Женщина-рысь и туманные девы подарили отдых и моему телу, и измученной душе. Когда лиловый туман расступился, выпустив меня из своих объятий, я вышел на широкую дорогу, едва засыпанную палой листвой и сухими метёлками трав. Идти по ней было легко и приятно — тем более что издали меня звала тростниковая флейта.
Впрочем, здесь к ней присоединялся ещё один звук. Перебор струн то ли пальцами, а то ли смычком, не громче стрекотания цикад, но постоянно отдающийся на самой грани слышимости. Не под эту ли песню танцевали туманные дочери?
Эта музыка лилась, словно сладкий мёд, но утоляла жажду не хуже ледяной воды. Я шёл ей навстречу, едва заставляя себя не ускорить шаг.
Она оказалась — словно стать слепым, а после обрести зрение снова. Обострившиеся чувства были подобны обоюдоострому лезвию, впивавшемуся в моё сердце. Что-то плавилось и горело, и весь мир сладостно болел вокруг меня. Так обретают давно утерянную способность любить безвозмездно, и я чувствовал, как по щекам моим стекают прозрачные слёзы.
Ночи были холодны, но лёгкий восточный ветер доносил до меня вместе с музыкой аромат зрелых персиков и слив. Я прошёл несколько деревень, жители которых собирались на площадях и пили золото перебродивших фруктов, пахнущее летом. Они закусывали их мелкой смолистой крошкой янтаря, вязнущей на зубах. У них были широко посаженные глаза цвета крепкого тёмного чая, блестящие, как у мелких хищников, иногда они провожали меня долгими задумчивыми взглядами, но никогда не приглашали к себе. Возможно, их отталкивали серебристые следы слезинок на моей коже.
Даже звонкие маяки-песни моих журавлят не заставили их приблизиться к нам. Я не желал золотого напитка, но не отказался бы от куска свежего хлеба. Впрочем, за мной увязался бродячий лохматый пёс, серый, как высыревшие вересковые холмы поздней осенью. Пёс кружился на задних лапах, высовывал язык и спал, привалившись к моим коленям. Когда он украл для меня ещё тёплый хлеб, всё так же пахнущий абрикосами и янтарём, я не стал его ругать. Вместе мы покинули ряд деревушек, в которых ещё задержалось лето.
У дальнего горизонта, там, куда мы направлялись, появились первые мелкие клочки дыма. Там жили и дышали города, механические недвижимые чудовища. Я не страшился их — как любых зверей.
Помни о войлоке и меди, пел мне невидимый музыкант, и да пребудут они всегда с тобой. Иди вперёд, ивовое дитя, и ничего не бойся.
***
В золотой тишине одной из осенних ночей я дошёл до городской стены. Она показалась мне слишком юной, будто была соткана из совсем свежей глины, — но я знал, что она всего лишь измокла под беспечными дождями. Трещины закрылись, когда размокла и расслабилась каменная плоть, и стена вновь выпрямилась и обрела молодость. Я вёл по ней пальцами, и время текло сквозь мою кожу вспять. Я поделился со стеной семисотой и последней песней из благословенных семи сотен: о времени, о его хрупкости и незыблемости.
В благодарность городская стена разверзла передо мной ворота, подобные хищной пасти мантикоры. При них не было ни стражей, ни решёток — город сам решал, кого ему впускать. Из-за ворот поднимались клубы тёмного дыма и таяли, сливаясь цветом с небом.
И я вошёл в город: я, и мои журавлята, и мой певчий паук, и свой собственный серый кудлатый пёс. Челюсти из глины, камня и дождя сомкнулись за нашими спинами.
Когда отец отводил нас с сестрой в города, они всегда казались мне странными — кроме ярких ярмарок с цветными шатрами, подобными ярким цветам, да гирляндами, напоминающими спелые ягоды. Этот город был таким же, но ярмарка так и не встретилась мне. Я не знал, пропустят ли её глиняные зубы-стражи.
