Фрагмент.
Пивнев.
Чувство победы и свободы неповторимо. Когда его испытываешь после долгих и мрачных сомнений и исканий, сначала предаёшься ему без остатка, забыв о прошлом, а потом спохватываешься и понимаешь, что это лишь миг, отсечка, указывающая на то, что не топчешься на одном месте и не ходишь по кругу, а движешься в определённом направлении, пока не понятно в каком, но по прямой и из точки победы можно проследить место, откуда вышел...
Один из самых первых самостоятельных поступков, который вызвал это пьянящее чувство у F - момент принятия решения поступать в театралку. Вернее, само решение не было поступком, а являлось лишь результатом тупика, кризиса размышлений о неопределённом будущем. Миг победы заключался лишь в том, что он понял, что иного пути нет, и что глухое время топтания на месте миновало. Что же явилось причиной, по которой ему ничего не оставалось, как подойти к такому решению? Начнём с того, что хотя он и учился в математическом классе, ( в который попал скорее не из особых способностей к точным наукам, и даже совсем не от этого, а благодаря лишь стремлению администрации школы собрать в первый экспериментальный девятый класс наиболее активных учеников, к коим он и причислялся за общешкольные дела) он никак не мог представить себя ни в одном ВУЗе города. Наплевательское отношение к традиционному образованию родилось давно от раздражения на бесконечные разговоры родителей и родственников об этапах пути по выверенной общепринятой схеме – школа, институт, женитьба, работа и так далее, но те же родители совсем не брали в расчёт, что уже давно романтика и героика прочитанной им литературы надёжно пустила корни и успела расцвесть пышным цветом фантазий, если не сказать, иллюзий. Он не был бунтарём, скорее наоборот, он всегда следовал по пути, который оставался единственным, можно сказать выбора то и не было, то ли от лени, то ли от какой то веры, что всё равно вынесет. Дожидался в бездействии когда обстоятельства, в конце концов, складывались так, что уже ничего нельзя было сделать, как действовать так, а не иначе, и единственной дорогой часто оставалась та, на которой он чувствовал себя немножечко героем. Вот пример – в классе, одно время, сложилось, уже давно забытое, непонимание между классным руководителем Марией Фёдоровной и учащимися. Она нервничала, беспокоилась и на одном из классных часов ультимативно призвала весь класс к ответу, потребовав объяснить причину пренебрежения к ней. Все молчали, раздувая тягостную паузу. И он не выдержал гнетущего напряжения, сильно волнуясь, встал и сказал, что всё происходит от неуважения к классному руководителю. Причины неуважения в конец расстроенной Марии, объясняли уже другие, но вот этот первый шаг в разговоре пришлось сделать ему, и я настаиваю, что он пошёл на это не из легкомыслия или действительно неуважения к классной, к которой, кстати испытывал весьма двойственные чувства, о них ещё предстоит поведать, и не из чувства добиться справедливости и разобраться в сути проблемы, а по причине распространённого и в литературе, в кино, на радио принципа - «кто, если не ты?», какого то обречённого убеждения, что этот шаг должен сделать он. Возможно в дальнейшем понимание, что это качество, почти почётной, но гибельной функции в коллективе (первые всегда сгорают), может для него в дальнейшем сыграть злую шутку, заставило в других будущих коллективах держать себя обособленно, и постепенно очень далеко в будущем превратило в одиночку. Так вот, мечты о будущем, даже уже в девятом, предпоследнем классе, смешно сказать, а всё крутились вокруг мореходки, в Ленинграде или Владивостоке – в сибирской то лесостепи! Это после вымученных, за обещание родителей кинокамеры, восьми лет музыкалки; занятий всё сознательное детство в танцевальном кружке с классическим станком среди штук тридцати краснощёких девиц; бальными танцами с партнёршей одноклассницей и отличницей Аней Шиванёвой. Сплошной рафинад. Эх! Книжки, книжки! Джек Лондон с путешествиями и приключениями все шестнадцать томов стояли у родителей за рельефным стеклом вертикального шкафа – это понятно, там были и подписные Шолохова Куприна, Вальтера Скотта и ещё кого то – культурный набор скромной советской семьи, а великие одиночки кругосветчики, мореплаватели – Джошуа Слокам, Чичестер, Уильям Уиллис – откуда они взялись, маленькие книжонки в драных тонких обложках с рисованными картинками у отца - рядового инженера изыскателя?...Разве, покупал где-нибудь на вокзалах в долгую дорогу почитать в вагоне?
Получалось, что сама «судьба – родители» невольно готовила к миру подмостков. Иногда он сопротивлялся. Как-то зимой твёрдо решил не ходить в музыкальную, и уже несколько вечеров летал с горок с пацанами, как прямо в квартире над притихшими родителями нависла глыба с костылём - учитель по сольфеджио Пивнев Виктор Михайлович.
« Прошу вас, профессор Филиппов – малую терцию от ми вниз…», или
«… Макака Петровна Рязанова - постройте доминантсептаккорд в фа мажоре…»,
дети цепенели от его язвительного, сарказма с плохо скрываемой угрозой, так как долгое время многим не открывался простой принцип построения интервалов, а маэстро, опалённый и надорванный далёкой войной, часто болеющий, раздражённо сокрушался.
