Белый мамонт неспешно шагал прямо на Юру. Переставлял лохматые ноги по мелководью, поматывал головой-валуном — видно, доставали слепни, — трогал задумчиво озерную воду хоботом: так ли вкусна, так ли прохладна, как в былые времена? Мохнатые водоросли-шары, похожие на обросшие мхами камни — только мягкие и плавучие, — колыхались на легких волнах, поднятых его шагами. У самых ушей мамонта вились и трещали слюдяными крыльями блестящие стрекозы.
Но вот налетел ветерок с далекого берега — и по белому телу мамонта прошла волна, будто по озеру, взлохматилась шерсть, и вот он уже весь растворился, растаял в жарком августовском небе.
Пожалуй, лето в этом году и впрямь не для мамонтов — подумал Юра.
Он вздохнул, откинулся на спину и с наслаждением погрузился в прохладную воду с головой. Спину щекотали ледяные ключики, бившие из-под песка. Щеку Юре задела хвостом вильнувшая в сторону рыба.
Он вынырнул, блаженно отфыркиваясь, растянулся полулежа на песчаном дне. На берег, в душную жару, выходить совсем не хотелось. Он бы и сплавал, пожалуй, и понырял — да здесь не получится. Озеро мелкое, хоть и большое — дальний берег еле видать. Но купание — только вот так, полулежа. Лежишь и глядишь, как прямо перед тобой колышутся редкие метелки тростников.
Озеро было ледниковым. Когда-то давно — больше десятка тысяч лет назад — в этих местах проходил самый край Валдайского ледника. И у края льдов неспешно плескалось огромное озеро. Его питали подземные ключи и ледниковые талые воды. Озеро было тундровым — мелким и плоским. Должно быть, так же, как сейчас, колыхались здесь от ветерка тростники, стрекозы летом трещали крыльями, водоросли-шары — древняя кладофора — опускались вечером на дно, а утром поднимались на поверхность, навстречу солнцу. Из тундры и болот приходили мамонты, ступали осторожно по кочкарнику, тянулись к воде длинными хоботами. Стояли на мелководье. Северные олени кочевали вдоль берегов, и вслед за ними шли пастухи-охотники — волки, люди, медведи.
Потом ледник ушел. А озеро — осталось.
Новые, теплые ветры и подсохшая земля разделили озеро на несколько частей, соединенных протоками, — но каждое из этих новых озер сохранило все тот же древний тундровый облик, будто отразившись многократно в водных зеркалах. И моховые болота по берегам этих озер — Великий Мох, как называли его здесь, простиравшийся чуть ли не до Урала, — казался тундрой. Только мамонтов и северных оленей больше не было. И древних охотников — но Юра помнил, как в прошлом году нашел здесь в песке кремневый наконечник стрелы, должно быть потерянный кем-то из них. Ему показалось тогда, что охотник выйдет сейчас из-за кривых сосенок.
В озеро Юра заходил, ступая прямо по кладофорам. Не хотелось топтать реликтовые водоросли — да что поделать, иначе в песчаную купальню не попадешь. А попасть было необходимо — он все утро бродил по ельникам, осинникам и сосновым борам, а солнце палило немилосердно, и Юра уже чувствовал, как все начинает плыть перед глазами.
Он приехал сюда собирать грибы и чернику. Хотя это только так говорилось — собирать. Грибов и черники немало водилось и прямо вокруг большого карельского села его бабушки, где Юра уже несколько лет работал учителем. Вовсе не нужно было ехать за этим через всю область. Но так уж повелось — Юра полюбил это озеро с первого взгляда, когда его, студента-первокурсника, привели сюда старшие друзья из турклуба, учившие его походной жизни. С тех пор он приезжал сюда почти каждый год — когда с друзьями, когда один. И привозил, конечно, грибов и черники — ягодники здесь и правда были знатные. Но главное было совсем в другом. В белых мамонтах. В плоском тундровом зеркале вод. В звенящей сверчками тишине соснового бора и в молчании Великого Мха за дымчато-золотыми колоннами стволов.
Люди здесь появлялись редко — подъехать к озеру на машине было трудно даже зимой, а летом и вовсе невозможно. Случалось, заходили рыбаки и грибники из деревни Анашкино, километров за пять отсюда. Но жителей там было немного, и все они, как заметил Юра, боялись леса, старались убраться из него задолго до темноты. Поэтому вечерами можно было спокойно сидеть у костра, любоваться засыпающим озером, чернично-малиновым в последних лучах заката, слушать, как за краем болота журчит-шаманит козодой и вторит ему хор лягушек.