На улицах было много людей, но среди них не увидел я ни одного с тростниковой флейтой или скрипкой. Бесцельно я бродил по городскому лабиринту, пока не дошёл до площади с фонтаном.
Музыка родится из воды. В её пенных переливах были рождены первые ноты этого лёгкого звонкого мира. Сидя на бортике, я ждал.
Я ждал так долго, что пёс уснул, прислонившись к моим ногам, а журавлята по нотам, словам и шагам выучили ещё одну благословенную песню. И только поздней ночью, когда жители города из глины и камня разошлись по домам, а стены, свернувшиеся, как сытый кот, замурлыкали им свою часовую колыбельную, фонтан нашептал мне о скрипке, которую он слышал.
Мне не удалось уловить в его струях ни единого отзвука тростниковой флейты моей сестры, тонкой как свеча, но скрипач приходил и уходил, когда захочет. Фонтан любил его музыку и его тень, плясавшую на рябой воде, под колючими тенями звёзд. Но вода, живая вода, не заключённая в человеческое тело, не умеет тосковать и не мыслит времени. Он не мог ответить мне, как давно приходил сюда тот, чья музыка будила меня по утрам.
А потому мне оставалось только ждать, отдавшись на волю хищному городу из глины и камня.
***
Когда я так замёрз под ночными брызгами фонтана, что почти обратился в инеистую иву, замершую у воды, меня пригласил на ночлег гончар из Нефритового дома. Только серый пёс не переступил со мной порог.
Конечно, дом гончара был вылеплен из глины, как дома мастеров-ткачей ткутся из тончайших нитей, пока стены не станут достаточно тёплыми. Нефритовым он звался за цвет да мелкие трещинки в глазури, подобные узорам этого благородного камня.
Гончар из Нефритового дома ни разу не взглянул мне в глаза: его интересовали мои руки да тонкие пальцы моих журавлят. Ни одной песни мы не спели в его доме, оставляя следы, превращающиеся в узоры, на мягкой глине. Здесь жила своя собственная музыка, и даже певчий паук не решился вмешаться в неё. Песня гончарного круга, мерный скрип, шорохи и шелесты, потрескивание разогревающейся печи: музыка, кажущаяся простой, но попробуй собрать стройную мелодию из стольких составляющих! Я преклонялся перед тем, что несла в себе эта музыка. Рукотворную жизнь, заключённую в твёрдых глиняных стенах, обожжённых огнём.
Я спал на первом этаже, и постель моя была расстелена на чистом глиняном полу. В ночи селадоновые стены спросили: «Кого ты ищешь, ивовое дитя с тлеющими углями в глазах?»
Я сказал им, что ищу скрипача да тростниковую флейту. Селадоновые стены были неподвижны, но не глухи. Они нашёптывали мне городские слухи, уловленные ими в паутинках фонарного света, затопившего улицы.
«Сегодня скрипач не вышел к фонтану, и скрипка его не звучит ни на одной из площадей. Мы не знаем, где он, тлеющие глаза. И мы никогда не слыхали тростниковой флейты. Расскажи нам, как она звучит?»
Остыла печь, замер гончарный круг, затаили дыхание глина и её спящий мастер. И в этой тишине я напел селадоновым стенам, как пела тростниковая флейта моей сестры, тонкой, как свеча на ветру.
А наутро мастер-гончар из Нефритового дома сделал для меня флейту из тончайшей звонкой глины, а не из тростника. В ней жила моя песня, и скрип гончарного круга, и потрескивание печи, и вздохи трещинок селадоновых стен… Я поклонился ему в пол и пообещал, что любой из моих журавлят сможет вернуться к нему, если захочет, и учиться приручать дикую глину.
За порогом меня ждал серый пёс. Прижавшись к моим коленям, он завилял хвостом, а потом повёл меня по узким каменным улочкам.