F его боялся. Анну Ильиничну Прядко – полную, беспокойную, учительницу по специальности, нет, хотя и воспринимал занятия с нею, как акт личной неизбежности и когда знал, что очередная сонатинка Клементи или этюдик Черни или Гедике не разобраны были дома, плёлся в музыкалку волоча за собой на верёвочках большую чёрную нотную папку с выпуклым рельефом Чайковского, в деталях представляя ход урока с бесконечными раздражёнными выговорами, двойкой в дневнике, и возможно, оброненной обидной слезой на клавиши фортепиано.
Когда F узнал, что приходил Пивнев и беседовал с родителями целых полтора часа, болезненное чувство неловкости и какого то разрушения захватило его. Лицо его горело всю ночь. Внутренне он уже согласился с всё-таки грустной мыслью, что неосвоенный мир музыки остаётся в прошлом. Первые три года, когда он был отличником, когда его, маленького, ставили в пример на общешкольных собраниях, когда не было своего пианино и каждый день приходилось заниматься по вечерам в той же школе в свободном кабинете под присмотром мамы, иногда не выдерживая долгой концентрации, чуть ли не в кровь расчёсывая себе уши и голову, забылись и рассеялись как дым, а два последующих года, как что то случилось, интерес пропал, может быть, когда в квартире появилось фортепиано, и он волен был выбирать, когда за него садиться? И вот теперь человек, который, казалось, выталкивал его из этого мира, сам пришёл к нему домой и настраивал родителей убедить сына не бросать музыкальную школу. То, как он привычно представлял этого громадного хромого, нависающего над ним - маленьким, рушилось, и это было больно. Больно от того, что рушилось привычное и что он терпит поражение. Родители долго упрашивали, и он согласился вернуться только от жгучей неловкости перед посторонним взрослым, и самое главное, выторговал у них обещание, после окончания музыкалки, купить кинокамеру. На первом уроке сольфеджио, после этого события, он стеснялся, краснел, потом, когда увидел, что Пивнев всё такой же пренебрежительный и привычный, успокоился, приободрился и внимательно рассматривал с последнего столика его крупную голову с упрямой светло русой прядью над крутым широким лбом, украдкой ловил нечастый, короткий, цепкий взгляд из-под толстых очков и тайна, которая поселилась теперь между ними, очень скоро способствовала прорыву. Наверное это самое главное осознанное открытие, которое он сделал для себя в понимании основ музыкального построения. Пивнев дал несколько простых мелодий народных песен, для которых дома нужно было выстроить гармонию с помощью аккордов, которые вот уже несколько занятий разбирались на сольфеджио. Дома F стал проигрывать их и на слух подставлять левой рукой тоническое трезвучие, доминанту, субдоминанту или доминантсептаккорд . Какой то из этих аккордов на определённую фразу мелодии диссонировал, звучал резко вызывающе, какой то соглашался с этой фразой, был с ней родной. Следущая фраза этой же мелодии искала родства и сочетания с другим аккордом. Это удивительное свойство его захватило, он просидел целый вечер за фоно, нажимая клавиши и прислушиваясь к отклику своей души на очередное сочетание фрагмента мелодии со звучащим аккордом. Он как будто бы узнавал совместное звучание аккорда с мелодией. Получалось, что он беседовал сам с собой - звуком ставил себе вопрос и прислушивался к себе внутри, какой будет отклик на это звучание. Когда всё существо откликалось согласием и возникало понимание, что это сочетание может быть только таким и никаким другим, он радостно ставил в нотной тетрадке под прозвучавшей фразой обозначение нужного аккорда. Комбинации из этих аккордов с разными длительностями и периодами подошли ко всем мелодиям, которые дал Пивнев. Дальше – больше. Он попробовал подобрать гармонию к песенке, которую часто пел отец под гитару. Получилось! И тут, как вспышка, он вдруг понял, что все, абсолютно все мелодии окутываются одними и теми же аккордами… И даже он, конченный двоечник, может сам соединить мелодию, которую, нечего делать подбирать, и аккомпанемент, достаточно придать ему ритм и самое главное довериться своему внутреннему согласию или несогласию в их сочетании. Вся следующая неделя прошла в упоительных экспериментах. В голове вертелись одна песня за другой, он тут же бежал к фортепиано и подбирал, подбирал… В народе, да и бывает среди музыкантов, таких называют «слухачами»… И уже F с радостью для себя признал, что его поражение, когда он согласился вернуться в школу, обернулось приобретением, его личной победой.
Ну а если рассудить, что происходит, когда у человека открывается тяга к звукам, мелодиям, когда он хочет звучать и как минимум слушать себя? Не есть ли это первое открытие самому себе, себя как части народа, общности к которой он принадлежит, ведь мелодии которые он слышит, а потом пытается производить, не есть ли это код, объединяющий среду и отличающий её от других? Мы если и поём, например восточные мелодии, то вначале адаптируем их под законы нашей гармонии с незыблемым законом «разрешения» в тонику. А нарушение этого закона «Разрешения», повисает незаконченностью, от которой мучаешься долго пока не забудешь. Почему в описываемое время повсеместно звучала и народная и классическая музыка? Не только же, как насаженная умной и хитрой властью для такого насильственного психологического объединения? И почему наступило время, когда, особенно народная музыка из повсеместной перешла в, больше, ностальгический разряд или исследовательско – познавательный? Не есть ли это признак того, что этап самоощущения общности достиг своего пика, или завершился, или наоборот, перешёл в другой этап самопознания народа?...