим мальчишкой, управлять, точно марионеткой. Он, чуть она попросит, бежал в лес набирать ей малины, лазил на деревья, чтобы достать «вон тот листик, самый огромный», нырял на дно речки, чтобы нащупать там ракушку и подарить ей. Женскую власть Дуня научилась использовать рано, ею и жила, сама собой восхищаясь.
— Королька? Он дикий, опасно, — задумчиво протянул Петя.
— Опасно… А говорил, что смелый! Настоящие храбрецы не думают, они делают подвиги, и всё!
Какой в том был подвиг, Петя потом и объяснить не мог, да только перелез через загородку, постоял, наблюдая за конём. Тот, подняв голову и прядя ушами, задрожал, втягивая ноздрями новый, Петькин запах. В нем не было страха, но и силы, уверенности Королек там тоже не учуял. А значит, мальчишка слаб, победа будет на стороне лошади…
Пётр осторожно подошёл к животному, вытянул вперед руку, стал что–то шептать. Дуня, застыв, наблюдала. Схватившись за уздечку, Петя провел рукой по гриве Королька. Жесткая, густая, чёрная, она утопила в себе его пальцы. От тела животного исходил жар, точно от печи.
Оглянувшись и увидев, что Дуня насмешливо смотрит на него, Петя изловчился и запрыгнул на спину Королька. Тот замер, удивленно заржав.
Кто знает, что бы было, если бы Дуня в этот момент не стала подпрыгивать, хлопая в ладоши… Ей так понравилось, что ради неё, Дуняши, глупый Петя совершил настоящий подвиг, что она закружилась на месте, раскинув руки и запрокинув голову. Весь мир подчинится ей, поклонится ее красоте, раболепно согнётся, стоит ей, такой красавице, попросить о любом пустяке!..
Королек испугался расправившейся солнцем красной юбки девочки, мотнул головой, взбрыкнул и сбросил Петю на траву.
Руки Петьки, вцепившиеся в гриву, ослабли, соскользнули, он закричал и упал, краем глаза видя занесенные над ним копыта. Откатившись чуть в сторону, Петя попытался убежать, но Королек, ослепший от страха, побежал прямо на него… Ударов ног коня Петя не чувствовал, потерял сознание сразу, боль просто выключила его из этого мира. А Дуня, испуганно распахнув глаза, стояла и смотрела… Мир может подчиниться ей, но он гораздо шире и свободнее, чем её воля…
Петра спас дед Кирилл. Услышав возню и ржание, почувствовав недоброе, он, бросив телегу, как мог быстро, дошел до загона. Бежать не мог, раненая на фронте нога сразу обмякала и повисала поленом, стоило напрячь её.
— Петя, Петька, а ну глаза–то открой! — шептал он, вытащив паренька за загородку. — Ну что же ты творишь, дитя неразумное! Дунька, ты надоумила?! Ты?
Девчонка плакала, объясняла, что хотела только пошутить, Петя сам виноват, сам полез…
Кирилл Фёдорович подхватил мальчика на руки и понёс к телеге.
Петя, извиваясь, кричал, но Кирилл не отпускал его.
— Ничего, потерпи, сокол. Потерпи, сейчас всё пройдёт!..
Фельдшер, бывший фронтовик, запойный Игнатий Егорович, кое–как наложил шины, сказав, что срастётся как на собаке. Велел уложить Петра на доски, чтобы пожестче было, и ждать…
Петя долго лежал в избе, постанывая и чувствуя, как внутри хрустят обломанные кости. Его мать, Катерина, испуганно хватала сына за руку, гладила по голове, жалела. Отец, узнав о том, что случилось, Петьку отчитал, сказав, что голова на плечах ему не за тем дана, чтобы шапку носить, сказал, что сам парень виноват, ему с этим жить!
Но в душе переживал. Инвалиду всегда и везде тяжело. Особенно в деревне – себя надо прокормить, семью, работать надо, а как тут теперь трудиться, если ты кривой, косой стал, усечённый?..
Злился ли Петя на Дуньку? Сначала он и не думал о ней, потом, когда боль отпустила, стал размышлять и пришёл к выводу, что отец прав – сам во всём виноват.
А Дуня… Её Катерина на порог не пускала.
— Тёть Кать, ну я одним глазком! — молила и канючила девчонка.
— Уходи, Евдокия. Уходи, а то прутом отхожу! — зло шептала Катя, перегородив собой вход на крыльцо. — Мало тебе бед, еще хочешь поиграться? Да чтоб тебя так саму поломало, как Петю! Уходи, а не то!..
Катя наступала на Дуньку, та пятилась назад, упиралась спиной в калитку, потом, заплакав, убегала.
Когда Игнатий Егорович разрешил Петру встать, тот, опираясь на руку отца, доковылял до зеркала. Оно висело над раковиной, отражало лишь часть смотрящего, да и то как бы сверху. Мальчик мельком рассмотрел себя, отвернулся и зарылся головой в отцовские ладони. Одно плечо выдавалось вперед. Срослась неправильно кость и на ноге, укоротившись.
— Ничего, Петя, ничего. Главное, что есть они, руки и ноги, а уж как с ними жить, мы разберёмся! А ну отставить нытьё! Собирай, мать, на стол. Праздник будем праздновать, Петя на ноги встал. А ты, Игнаша, — повернулся Захар к фельдшеру и, увидев, как тот облизывается, указал врачевателю на дверь. — Ты, Игнат Егорович, топай–ка отсюда.
— Нехорошо, Захар, — прошептала Катя. — Он же врач!
— Да какой он врач! Палач он, а не врач! Последние мозги пропил еще года три назад, теперь людей уродует! Уходи, Игнатий, пока беды не случилось!