И все же люди иногда встречались…
За тростниками застучал мотор. Юра сразу понял, кто это, — конечно, тот дед из Анашкино, хозяин моторной лодки, которую иногда брали напрокат дачники-рыбаки. Ходили, говорят, на ней через протоки до самого Святого озера — самого большого и глухого в здешних местах. Юра там никогда не бывал. Хотел одно время, да отговорили друзья — по их словам, все стоянки на том озере, хоть оно и глухое, были загажены дачниками и местными жителями. Сходишь — расстроишься только. Вот разве зимой на лыжах… Но зимой пока так и не удавалось ни разу вырваться сюда. Учебный год, ничего не попишешь.
До слуха Юры донеслись неразборчивые голоса — похоже, с дедом в лодке была и его бабка и они ругались. Когда лодка подошла к самому берегу, стали слышны и слова — такой густой и мутный поток брани, что сам предмет ссоры тонул в нем и чем именно были недовольны супруги, понять было невозможно. Юра поморщился — он не любил «шахматистов». Не спортсменов-интеллектуалов, а тех, у кого что ни шаг — то мат.
Дед и бабка, не переставая материться, вытащили лодку на берег, долго с чем-то возились там. Юра громко покашлял в кулак, затянул карельскую песенку, чтобы обозначить свое присутствие, но старики никак на это не отреагировали и продолжали переругиваться. Ну и ладно, не драться же с ними. Юра снова откинулся на спину, погрузился в воду по самые уши, чтобы не было слышно потоков мата.
Наконец хозяева лодки удалились по единственной тропинке в сторону Анашкино, их ругань стихла вдалеке. Юра выбрался на берег из купальни, посидел немного, обсыхая, на старом сосновом пне, лениво наблюдая, как изумрудные и бирюзовые стрекозы то ловят мух, то выясняют отношения, то занимаются куда более приятным делом прямо на плавающих шарах кладофоры. Потом оделся и неспешно двинулся к стоянке.
Там его ждал неприятный сюрприз. Все его вещи, лежавшие у кострища, были перерыты, а прямо возле остывших углей валялась вскрытая пустая упаковка из-под колбасы. Его, Юриной, колбасы. К которой он пока даже не прикасался.
Так вот почему дед с бабкой так долго возились на берегу. Хорошо, хоть деньги и топор с пилой лежали в палатке — туда старики то ли не решились, то ли не успели сунуться. Все же они, должно быть, поняли, что Юра сидел в купальне совсем рядом.
Юра опустился на сидушку из бревен возле кострища. На душе было неприятно — как будто съел, не глядя, малину с клопом. Ему не столько было жалко колбасы, сколько обидно. Да если бы дед с бабкой просто подошли к нему или дождались бы у палатки, он бы сам от души угостил их и этой несчастной колбасой, и сыром с хлебом, и чаю бы им налил. Но вот так, исподтишка, торопясь, пока не вернулся хозяин…
Брезгливо морщась, Юра хотел было убрать пустую упаковку в пакет с мусором. Но, сразу передумав, пошел к моторке и кинул упаковку на дно. Сгоряча даже хотел протолкнуть ее под доски настила — пусть-ка дед попотеет, вытаскивая, — но не стал этого делать. Отвечать гадостью на гадость — тоже как-то… по-клопиному. Пусть просто увидят эту упаковку и поймут, что Юра обо всем догадался. Может, хоть стыдно станет.
Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Юра занялся обработкой собранных за день грибов. Их надо было нарезать большими кусками, внимательно следя, чтобы не пропустить ни одного червивого, а потом отварить на костре. Если не сделать этого сразу же, к утру все грибы, кроме лисичек, безнадежно прочервивеют.
Юра чистил крепкие красноголовые подосиновики, а грустные мысли все лезли и лезли в голову. Грибов он набрал много — а черники не было в этом году почти совсем. И не потому даже, что не уродилась. Придя на знакомый черничник, Юра сразу понял, что здесь побывали местные: черничные кустики были изрядно потоптаны, раньше времени закраснелись, будто осенью, а некоторые оказались и вовсе выдраны с корнем. Значит, собирали граблями. Против самого способа Юра ничего не имел: местные зарабатывают на этой чернике, а ягодными граблями работать проще и быстрее. Вот только работать можно бережно, спокойно, вытягивая грабли так, чтобы не поломать кусты, — а можно драть наспех как попало, лишь бы ягода попала в кузов. Жители Анашкино и соседних деревень, похоже, предпочитали второе. И уже не в первый раз.