***
Серый кудлатый пёс вывел меня прямо к скрипачу. Я узнал его сразу, хотя никогда не видел до этого, — и он не играл на скрипке, а натягивал новые струны, и тишина окружала его.
Когда-то у скрипача были рыжие волосы — благословение моего народа, — но сейчас медь обратилась старым серебром. Скрипка его была вырезана из позвонка гигантского кита, смычок — из витого рога нарвала. На голове он носил забавную шляпу с петушиным пером, на плечах — старомодный плащ с рукавами до земли.
Пока он натягивал струны и настраивал скрипку, я опустился рядом с ним на ребристый камень и вслушивался в вибрирующую тишину. Серый пёс с тяжёлым вздохом улёгся у моих ног, греясь на неверном осеннем солнце, пробивающемся между домами.
— О-го-го, — сказал скрипач, когда скрипка была настроена, и сыграл короткую быструю мелодию. — Далеко же ты забрался от дома, ивовое дитя. Похоже, я ещё на что-то годен, коли моя скрипка ещё может приманить кого-то из чудного народа.
И он снял шляпу и отдал её серому кудлатому псу, и тот пошёл за ним, а люди кидали в шляпу монетки, когда скрипач начинал играть. Он не звал меня, но я шагал следом, от ноты к ноте, и моя глиняная флейта, на которой журавлиными лапками были изображены тростниковые жилки, вторила его мелодии, и скрипу гончарного круга, и треску разгорающегося огня в печи…
— Вот так-так, — сказал скрипач, считая монеты, собранные в шляпу, и прищёлкнул языком.
А потом он купил горячего свежего хлеба и сухого мяса и накормил мясом серого пса, а мне отломил кусок хлеба, сам же съел немного того и немного другого.
Звали его Старый лис, ястребиная тень, и был он родом из таких далёких краёв, что никто здесь и не знал их названия. Сам он сказал, что давно уже позабыл имя своей родной земли, — и лукаво улыбнулся, чтобы я понял, что он не говорит правды, но не понял для чего.
На ночь Старый лис отвёл нас в гостевой дом, и я заметил, что улицы расцвели бумажными фонарями и огнями долгих гирлянд. И я услышал рокот, когда ворота, подобные хищной пасти мантикоры, распахнулись навстречу празднику, и весёлым путникам, и караванам торговцев, пропахших песком и шафраном.
Гостевой дом был забит и встретил нас жужжанием растревоженного улья, и тогда Старый лис, как положено лисам, прокрался в амбар. Той ночью я спал, устроив себе гнездо среди сухой золотистой соломы.
***
Утром мы вышли на площадь без фонтана, но зато усеянную бумажными цветами и мелкими разноцветными свечами. Старый лис играл на скрипке, я вторил его музыке на флейте, пел паук, выбравшийся из пустых ножен, плясали журавлята. Серый пёс ходил на задних лапах, и в шляпу, которую он нёс в зубах, люди кидали монетки.
— Хорошо, что ты нашёл его, — сказал мне Старый лис, ястребиная тень.
— Разве это твой пёс? — удивился я. Он засмеялся:
— Мне принадлежит только то, что надето на мне, да эта скрипка, — больше он ничего не сказал, но тогда я понял, почему он отказался от памяти об имени своей покинутой земли.
В честь праздника люди города из глины и камня горстями глотали ароматный бисер. Лиловый, вишнёвый, изумрудный, персиковый — цвета и запахи на любой вкус. Я следил за ними с опаской. К тому же у меня не было странных монет из золотой кости, которыми здесь оплачивали еду.
— Денег стоит только пряный бисер, — сказал мне скрипач, Старый лис, ястребиная тень. — Для прочего существует обмен.
А потом он купил мне одну бусинку, перламутровую, такую крошечную, что уместилась бы на игольном острие, и сказал:
— Положи под язык, маленький лорд. Разве не видишь, ты легче листвы, нежнее первого вербового пуха. Любой ветер подхватит тебя да унесёт. Пусть хоть крошечный опал тянет тебя к земле.