Тот, ворча, удалился…
Ходить Петя научился достаточно сносно, ну прихрамывал, бегать не мог, по хозяйству тоже несподручно было с вывернутым вперед плечом трудиться, но и с этим справился.
Евдокию он равнодушно пропускал мимо, если та встречалась на пути, или, если она сама лезла к нему, со своим «Здравствуй, Петька!», кивал, останавливался и гордо смотрел в бесстыжие ее девичьи глаза.
«Гнилая девка растёт!» — говорили про неё родители мальчика.
Он слышал, кивал, а потом, вдруг завидев её, идущую в легком, просвечивающем на солнце платье и с букетом полевых цветов, замирал, грудь часто–часто вздымалась, а глаза горели пламенем.
— Приворожила она его что ли?! — сокрушалась Катерина, наблюдая, как меняется сын при виде Дуньки. — Ведьма!..
Чтобы хоть как–то исправить походку, Петя приспособил к короткой ноге, к башмаку, деревянный чурбачок. Обтесал его по форме ботинка, гвоздями к подошве приколотил, попробовал – действительно хорошо! Бегать не получится, но ходить, не припадая на калечную ногу, стало возможно. Тяжелее было зимой. Деревяшка то обледенелой глазурью скользила по насту, то в слякоть набирала в себя воду, распухала, точно губка, а потом трескалась от навалившегося мороза… А в школу надо ходить, как не крутись!
Пришлось опять иноходцем хромым в валенках семенить по тропинке к срубу на краю деревни, к школе. Пропустить бы, забросить, ведь какой теперь из Петра мастер, но нет! Там Дуня! Печаль и радость, зло и безмерное счастье одновременно рождались в душе парня, когда он видел впереди себя, через две парты, перекрестие фартука на ее спине, когда она, нервничая, потому что не выучила урок, выходила к доске и краснела, потупив взор. Кто–то хихикал, видя растерянность девчонки, кто–то пытался ей подсказать, шевеля губами, а Петя просто смотрел. И она смотрела на него. Только он не понимал, что говорит этот взгляд, столько всего в нём было понамешано, что не разобрать!..
Солнце делало над деревней ход за ходом, один год сменял другой, дети росли. Хоть ты здоровый, хоть убогий, хоть кривой, косой, заика, а возмужание никто не отменял.
И вот уже девчонки выбирают парней для танцев, бегают с ними в кино, шепчутся с подружками, обсуждая, кто на кого смотрел сегодня по–особенному.
Дунька, первая красавица и модница, благо мать сама за швейной машинкой сидит, может любую вещь тебе изобразить – хочешь королевский кафтан, а хочешь, юбку, какая в телевизоре была на ведущей новогоднего «Огонька», внимание ребят принимала с одобрением, хихикала, жеманничала, стреляла глазками и поводила плечиками, слушая выученные наспех стихотворения про любовь, коими теперь были заняты головы мальчишек.
Пётр держался в стороне. На что ему рассчитывать?! Только на посмешище себя выставлять! Лучше уж он будет любить её молча, издалека. Единственными знаками внимания, которые он позволял себе, были цветы. Он приносил и засовывал их в парту девчонке. Придёт раньше всех, откинет крышку стола, в ящичек подарок свой душистый положит, и, как ни в чем не бывало, идет стоять на школьном крыльце.
— Ой, Дунька, опять тебе букет?! Да от кого, ты знаешь? — подружки так и стреляли глазами, выискивая, кто из парней покраснеет или смущенно отвернется.
— Не знаю. Да какая разница! Только пусть он, — тут она загадочно приподнимала брови, — имеет в виду, меня подарками не купишь! Я только настоящих, смелых ребят выделяю!
— Да что ты! Это же романтично! Цветы… Каждый день…А что он должен, по–твоему, рыцарский турнир устроить? Уж больно ты гордая! Проморгаешь своё счастье, Дунька!
Но Евдокия пропускала эти замечания мимо ушей. Проморгать может только растяпа, а если с умом да грамотно подойти, то сколотишь свою судьбу сама, будут все завидовать.
Однажды в деревню приехали студенты–третьекурсники, то ли будущие инженеры, то ли математики. Их расположили в пустующей на лето школе, там устраивались приезжими и танцы. Магнитофон горланил на всю округу, молодёжь, вдоволь накупавшись и переодевшись в «модное», дрыгалась в большом, освобожденном от парт классе.
Скоро один из гостей, Витя, Дуньку заметил, выделил, всё фотографировал, а она смеялась и кокетничала.
— Ну что же вы, Виктор, ни одного снимочка так и не оставите? А давайте, мы с вами вместе, на память, так сказать, сфотографируемся!
— Отличная идея! — Виктор кивнул. — Да кого же попросить нас снять? Кто у вас тут с техникой дружит?
Евдокия не задумывалась ни минуты.
— Петя! Петь, поможешь? — окликнула она стоящего у кустов рябины знакомого. — Фотографию нам надо сделать. Витя, вы объясните ему, что и как нажимать!
— Не, сами уж как–нибудь, — покачал головой Пётр. — Некогда мне пустым заниматься!
— Почему же пустым? — Витя любил длинные, с цеплянием к словам и многозначительными вздохами дискуссии. — Вы, должно быть, не понимаете всей важности фотографических снимков! Это остановка времени! Самая настоящая, какую могут сделать люди! Вот будет Дуняша старая, будет ей лет этак семьдесят, а на фото всё еще молоденькая, тростиночка, алый цветок. Так от чего же это пустое?!
— От того, — бросил на землю Петя окурок, — что кнопку нажимать – дело нехитрое, каждый сможет. А вот путное что сделать — это уже сложно, это думать надо, а вы этому не обучались.