А пожары? Сколько было здесь лесных пожаров — и почти каждый раз по вине человека. Здешних же рыбаков, ягодников, дачников. Юре вспомнилось, как десять лет назад горел Великий Мох от непотушенного рыбацкого костра — тогда только чудом спаслись жители глухой деревушки на Святом озере, огонь уже подступал к ним, а никакая техника туда бы не проехала, и моторка у них имелась одна на всех. Юра с друзьями помогал тушить этот пожар. А еще спустя год, идя в одиночку на озеро, он встретил на тропинке в Анашкино местного мужика забулдыжного вида. Тот прищурился, завидев Юру:
— Что, все сжег, дожигать идешь?
Юра разозлился не на шутку. Что-то он не видал этого мужика на пожаре, когда сам Юра и его друзья, перемазанные пеплом, кашляя и задыхаясь от дыма, бегали к озеру за водой, топтали горящий мох…
— Тушить случалось, — с ледяным спокойствием ответил он мужику. — А вот жечь — это по другой чьей-то части…
Мужик тогда стушевался и как-то очень быстро исчез с Юриной дороги. Может, почувствовал закипающую в Юре ярость. А может, и правда рыльце было в пушку по части пожаров, непотушенных костров и брошенных куда попало окурков.
Раньше, десять лет назад, вон за теми соснами был богатый голубичник. Но пожар все уничтожил. Юра и не ходил туда с тех пор — незачем зря расстраиваться.
Откуда это в местных — не только в анашкинцах, во всем здешнем краю? Почему они всегда такие злые, так остервенело толкаются и матерятся в электричках, постоянно норовят что-то стянуть, устраивают свалки вокруг своих же деревень, на стоянках, где сами же рыбачат? Почему относятся к лесу и озеру будто к врагам, которых надо непременно побить и ограбить?
Юра вспоминал свое село — вроде и область та же, а люди совсем другие. Вспоминал свои походы по Владимирщине, Смоленщине, Нижегородчине — там едва ли не каждый встречный старался сделать для него, чужака и незнакомца, что-нибудь хорошее, даже если Юра об этом не просил. И между собой люди там общались иначе — может быть, и не всегда как друзья, но хотя бы без этой вечной озлобленности и тупого бессвязного мата. И не сказать ведь, чтобы деревни в тех местах или простые горожане жили сильно богаче здешних. Так почему же именно в этих краях люди словно отчаянно мстили кому-то, вымещали давнюю злобу — в том числе на самих себе?
Незаметно начало смеркаться, сосны задымились розовым золотом в последних закатных лучах. По черничнику протянулись длинные тени. Юра развел костер, подвесил над огнем кан с грибами и отошел к озеру — набрать воды на чай.
А когда вернулся — на бревнах возле костра сидела незнакомая старуха и внимательно смотрела на Юру.
На первый взгляд обычная деревенская бабка — в старых штанах «для леса», в видавшей виды, давно потерявшей всякий цвет куртке, в резиновых сапогах и с наполненной чем-то плетеной корзинкой, прикрытой сверху листьями папоротника. Только на голове у старухи был непривычный для этих мест белый платок. Да не просто белый — белоснежный. Без единого пятнышка, без единой дырочки или выпавшей нитки. Юре даже показалось, что платок немного светится в сумерках. А может, это были отблески костра.
И глаза. Глаза у бабки были удивительные: льдисто-серые с голубизной, почти прозрачные, будто вода в ледниковом озере. Юра вспомнил, что точно такие глаза он видел за всю свою жизнь только у одного человека — своего покойного деда из карельского села. Дедушка еще в шутку звал себя из-за них «чудью белоглазой». И потом, когда Юра в школе проходил по истории про эту самую чудь — древние финские племена, когда-то жившие и в здешних местах, — все чудины представлялись ему именно такими, как дедушка: высокими, сильными, круглолицыми, с прозрачными глазами цвета озерной воды.
Это сходство сразу примирило Юру с бабкиным присутствием. А то он уже было напрягся, вспомнив давешних анашкинцев.