И я положил переливчатый камешек под язык. Он показался мне разом холоднее горного ручья и жарче кофейных песков. Опаловая бусинка не сделала тяжелее мои шаги и пение моей флейты — но, может быть, следы мои на пыльных мостовых сделались чуть чётче. Как бы то ни было, Старый лис остался доволен.
Он не спрашивал, пойду ли я за ним, как и я не просил разрешения. Вместе мы спали на сеновале, зарывшись в золото, что драгоценнее любого металла. Рядом с нами спали загнанные пастухом на ночь овцы. Одна из них склонилась утром надо мной, чтобы дотянуться до зелёной травы, и я поцеловал её в бархатистый лоб. От опаловой бусинки остался едва заметный сияющий след. Старый лис, ястребиная тень, ухмыльнулся себе в усы. А после он налил мне в блюдечко молока, а сам разделил с серым псом кусок подсохшего за день и за ночь хлеба.
Мы вместе покинули город из глины и камня, хищная пасть ворот распахнулась перед нами с гортанным мурлыканьем.
Серый пёс поспешил за нами, в пасти своей он нёс шляпу, полную монет.
***
— Земля, что лежит перед нами, теперь называется землёй Золотой кости, — сказал Старый лис, прежде чем я хотя бы помыслил о вопросе. — Но раньше её знали как владение алых птиц и обходили стороной. Здесь жили хищники пострашнее прочих, маленький лорд. Они прятались в лучах солнца или в сводах туч, и их крылья были красны от пролитой крови. Они убивали больше, чем нужно было, чтобы выжить, и смердящий запах разложения пропитывал эту землю насквозь.
Мы шли среди неровных изрытых полей, покрытых воронками, словно здесь прошла война. Я не видел людей, но дорога под ногами казалась мне юной.
— Конечно же, земля взбунтовалась, — продолжал Старый лис, пряча ухмылку в седых усах. Скрипка висела у него за спиной, надёжно укрытая коротким щегольским плащом. — И восстала против своих пасынков, сынов и дочерей неба. Она поглотила их, — он указал мне сухим узловатым пальцем, похожим на светло-коричневый древесный корень, туда, где земная плоть вздыбилась, подобно озёрной волне. — Много лет прошло, прежде чем люди осмелились ступить сюда. А когда ступили — они узнали, что полые кости алых птиц состояли из чистого золота. Из него делают самые ценные в мире монеты, ивовое дитя, и тратят их только на душистый бисер, чистую воду, да ещё на музыку. Золотая кость укрыта в стенах города из глины и камня, вот почему они умеют дышать и мурлыкать, вот почему глотают незваных путников, словно пустынная мантикора. Они кость от кости хищника. Захочешь жить внутри таких стен — будь готов принадлежать им и стать только их жертвой. Золотая кость ревнива и жадна до крови.
Мы прошли мимо ещё одной разверстой воронки, и теперь я увидел, что это был карьер. Внизу не было людей, но я разглядел и тропы, проложенные в теле земли и укреплённые распорками, и оставленные тележки, и смутное, зыбкое мерцание золота в самой глубине.
Серый пёс заскулил, поджал хвост и опустил шляпу с монетами на самом краю карьера. Я присел рядом, чтобы пригладить жёсткую шерсть, вставшую гребнем на загривке.
Я смотрел, как Старый лис, ястребиная тень, ссыпает заработанное золото обратно в карьер и оно течёт медленной тяжёлой струёй, неохотно покидая тепло его рук, и скатывается по склону, и исчезает блеском в густой пыли.
В тот момент я почувствовал себя лёгким, как горячий тополиный пух, всей тяжести во мне и осталось, что крошечная опаловая бусинка под языком.
И я благословил пустое выцветающее небо над нашими головами.
Автор: Анна Быстрова