Виктор надулся, выпятил грудь, приготовился, как петух, кинуться в бой, но тут встряла Дуня. Крутя нитку бус на шее, она снисходительно улыбнулась Пете, потом тихо, одними губами прошептала: «Пожалуйста… Ты же поможешь? Очень прошу!»
Петя, покачав головой, медленно зашагал к веранде, где сидели Дуня и Виктор, поднялся по ступенькам, выхватил из рук студента фотоаппарат и приготовился снимать.
Девчонка приникла к плечу Вити, завела глаза, улыбнулась. Виктор тогда ей был абсолютно безразличен, недалёкий и простоватый, он не привлекал ни внешностью, ни умом. Но позлить Петра, подразнить его, заставить страдать, ревновать, было делом интересным и веселым. Студент приедет и уедет, а Петька тут, с Дуней останется, она веревки из него вить будет, пока на коленях не приползёт, о любви умоляя!
Петя приник к глазку, потом щелкнул кнопкой и, пожав плечами, усмехнулся. Фотоаппарат у парня был хороший, вот бы и Пете такой, интересно всё–таки…
— А теперь ты меня! — он протянул фотоаппарат обратно Витьке, подошел решительно к Дуне и, подождав, пока Виктор отрегулирует резкость, сгрёб девчонку в охапку и поцеловал. Она вырвалась, отхлестала парня по щекам, вскочила и убежала, а Витя, растерянно пожав плечами, тихо спросил:
— Так вы с ней того, что ли? Вместе? Я не знал… Даже не подумал как–то…
— А если и вместе, что тогда? — равнодушно сплюнул Петя. — Думаешь, такие, как я, не могут бабу завоевать?
Студент пожал плечами. Убогость Петра поначалу и заметна не была, она скрывалась за уверенным, прямым взглядом и гордо вскинутой головой. Не каждый так сможет… Прав Захар – могутный мужик всегда себе цену знает, хоть напополам его разруби!
— Снимочек потом отдай, про меня который! — крикнул вслед уходящему Виктору Петя…
Дунька сбежала через неделю после отъезда студентов. Те, сев в автобусы, помахали руками деревенским, увозя с собой ровный, с полосками по вороту футболок и тонких бретелек загар, авоськи с гостинцами и цветы, что насобирали девчонки на лугу у реки.
— Приезжайте еще! — кричали одни.
— Непременно! — высовывались из окошек другие.
Захар, стоя рядом с сыном, тоже провожал гостей.
— И тебе бы в город надо, — тихо сказал он, положив Пете руку на плечо.
— Зачем? Чего ты придумал еще? — парень удивленно оглянулся. — А вы, а мать как же? Дел много, она одна. Ты тоже, вон, постоянно в заботах. А если сейчас еще тракторы дадут, так вообще домой не вернёшься, так и будешь ночевать в мастерской.
Председатель выбил для своих работников еще пять тракторов. Не новых, «ношеных», с недочётами и поломками, но на ходу. Все их нужно осмотреть, перебрать моторы, как говорил Захар, познакомиться.
— Так я о том и говорю, сынок. Помощь нам нужна, это ты прав! Но учёная, не так, как мы, наугад тыкаемся, по старинке всё делаем, а современная! Поехать бы тебе, отучиться, вернешься уже совсем другим!
Пётр, прихлопнув вертящуюся у руки муху, хмыкнул.
— Дык я уже другой. Не заметил?
Развернулся и ушёл.
Он не показывал виду, но своего тела стеснялся. Купаться ходил только на рассвете или уже впотьмах, когда все по домам сидят или под гармошку песни у клуба поют. Он никогда не раздевался по пояс, всегда в рубахе, только рукава подворачивал. Какая уж тут учёба, да среди городских?! Засмеют!
Вон студенты эти как пялились, будто карлика из цирка увидели… Нет! Здесь дом, здесь и работа найдётся. А науки – это не для Петра!
О том, что Евдокия сбежала, собрав свои вещички в старый мамин чемодан, узнали от Кирилла Фёдоровича.
Мать Дуни, Василина, сычом затаилась, только записку от дочери в руках мяла.
«Прости, мама. Я уезжаю, буду теперь в городе жить, с Виктором Макаровым. Не злись.» — вот и всё объяснение.
Потом подружка Дуни созналась, что сговорились молодые еще недели за две до отъезда, всё распланировали. Евдокия должна была добраться до станции, там купить билет на поезд, а уж в городе Витя ее встретит.
— Петь, слыхал, Дунька–то чего отчебучила? — качал головой дед Кирилл, подвозя парня до МТС на своей скрипучей, чуть присыпанной сенцом телеге.
— Чего? — хмуро глядя в сторону и жуя травинку, спросил парень.
— Сожительствовать поехала! С этим фотографом! Вот девка – как была с детства непутёвая, так и выросла. Вся в мать! Сама себе жизнь исковеркает, потом прибежит, да уж поздно будет! Василина тоже падка была на всяких таких…
Кирилл покрутил в воздухе рукой, будто лампочку закручивал.
— Каких таких? Виктор этот совершенно обычный.
— Это для тебя он обычный, а для баб городской мужик, да еще фасонистый, да с причёсочкой, что у нас только курам на смех, самый что ни на есть принц! Дунька–то девка недалекого ума, да ноги длинные, сама кукла, а умишком Бог не наделил, вот и клюнула. Поматросит и бросит её. Если вообще встретит… Вся в мать…
Василина привезла Дуньку из города в одеяльце замотанную, вернулась в родной дом с младенцем на руках, так и не выйдя замуж. Началось с того, что приезжал к ним в деревню мастер, электричество барахлило, вот его и вызвали. Василина тогда дочкой председательской была. Слово за слово, пока гостя кормили, пока вопросы решали, она и влюбилась. Электрик тот старше нее лет на десять, видный, словечки разные знает манерные, комплименты шепчет жаркие – девчонка и купилась. Электрик уехал через две недели, пожив у председателя и вольно погуляв на просторах матушки России. Василина плакала, провожая, всё тянулась, чтобы обняться, но мужчина вдруг стал чураться её, велел потом, тайно приехать. «Как–нибудь устроим тебя!» — прошипел он и укатил.