Нет, эта старуха, конечно, не стала бы рыться в чужих вещах и воровать колбасу. Даже сама эта мысль казалась столь же нелепой, как если бы заподозрить в подобном луну или озеро.
— Здравствуйте, — вежливо сказал он.
Старуха приветливо и величаво кивнула головой — с таким видом, будто это она была хозяйкой на стоянке.
Юра подвесил кан с озерной водой над огнем, помешал большой ложкой грибы и, ожидая, пока закипит чай, опустился на бревна рядом со старухой. Та продолжала молчать, задумчиво глядя то ли на Юру, то ли в огонь своими прозрачными льдинками-глазами. В глубине живых льдинок плясали рыжие отсветы, будто закатное солнце в воде.
— Ягоду брали? — кивнул Юра на корзинку, чтобы как-то начать разговор. — Или грибы?
Что именно лежало в корзине, рассмотреть под папоротником было невозможно. Вроде бы что-то не то белело, не то поблескивало. Налитые черничные бока, ножки грибов?
— Уродилась ягода-то в этом году?
Старуха неопределенно хмыкнула. Юра вспомнил о деревенском обычае — не хвалиться дарами леса. Наберет человек полную корзину, еле домой волочет — а все равно в ответ на соседское «Ну, как сходил?» начнет прибедняться: мол, да так, прогулялся только, ничего особенного. Сосед, по обычаю, должен сочувственно покивать и поддержать разговор чем-нибудь вроде: «Вот в прежние-то времена — была ягода, были грибы, сейчас все не то…»
— Вот и я почти не набрал, — с полагающимся сочувствием закивал Юра. — Грибов только, да и то… Да и как тут наберешь, — уже по-настоящему не сдержался он, — если одни осторожно берут, а другие граблями почем зря черничник дерут. Если человека постоянно бить — много он наработает? А растения тоже живые, в школе вроде про это всем объясняли…
Сказал — и только теперь сообразил глянуть, нет ли у бабки ягодных граблей. А вдруг она обидится?
Но нет, ничего подобного ни в ее руках, ни за плечами, ни рядом с корзинкой не было.
— Это верно, — разомкнула наконец губы старуха. — Чего не бережешь — то теряешь.
Голос у нее был негромкий, но глубокий и какой-то удивительно молодой для ее возраста. Если бы Юра не видел собеседницу, то подумал бы, что говорит женщина лет сорока, много — пятидесяти. Старухе же было на вид сильно за восемьдесят.
— Вот и я говорю, — охотно подхватил Юра. — Разве же это дело — драть и вытаптывать? Пожары эти еще, от костров и окурков… А потом сами жалуются, что леса не те стали, мало дают. Вот вы скажите, бабушка, — незаметно для себя начал закипать он, — почему здесь люди такие? Будто бы… наплевать им на все, и на себя в том числе? В других-то местах…
Зря он это сказал — спохватился Юра. Бабка-то тоже местная. Теперь точно обидится.
Но старуха только хмыкнула.
— Обычай такой. Никогда хорошо не жили, незачем и начинать.
— Это как? — удивился Юра. Ему трудно было представить, чтобы кто-то мог не хотеть жить хорошо. Не получается — это одно, но чтобы не хотеть?
— Сам посуди, — пожала плечами старуха. — Есть тут деревни во мхах, на Святом озере — слыхал, небось?.. Петровские Дворы. Туда царь-батюшка пленных шведов селил да каторжников еще. Чтоб корабли ему строили и по протокам потом сплавляли. Умно место выбрал, а?
Юра понимающе кашлянул. Умно, ничего не скажешь. До этих деревень и сейчас только на вездеходе да на моторке добраться можно. А уж в те времена… Убежать некуда — вокруг Великий Мох. Волки, медведи, топи и гнус, зимой — сугробы в рост человека. Пойдешь — не вернешься.
— Обжились они, конечно, семьи завели. А все одно — ты подумай, какими глазами на этой край глядели? Каторжники — те понятно, им бы украсть да выпить, а тут и выпить нечего, да еще и работать заставили. Пленным еще того хуже — забрил их король в солдаты или посулами заманил, за вечную славу кровь проливать послал, а как войну проиграл — так и бросил. В чужих краях, в глухомани, родных никого, и не увидеть их никогда, не вернуться…
Юра на мгновение представил безысходное отчаяние этих вечных забытых и преданных родиной пленников, их тоскливую ненависть к здешним бескрайним болотам, к озеру, ставшему их тюрьмой, — и ему стало страшно.