Потом только девчонка поняла, что даже адреса не оставил. Но любовь слепа и наивна. Особенно молодая, незрелая. Василина раздобыла адресок через секретаря Правления, собрала вещички и подалась за суженым…
Вернулась через десять месяцев, с дитём и убежденностью, что все мужчины на земле гнилые и похотливые червяки. Мать тогда отходила гулящую свою дочь хворостиной, поругала, но пуще для соседей, чтобы знали, что, мол, не одобряет она поступков дочки, страшно наказывает. Пошумели, да и стали жить, как раньше. Только Дунька теперь еще прибавилась…
— Учиться она поехала, — упрямо сказал Пётр. — Все сейчас едут.
— Учиться–то да… Только чему?.. — протянул дед Кирилл, легонько хлестнул лошадь и замолчал.
«Вот она штука – любовь… – размышлял он. — Соединяет такие частички, которые ни в жизни бы сами друг к другу не потянулись! Евдокия и Пётька… Ну какая между ними схожесть? Да разве такие могут любить друг друга? Ан нет… Только все ж с характерами – Пётр гордый, непреклонный, себя уже похоронил, от жизни отдалился, Дуньку бы ведь в два счёта уломал, но сам проворонил! А всё из–за стеснения. Да после войны все приходили – кто без ноги, кто без руки, кто глухой, кто обгоревший, но жили! И плодились, и семьи росли, и мужики были нарасхват! Вот у них в колхозе тогда тоже покосило мужское племя, бабам хоть волчицами вой, но прислали в конце сорок четвертого контуженного товарища, агронома, с лицом в ожогах. Плюгавый, ноги колесом, на анфас и смотреть страшно, но интересный в обхождении мужик был, Кирилл сам видел, потому что тогда с ногой своей на побывку приезжал, из госпиталя направили. Так вот этот агроном всё население очаровал. Он и сам по женской ласке да плоти охот был, умел лаской отплатить. В общем, чуть не передрались из–за него бабы. А агроном, чувствуя, что натворил дел, взял, да и в конвульсиях свалился прямо на собрании общем. Забегали женщины, жалеть его стали, помирились, потом по очереди молоко носили, вкусности с огорода, у кого что было, «для восстановления сил». Агроном только стонал:
— Кирюх, ну вот что я тут, как бык племенной какой! А?! Уеду! Вот оправлюсь и уеду, сил моих нет! И ведь одна другой краше, как выбрать!
Кирилл, баюкая на лавке ноющее колено, смеялся.
— А ты, и правда, поезжай. Мы уж как–нибудь тут справимся. А вот какая за тобой поскачет, ту и бери!
— Точно! — агроном даже приподнялся на подушке, так ему эта идея понравилась. — Проверка такая будет!
Уехал. За ним доярка одна, Симочка, подалась, всё бросила – дом, хозяйство, — с одним кулёчком убежала счастье свое догонять. И не посмотрела, что рябой да припадочный… Любовь тогда была не придирчива, милостива. Серафима приезжала потом с агрономом, расписались они, дочку народили. И счастливее Симки тогда не было, кажется, никого. И не смотрела, что муж у неё с изъяном.
А Дуня… Стеснялась, думала, засмеют подружки, что с убогим дружбу водит, вот и оттолкнула Петю… Жалко… Всё не так…
— Не так всё! — вдруг горько покачал головой дед Кирилл. — Не по–людски!
— Чего? — равнодушно переспросил Пётр.
— Да всё! Ведь ты.. Ведь она… Аааай! — махнул Кирилл Фёдорович рукой и погнал лошадь еще быстрее. — Молодые, сильные, а умишка, что у курёнка!
Жена Кирилла Фёдоровича, Анастасия, учительницей в школе работала. Потом во время войны в партизаны ушла, вернулась без руки. Кирилл смеялся – один без ноги, считай, вторая без руки, а сложить – так единое существо, полноценное! Такими и были – единым, неделимым, хоть клещами рви. Насти не стало лет семь назад. До сих пор дед Кирилл, если устанет, забудется, или по пьяному делу домой придёт, зовет ее в горнице, прислушивается, всё ждёт, что подаст голос… Любовь…
Пётр, зло гикнув, соскочил на ходу с телеги, упал в траву, да так и лежал там, пока не успокоилось сердце.
Он вспомнил, как однажды он пошёл вечером купаться, ночью почти. Залюбовался на луну, сидя на мостках, и тут услышал, что сзади кто–то подошёл. Оглянулся – Евдокия. Петя к рубахе бросился, прикрыться, но девчонка не дала.
— Не надо… Это ничего… — она села рядом, провела рукой по выпирающей под кожей кости на его плече, по сильной, мускулистой спине.
Луна бесстыдно смотрела, как дрожали губы, руки, как исполнялась Петина мечта – поцеловать эту странную, неспокойно мечущуюся по жизни девчонку.
— Ты простишь меня? — прошептала Евдокия.
Он не знал, за что просит она прощения – за то ли, что тогда по ее воле полез к Корольку, за то ли, что теперь никогда не будет она с Петром, боясь насмешек подруг…
Простил. На всю жизнь, за прошлое и будущее, за всё, чего лишила себя и его…
… Виктор Дуньку так и не встретил. Но она девушка приметливая и памятью хорошей обладает, пошла прямиком к институту, где Витя числился, прорвалась к декану, села напротив него и сидит. Пока, говорит, Виктора не вызовите, не уйду, а еще сообщу в газету, что вы семью разрушаете!