— Дети-то их, конечно, уже здесь родились. Ничего другого не видели. А все равно — дети на родителей смотрят. За родителями повторяют. А за теми детьми — уже их дети. Вот и подумай — какая у них привычка сложилась?
— Действительно, — поежился Юра, как от холода, хотя вечер был почти жарким. — Но неужели только в шведах и каторжниках дело? Сколько их тут было — три деревни, четыре?.. Детей тогда, конечно, помногу рожали, но все равно — не хватило бы их на целый район. Что же тогда с остальными?
— Так ведь и они — пришлые, — усмехнулась старуха. — Кто приехал торф добывать, кто деревни пустые заселил после морового поветрия. Погуляли ведь здесь болезни — и чума, и холера… А кто еще раньше с князьями с юга и запада пришел, здешних людей повыгнал и сам на их место сел. Сами давно уж забыли — а обычай все помнит. Чужое чужим осталось. И лес им не друг, а будто бы вражье логово. Не подружились по сю пору с лесом-то.
— Постойте, постойте, — помотал головой Юра, будто стряхивая наваждение. — Моровые поветрия — это же с полтысячи лет назад? А князья разные — и того древнее, с тысячу? Разве может обычай столько держаться? Память, наверное, границы имеет.
— Сказку тебе расскажу, — вдруг нараспев сказала старуха. Уперлась локтями в колени, положила подбородок на скрещенные руки. В задумчивых глазах ее отражались сумерки. — В давние, давние времена в самой середке мира вырос Великий Дуб. Рос он и рос, широко раскинулся кроной, до самого неба поднялся, саму Деву-Солнце затмил. И настал тогда по всей земле великий холод, темная ночь и льды. Разбегались люди и звери во все стороны, от льдов уходили. Приучались детей растить в холоде, жить в холоде и в холоде умирать. Долго так было. А потом нашелся богатырь, искусный в пении, — запел, заиграл, поверг Великий Дуб, Деву-Солнце освободил. И стало с того дня возвращаться тепло в Срединный мир, растаяли льды, снова земля травой зеленой покрылась, кукушка на золотой еловой вершине закуковала… Так карелы рассказывают, — закончила вдруг она и посмотрела, хитро прищурившись, Юре в лицо.
Юра потер озадаченно лоб. Он знал, конечно, эту легенду. Ее рассказывают все финские народы — карелы, ижоры, вепсы, марийцы… Отличаются только детали. Юра привык думать — и именно так говорили профессора в университете, — что это просто образ вечно сменяющих друг друга дня и ночи, зимы и лета. Но сейчас, в тихих сумерках на краю древней топи, у берегов ледникового озера, помнившего мамонтов и охотников с кремневыми наконечниками, под напевный голос старухи — ему вдруг представилось, что это только часть правды.
«Неужели легенда о Дубе… это о времени ледника? Да нет, не может быть. Десять тысяч лет прошло».
Он не решился бы высказать эту мысль вслух — слишком смело, слишком мало доказательств. И все же что-то внутри него не давало ее отвергнуть.
А старуха будто услышала, о чем он думал.
— Видишь, как далеко память людская залетает. — довольно кивнула она. — А ты говоришь — тысяча лет… Всего-то тысяча.
Они помолчали. Козодой в топях затянул, зажурчал свою шаманскую песенку. Из болота ему откликнулись лягушки. Захохотала-заплакала в темнеющей чаще желна.
— И все же что-то здесь не так, — сказал наконец Юра. — Вот вы говорите — пришлые. Но ведь и мои предки — тоже пришельцы. Всего триста лет назад переселились из Северного Приладожья. Триста лет — не тысячу, не полтысячи. Да и везде по Волге, хоть Владимир возьми, хоть Нижний Новгород, — тоже ведь были и моровые поветрия, и междоусобицы княжеские, и славяне финнов теснили, а потом татары — и тех, и других, и Черемисские войны, и… Торфоразработки те же. Все бывало. А другие там люди. Другие. Неужели у них память хуже, чем у здешних?