Витька был для нее билетиком в другую, красивую жизнь. Надоело смотреть по телевизору, как женщины в красивых платьях ходят по гастрономам, живут в отдельных квартирах, танцуют в ресторанах, примеряют туфли и едят мороженое, прогуливаясь по набережной. Евдокия тоже так хотела. Деревенская жизнь, приземленная, грязная, с баней по выходным и рутинными обязанностями, с коровами, навозом и тяжёлым трудом, ей не нравилась.
— Надо в люди выбиваться! В люди надо… — твердила она, покупая билет на поезд.
О Петьке тогда старалась не думать. Он там, в прошлой жизни остался. Если бы захотел, то уж давно бы вернул беглянку!..
Виктора тогда нашли, велели явиться в деканат, под страхом отчисления приказали увести с собой Дуньку. Та вскочила, улыбнулась, бросилась к суженому на шею. А тот только досадливо хмурился.
— Смотри, Витя, семья – это ячейка общества! — декан, понимая, в какой просак попал парень, усмехнулся. — Не проворонь счастье! Ставим твою жизнь на контроль, если что помочь, обращайся. Ты у нас теперь студентам пример, так сказать…
Евдокия робко переступила порог большой, профессорской квартиры. Мать Виктора, Елизавета Андреевна, не спеша вышла из комнаты, допивая на ходу кофе.
— Витенька? Ты уже вернулся? Привел? Это та самая девочка, что по хозяйству помогать будет?
Дунька раскрыла, было, рот, чтобы возразить, но Виктор шепнул ей, чтоб помалкивала, а не то вылетит отсюда.
Мать Виктора провела ее в маленькую комнатку с узким окном, кроватью и тумбочкой.
— Ну вот, собственно, что мы готовы вам предложить. Ну, обязанности вы знаете – приготовить, помочь с уборкой, следить за порядком, одним словом. Да, платить будем в конце месяца.
Евдокия растерянно огляделась.
— Всё, я уйду сейчас по делам. Витя! Витенька, — позвала Елизавета Андреевна. — Ты покажи, что и как у нас на кухне. Всё, милый, побежала!
Она чмокнула сына, потом стерла след от помады с его щеки и ушла.
Виктор, недовольно скривив губы, повернулся к девчонке.
— И зачем это всё? Ты что там себе навоображала?! Что наговорила?!
Евдокия, мигом поняв, что её не ждали, закусила губу, потом, гордо подняв подбородок, ответила:
— Я? Я приехала, потому что у нас с тобой будет ребенок. И если ты хочешь доучиться и остаться у декана на хорошем счету, будь добр, поговори сегодня с матерью, объясни ей, кто я. Я могу это сделать сама, но тогда уж не обессудь. А могу в суд подать, говорят, так тоже можно.
— Какой суд?! Что ты несешь?!
— А за нападение. Да придумаю что–нибудь! Ну, так как жить дальше будем, а?..
… Сто раз потом она вспоминала дом, деревню, Петьку, сидящего на телеге впереди и посвистывающего на лошадей. Но уехала от неё та телега, Петька даже рукой не помахал. Зато она теперь как будто жена молодого специалиста, инженера, живет в квартире с видом на набережную, по выходным гуляет в Нескучном саду… Они не расписаны, Витя сказал, вот родит, тогда банкет закатим… Всё хорошо, только Дунька мороженое не ест, прогуливаясь. Свекровь ей денег не даёт, Виктор пропадает целыми днями в компаниях, вот и колесит Дунька с огромным животом по улицам, скучая и рассматривая витрины магазинов. Вот они, платья, бери! Да не ухватить… Опять хорошая жизнь мимо проходит…
Отец Виктора, Аркадий Платонович, врач по профессии, какой–то знаменитый, к Дуне относился с жалостью, баловал её конфетами.
К нему часто приходила какая–то девчонка, дочка дворника, занималась, что–то там по медицине учила. Дуня только губы поджимала, ведь надо так, а, — дочка дворничихи у них чаи пьет, а Дуня, ребенка вынашивающая, хуже приживалки!..
Евдокия родила девочку. Виктор не стал встречать её из роддома, приехал только свёкор. Он усадил бледную Дуню с новорожденной Светочкой на руках в машину и тихо сказал:
— Ну, вот и всё, Евдокия. Виктор уезжает на север, там место ему хорошее дают. Жениться на тебе он не собирается… А жалко, может, и сладилось бы еще… Ребенок всё–таки! А ну–ка дай внучку–то поглядеть!
Мужчина, затаив дыхание, наклонился над конвертом и стал рассматривать личико спящей Светы.
— Ну и как? — сухо просила Евдокия.
— Хорошенькая. На тебя похожа…. Значит так, деньги тебе я буду высылать ежемесячно, на ребеночка, ну и на тебя саму… Как можно будет, устроим тебя на работу. Помолчи и дослушай! Возмущаться она надумала!.. Елизавету Андреевну так просто не проведёшь, Виктор ей все уши прожужжал, что не его ребенок, что ты… Ну… Гулящая… Она видеть тебя больше не хочет. Так вот, о судьбе твой я не забуду, о Светочке тоже. Но и сама теперь поворачивайся. А то, может, домой тебя снарядить, а?
Дуня, на миг задумавшись, отрицательно покачала головой. Позор дома будет, клеймо… И даже не о матери подумала, та внучке обрадуется, покричит, побуянит, да и примет. Не о подружках – она среди них теперь будет особенной, можно даже повернуть всё так, чтобы считали ее знающей что–то особенное, сокровенное, уважали бы за смелость и свободу мыслей…
Петя… Вот кого она стеснялась. От него боялась услышать оскорбление – заслуженное, правильное, но как саблей секущее…
Свёкор привез Дуньку в коммуналку, где жил раньше, много–много лет назад.