— В том-то и дело, — усмехнулась старуха, — что не хуже, а лучше. Память — она ведь тебе не яма выгребная: что упало, то и лежит. Вот говорят — судьба, судьба… А ведь что помнить, как — сами люди и выбирают. Кто-то плохое помнит, привыкает к плохому и так и живет, по натоптанной дорожке ходит и детей своих за собой ведет. А кто-то новую дорожку прокладывает — и дети его уже добрый путь утаптывают, в памяти оставляют. Только новое проложить — это всегда труд… За привычным проще идти, даже если оно и плохое.
Она снова хитро прищурилась:
— Вот ты в голубичник сгоревший сколько лет не ходил, а?.. И никто туда не ходит, все привыкли, что нет голубичника. А ты попробуй, с привычной дорожки сойди…
Зашумел, забулькал кан над огнем. Юра встал, отодвинул его в сторону от костра, засыпал в воду чай и листья морошки, перемешал.
— Сейчас чайку попьем, бабушка.
— Спасибо тебе, внучок, — улыбнулась старуха. — Только засиделась я с тобой. Стемнеет скоро.
И правда, спохватился Юра. За время их разговора сумерки совсем сгустились, солнце закатилось за лес, и вода в озере больше не розовела, а наливалась чернильной синевой.
— Как же вы по темноте пойдете, бабушка?
— Ничего, — усмехнулась старуха. — Дорога известная.
Она поднялась, подхватила корзину — Юре снова показалось, что из-под листьев папоротника что-то блеснуло, — и, кивнув на прощание, неспешным шагом скрылась в темноте среди сосновых стволов.
Вскоре в той стороне, куда ушла старуха, выкатилась из-за сосен полная луна.
Юра сидел на теплой земле у костра, привалившись спиной к бревнам, и его охватывало странное оцепенение.
Лунная дорожка протянулась через бор прямо к его палатке.
Ухитрился же поставить палатку прямо на дороге у луны, почему-то подумал Юра.
Он проследил серебряную дорожку взглядом — и вдруг узнал в луне лицо давешней старухи.
Старуха глядела с неба, чуть усмехаясь. А вот и ее корзина — или это Большая Медведица? Корзина медленно поднялась в ночное небо, накренилась — и из нее во все стороны посыпались яркие звезды. Скоро все небо было усеяно ими, как светлячками. А некоторые звезды скатывались прямо в озеро, и тогда по его темной шкуре пробегали серебристые волны.
Старуха неспешно взялась за лунную мамонтовую шерсть и принялась прясть.
Она вытягивала нить из озера, из ночного бора, из Юриного костра — и лунная дорожка, будто серебряное полотно, становилась все шире, все длиннее.
«Лунный свет прядущая женщина», — пронеслось воспоминанием у Юры в голове.
Да, так звала ее бабушка — давным-давно, в полузабытом раннем детстве. Бабушка говорила, будто Лунная Женщина по ночам выпрядает все судьбы мира. И случается так, что чья-то нить рвется. Тогда Лунный свет прядущая плачет, и слезы ее поутру становятся росой.
«Нет никакой судьбы. Видишь — пряду из того, что есть. Что сам выберешь, что мне дашь — из того и нитку скручу. Черное дашь — черной будет. Белое дашь — белой будет. Гнилое дашь — оборвется. Доброе дашь — еще и детям твоим останется. Крепко надо ткать мирское полотно».
«Я запомню. Я всем передам».
«Передай. На то ты и учитель».
Текло лунное полотно, ширилось, как река. Шаманил в топях козодой, усмехалась лунная старуха. Белый мамонт вышагивал по озерному мелководью. И Юра сам не заметил, как… проснулся.
Костер догорал. Юра медленно, как во сне, поднялся и пошел в палатку. Светлячки перемигивались в черничнике, будто созвездия.
…Наутро он сходил к сгоревшему голубичнику, как советовала старуха.
Там поднимались из мхов мощные кусты, все усыпанные сизыми ягодами, будто болотным виноградом.
Голубичник не захотел умирать. Все эти десять лет он медленно, но верно возвращал себе отнятое пожаром. И вот теперь — вновь плодоносил.
Юра опустился на колени возле самого богатого куста, потянулся за ягодой.
И увидел на влажном мху следы старухи. Откуда-то Юра знал, что это именно ее следы.
Они уходили совсем не к деревне, а в топь. Юра прошел по ним немного — следы обрывались, будто старуха взлетела.
Белый мох вокруг них серебрился лунной дорожкой.
Автор: Ольга Ракитянская