— Комната за мной числится, так что никто тебя не обидит. Деньги на стол я положил. Если помощь нужна, или случится что, наш телефон ты знаешь, но аккуратно звони, чтобы на Елизавету не попасть. Всё, пора мне.
Он прикрыл за собой дверь, а Дуня все стояла посреди комнаты с ребенком на руках. Вот тебе и вырвалась в город…
Кое–как устроившись, Евдокия упала на кровать и уснула. Проснулась от хныканья Светы, испуганно уставилась на неё, не понимая, откуда та взялась. Потом всё вспомнила, тихо заплакала…
Как только стало возможно, Свету определили в ясли, а Евдокию Аркадий Платонович устроил на фабрику фасовщицей конфет.
Стоя у конвейера, Дуня смотрела, как сладкая жизнь бежит мимо неё, как ярко сверкают красивые обёртки, как нарядно смотрятся коробочки, в которые надо сложить шоколадные конфеты, чувствовала, как пахнет карамелью и жжёным сахаром… А она опять в стороне, обслуживает этот праздник вместо того, чтобы участвовать в нём…
Дуня долго сомневалась, а потом согласилась с Аркадием Егоровичем – надо учиться! Надо ребенка на ноги поднимать, а для этого зарплаты фасовщицы маловато. Аркадий, как она теперь звала его, договорился, Дуню вне очереди приняли в политехнический. Тамошнего декана Аркаша тайно лечил когда–то от болезни интимного характера, и тот остался ему должен.
Аркадий Платонович искуплял вину. Викторову, не свою. Ну, пожалуй, и свою тоже. Ведь мог бы ударить рукой по столу, велев сыну жениться, мог бы состряпать молодым квартиру, помочь, только вот по своему опыту знал, что счастья от такого союза всё равно не жди. На Лизке он тоже вот так женился – по причине беременности последней. Испугался, что заявит на него, что исключат из партии, опозорят. Хорошо ли им жилось? На людях – отменно. И дом в достатке, и жена красавица… А ночами выть хотелось от впустую прожитой жизни! Нет, пусть уж лучше Дунька одна будет, чем с тем, кто её не любит. А Светочка растет хорошенькая, умная, поет что–то на своем детском, тарабарском, может, певицей известной станет!..
Аркадий поначалу часто навещал «своих девочек». Откроет дверь своим ключом, прошмыгнет в комнату, Дуня в халатике, такая уютная, домашняя. Еды, правда, у нее никогда не бывало. Аркаша сам идет на кухню, готовит из того, что привезет с собой, кормит и Евдокию, и Светочку. Уходя, денег оставит, поцелует внучку в макушку и спешит домой, к Лизе. Потом на прощание стал целовать и Дуньку. Она не возражала…
Сколько он так еще сможет их прятать? Жена намекала, что неплохо бы комнату эту сдавать, да уж усмотрится как–то…
… Пётр, доковыляв до мастерских, устало опустился на стул. Прислали очередную партию тракторов, отец велел поглядеть, сам–то он уж не дойдет, что–то слабость навалилась…
Новенькие, только с завода машины блестели отполированными поверхностями, улыбались носами кабин. Скоро они выйдут в поле, залепит шины грязь, крыши покроются пылью, а моторы будут реветь от натуги, проталкиваясь по вязкой, мокрой земле вперед. Но для того и рождены они были, эти монстры, кентавры, чтобы быть там, где им должно!
— Ну, что Фёдорыч? Что скажешь? — Пётр звал Кирилла Федоровича теперь по–взрослому, наравне со всеми.
— А, Петька, ты! Хорошо, что пришёл. Звери, а не машины! Звери! Ребята надысь цепь притаранили к двум, на разрыв пошли. Разлетелась та цепь, что тебе комбинашка девичья. Мощные штуки!
— Чего–чего?! — вскочил Петя. — Чего там ребята сделали?!
Петра прочили в бригадиры трактористов, он уже проявлял характер, прорезался в нём нужный, повелительный голос.
— Дык… Это… Для забавы же… — Кирилл Фёдорович подмигнул. — Ты смотри, Петька, не зазнавайся. Не бригадир пока, так и не выступай! А то ребята тебя по головке за это не погладят…
— А мне этого и не надо, не сахарный, не растаю. А дисциплина чтоб была!
Пётр ударил рукой по железу ближайшей машины и пошёл к стоящим вдалеке и курящим работникам.
— Вырос Пётр Захарович! Вырос малец, любо–дорого поглядеть! — улыбнулся дед Кирилл. — Суров только, надо бы его женить, вот что!
Невеста отыскалась месяца через два, практикантка из медицинского, направили на лето в фельдшерский пункт набираться опыта. Нина, с виду девочка робкая, тихая, увидев Игнатия Егоровича и царящее в его владениях запустение, устроила такой скандал, что тот, заскулив, поднял руки вверх и сдался.
Сходив к председателю, Нина распорядилась, да, именно так – распорядилась дать людей и строительные материалы, к началу августа, даже с учётом того, что работали по вечерам, когда основные дела были закончены, в деревне отгрохали новенькую, в два этажа амбулаторию. Женщины собрали, у кого что было – шторки, скатерти, белье; мужчины сколотили нары, пока кроватей не привезли, столы, шкафчики мастерили. Теперь оставалось только заполнить эти хоромы работниками и всем необходимым.
— Дык когда ж откроется? — спрашивали любопытные соседки.
— Как только привезут лекарства, бинты, инструменты. Пальцами да наложением рук у нас столько Мессинг лечит, — пожимала плечами Нина.
— А Игнатий самогоном всё лечил! — смеялись бабы. — Если внутри болит, внутрь и принимай. Если снаружи – втирай, говорит, до порозовения кожных покровов.
Нина улыбалась. Она никогда в жизни не пробовала самогон, ничего крепче шампанского на Новый год не пила. А Игнатий Егорович был весь как будто пропитан спиртом, даже дышать рядом с ним было пьяно…
Однако у старого фельдшера можно было многому научиться. Он делал маленькие операции буквально на коленках, с минимумом инструментов и сопровождая всё отборным матом.
Мальчонку однажды принесли, собака покусала, Игнатий поглядел, обложил трёхступенчатыми выражениями и собаку, и мать ребенка, что недоглядела, потом кликнул Нинку, велел ассистировать.
— Что вы! Это надо в район отправлять! У нас ничего нет! — замотала головой девушка.
— Он не доедет до района, подхватит чего еще, потом мы виноваты будем. Чего стоишь? Готовь инструменты, надо латать паренька!
Начал, прищурившись, наклонился, потом выпрямился.
— Не вижу ничего… Ничего… Всё, конец. Нина, ты тут, а?
— Да рядом я, рядом! Потерпи, мальчоночка, потерпи, хорошенький! — гладила она по голове ребенка.
— Сама шей, — прошептал, протягивая вперед, не пойми кому, инструменты, Игнатий.
— Но… Но мы только…
— А я ослеп. Так понятнее?
Нина побледнела, потом осторожно принялась за дело…
Игнатий Егорович так и сидел теперь у окна, невидящим взглядом уставившись на улицу. Теперь он слушал. Скрипы, шорохи, звяканье чайной ложки, шелест отодвигаемой шторы, дыхание Нины.
Оно было всегда разным. «Боже мой! — думал по ночам мужчина. — Сколько же существует оттенков девичьего дыхания! Трепетное, испуганное, задумчиво–спокойное, рассерженное… А всё один человек, одна маленькая женщина…»
Нина избегала вечерних посиделок молодёжи. Не ходила в клуб, не гуляла по улицам. Она предпочитала чтение книг. Читала всё, что находила – в школьной ли библиотеке, у Игнатия ли Егоровича.
— Что, в детстве не доучилась? — усмехался фельдшер, когда слышал рядом с собой шелест страниц. Нина теперь жила с Игнатием, ухаживала за ним, боясь подумать, как же он дальше–то будет, если она уедет. А уехать она собиралась. Не век же куковать здесь, в глубинке! Хочется постоять за настоящим операционным столом, хочется носить белый халат и ходить по палатам, проведывая больных, хочется нормальную лабораторию, шкафчики и холодильники, полные лекарств, хочется…
— В детстве дел много было! — смеялась Нина. — Я матери помогала. Она дворником тогда работала. Не до книжек было. Как только еще школу окончила, сама удивляюсь. Учебники по ночам читала, а в пять утра уже во дворе, метем. Дом большой был, несколько подъездов, ученые жили, чистоту любили. Вот в благодарность за наши с мамой старания я в медицинский смогла поступить. Один профессор меня взял к себе в ученицы, понатаскал по предметам. Жена его русский язык мне помогла подтянуть. Хорошие люди! Вот встречу их когда–нибудь – до пола поклонюсь!
— Прям уж так до пола? Если б ты была пустышкой, то сколько в тебя знаний не вливай, а всё равно не задержатся. Сама себя тоже благодарить должна!
— Нет. Их – в первую очередь. Они очень добрые, милые люди. У них сын еще есть, Виктор. Уехал на север работать. А еще у них жила одно время девушка, ни то родственница, ни то знакомая. Беременная была. Дуней звали…
Нина отвлеклась, задумчиво перелистывая страницы, а Игнатий замер, потом мелко забарабанил пальцами по столу.
— Дуня, говоришь? Беременная?
— Ну да.
— И Виктором сына звали? — опять переспросил Игнатий Егорович.
— Ну да. А что такое? — Нина оторвалась от книги, посмотрела на сидящего у окна мужчину.
— Нет. Ничего. Родила? Ну, Дуня эта родила?
— Я не знаю. Она потом уехала. Я ее больше не встречала…
Фельдшер помолчал, потом сварливо потребовал обед.
— Да что вы! Еще ж и двенадцати нет! — удивилась Нина.
— А я есть хочу! Жалко, что ли?! — гаркнул он. — И налей, чего в сухомятку–то?!
Каким бы пьяницей пропащим он не был, а Дуньку своими руками принимал, пуповину перерезал и легонько хлопал, чтобы закричала… Да… Время пролетело…
… Как–то Пётр случайно обжёгся, схватился за ручку чугунной сковородки, почувствовал, как кожа моментально приникла к поверхности, стало нестерпимо больно. Мужчина застонал, стал трясти рукой, но от этого было только хуже.
— Петь, надо к врачу, а? — протянул вскочивший из–за стола Кирилл Фёдорович. Он теперь обретался в мастерских, всегда рядом с Петей.
— Не надо. Само заживёт! — отрезал Пётр.
Дед Кирилл с досадой вздохнул. Надо с их с Нинкой познакомить! Надо! Мировая девка, занозу тут ему вынимала. Кирилл Фёдорович и моргнуть не успел, а она уже говорит: «Всё готово. Можете идти!». Ниночка напомнила ему оду медсестру с фронта. Та тоже вот такой девочкой была, хрупкой, молоденькой, но так от ее присутствия хорошо становилось, что и пилюль не надо!..
Само никак не заживало. Петька хватался за всё забинтованной рукой, вспоминая об ожоге, только когда боль снова лилась вверх, к плечу. Потом загноилось у него, дергало, горело по ночам, точно угля насыпали.
Поняв, что так можно и руку потерять, Петя велел ребятам отвезти его в амбулаторию.
— К Игнатию везите Егоровичу. Он хоть и безрукий, но всё что–то посоветует!
— Дык там теперь новая, Нинкой кличут. Фельдшер–то ослеп, точно котенок!
Пётр нахмурился.
— Ладно, давайте к Нинке вашей!..
… Девушка услышала стук, побежала открывать.
— Вот, принимайте, — ребята ввели Петра Захаровича, своего бригадира. — Ну, мы на улице подождём.
Хихикая, вышли.
Петя во все глаза смотрел на стоящее перед ним видение. В тот ли миг, или уже потом, когда вместе дули на саднящую руку, но образ Дуньки навсегда улетучился из сердца, памяти, будто и не было её в этой жизни. А поселилась на ее месте Нина, Нина Астахова, девушка, чьи волосы пахнут мятой…
… — Ты что, Петька! У тебя еще не самый запущенный случай! Времени, конечно, много прошло, но можно попробовать! Можно и ногу, и плечо исправить! Давай поедем в Москву, у меня там один знакомый врач есть, он давно не практикует, но скажет, к кому обратиться. Петя! — Нина уговаривала мужа месяц, потом он всё же согласился.
— Да, ты стесняешься меня, поэтому предлагаешь? — тихо спросил он, разглаживая Нинины волосы.
— Ты что?! Нет, ну надо так подумать! — покачала она головой. — Я бы никогда не вышла за того, кого стесняюсь…
Поехали. Нина показала Петю Аркадию Платоновичу, тот нашёл специалистов, сказал, куда ехать.
— Долго и больно. Вы готовы? — спросил хирург, покрутившись вокруг Петра и посмотрев его снимки. — Где ж вы раньше–то были, молодой человек?!
— Ну… Долго – это сколько? — хмуро переспросил Пётр.
— Как пойдёт, — отрезал врач. — Вот список анализов. Сделаете, приходите. Эххх, — затянул он, потирая руки и рассматривая ножки Нины, — где мои семнадцать лет…
Пётр быстро зашагал вон из кабинета, потом обернулся, хотел что–то сказать доктору, но только махнул рукой.
— Мы больше сюда не придем, — вытянув жену на улицу, процедил сквозь зубы мужчина.
— Но почему? Это он так говорит, что долго, а на самом деле быстро всё. Зато красивый будешь!
— Чего? — Пётр резко остановился, Нина налетела на него, испуганно ойкнула. — Красивый, говоришь? А раньше пела, что и такой тебе нравлюсь!
Вмиг его недостаток, кривость стали чем–то особенным, выделяющим из толпы, точкой проверки жены на искренность, способом вывести ее на чистую воду!
Евдокия когда–то отказалась от Петра, потому что он был смешон, болен, изувечен. Девчонка на всю жизнь поселила в нем уверенность в его «плохости», убогости, второсортности, что ли… А что Нина? И она туда же!
— Петя! Ну извини, я не так выразилась, Петя! Не в красоте дело, слово другое надо… Ну… В здоровье же дело! Твоём здоровье!
Он как будто не слушал ее, шагал вперед, не разбирая дороги, отталкивал прохожих, зло глядя вокруг.
— Петя! — она схватила мужа за руку и развернула к себе. — Петя, у нас будет ребенок, ты будешь играть с ним, бегать, учить его рубить дрова и водить трактор. Ты должен быть готов!..
Она растерянно замолчала, заметив, что люди на автобусной остановке смотрят на них.
Пётр поднял на жену глаза, а потом вдруг подхватил ее и стал кружить. Нина потеряла туфли, визжала и смеялась, он тоже стал смеяться, счастливо, беззаботно, так как не смеялся много лет до этого…
Операция прошла успешно. Петя жаловался, что скучно лежать, просился на выписку, но врач не спешил, всё проверял, как срастаются кости.
К сентябрю Пётр и Нина вернулись в домой. У обоих началась новая жизнь…
Евдокия приехала в деревню, когда дочке было лет шесть. Из комнаты в коммунальной квартире ее выселили, учиться она так и не смогла, было слишком лень, а денег от Аркадия Платоновича больше не поступало, да и сам он их не навещал. Потом она случайно узнала, что Аркадий лежит дома, на руках жены, восстанавливается после инсульта…
Василина встретила дочь холодно. Та не сообщала о себе все эти годы, а тут заявилась с ребенком и чемоданом.
— Что, не нажила счастья–то? Хлебнула городской жизни да подавилась? — процедила она.
Дуня только вздохнула.
— Пустишь? Или нам другое жилье искать? — тихо просила она.
— Пущу. Твой дом, чего уж теперь…
Стали жить, молчали больше, каждая про своё думала…
Петра Евдокия увидела через неделю, случайно столкнулась с ним у магазина, удивленно распахнула глаза и, зажав рот рукой, всхлипнула.
— Привет, Дунь, — кивнул он. — Я слышал, работу ищешь? Ты к председателю зайди, может, что подойдёт. Садик у нас хороший… Ну, что ты так смотришь?! Ну я это, я.
Женщина хотела что–то еще сказать, но Пётр отвернулся.
— Петь, сумки возьми, тяжело! — из магазина вышла Нина, замерла, узнав Евдокию, кивнула.
Пётр повёл жену домой, а Дуня всё смотрела им вслед. И тут обошла ее эта тихоня! А ведь дочка простой дворничихи, сама из себя ноль! А поди ж ты, Петра захомутала! И не хромает он как будто, выправился… Чудеса!..
Евдокия, дернув дочь за руку, зашагала по улице, с неудовольствием кивая соседям.
— Ничего! — думала она ночью, ворочаясь в кровати. — Ничего! Будет и на моей улице праздник! Просто с выбором спешить не надо!..