Ноябрьскими вечерами только в таверне и сидеть. Там очаг, там тепло, там люди, там истории. А дома что? Старуха-жена ворчит и кашляет, огонь в печи давно потух, темно: ложись в холодную постель да дрожи до утра. Не-ет, уж лучше посидеть в компании, хорошо выпить да поговорить, а потом и не заметишь, как домой дошёл, упал в кровать и уснул. И сны не снятся тревожные о ледяном голодном феврале. Ну его. Пока ещё закрома набиты зерном и овощами, в погребе стоят кадки с соленьями, с потолка свисают копчёные окорока, а в углу притаился бочонок хорошего вина. До Рождества можно жить безбедно, а там уж как-нибудь.
Так что ноябрьским вечером ноги сами несут в таверну. Со всех окрестных улиц стекаются туда завсегдатаи — выпить да поговорить. Каких только историй не наслушаешься! Вот только истории всё одни и те же, потому как и рассказчики одни и те же, а нового в Инкенбурге давным-давно ничего не происходило. А если уж и произошло бы, так об этом судачили бы не одну неделю на всех площадях. Так что особой удачей было, если вечером спускался в полутёмный зал кто-то из постояльцев. А уж если этот постоялец оказывался из разговорчивых… Хотя после пары кружек пива, сваренного старым Ульвом, у кого угодно развязывался язык. Вот уж тогда начинался настоящий пир, да не для живота, а для души.
Истории слушали не дыша. Даже пьяница и обжора Брейгель переставал чавкать квашеной капустой. Пиво в такие вечера лилось рекой, и хозяин таверны подсчитывал выручку, не скрывая удовольствия. Нередко заслушавшиеся посетители засыпали прямо за столами, а то и под ними, да так крепко, что разбудить и вытолкать их не было никакой возможности. Просыпались они под утро, основательно окоченев на каменном полу у остывшего очага, и, шатаясь, разбредались по домам, принимая на свои и без того больные головы удары скалок и сковородок. Но к вечеру всё равно снова сидели за длинными дубовыми столами, стучали глиняными кружками и требовали новых историй.
Старый Йонас весь день починял старые башмаки, а под вечер засобирался в таверну.
— Иди-иди, выпивоха, — привычно проворчала жена. — Слушай там россказни таких же дурней, как и ты.
— Молчи, дура старая, — беззлобно отозвался Йонас. — Тебя не спросил.
Жена в сердцах плюнула прямо ему под ноги и загремела кочергой, а Йонас накинул на плечи старый сюртук и выскочил за дверь, пока та не успела до него дотянуться.
Сыро, зябко на улице, ветер пронизывает до костей, благо идти недалеко. Со своей улицы свернуть на соседнюю, что поднимается от реки, потом ещё раз повернуть, перейти через площадь, нырнуть в переулок, и вот она — таверна.
То, что сегодня в ней что-то не так, Йонас понял, ещё идя по площади. Свет из окон лился втрое ярче обычного, у входа толпился народ, а подойдя ближе, старик услышал едва различимые среди воя ветра и скрипа старых вывесок звуки, такие непривычные и волшебные. Звуки скрипки!
Йонас прибавил шаг и вскоре оказался у дверей таверны. Народу там сегодня было видимо-невидимо. Сидели и за столами, и на столах, и на полу у очага. Те, кто не поместился, толкались у дверей, вытягивая шеи и привставая на цыпочки.
Старый Йонас был маленького роста, а потому, сколько ни тянулся, не мог ничего разглядеть. Но зато он слышал. Слышал звуки музыки, и они манили, зачаровывали. Попытался протолкаться поближе, да не вышло: никто не желал пропускать старика, только теснее сомкнулись спины да заворчали на него, беспокойно оглядываясь, мужики.
— Что там? — наконец в нетерпении спросил Йонас. На него зашикали, зашипели. Стоявший справа рослый детина недовольно дёрнул плечом, ответил:
— Музыкант играет. Скрипач!
Старый Йонас тяжело вздохнул. Видно, не суждено ему сегодня посидеть у горящего очага, выпить кружку пшеничного эля, с удовольствием послушать музыку, а может, чем чёрт не шутит, и поплясать. Но только он об этом подумал, как толпа зашевелилась и расступилась, выпуская широкоплечего мужика, которому понадобилось сходить до ветру. Маленький щуплый Йонас нырнул в образовавшийся проход, проскочил, согнувшись в три погибели, между стоящими за порогом людьми и вдруг оказался прямо перед музыкантом.
На высоком хозяйском стуле сидел худой, одетый в простую льняную одежду парень. Его длинные волосы были собраны в тугой хвост, черты лица в отсветах свечей казались резкими и несимпатичными. Но музыка… Какая же музыка лилась из-под его смычка! Старый Йонас забыл, как дышать. Ветер, врывавшийся в распахнутую дверь таверны, заставлял огоньки свечей трепетать, и казалось, что они движутся в такт мелодии, нервной, порывистой, страстной.
Музыкант вдруг резко оборвал игру на пронзительно высокой ноте, и в таверне настала такая тишина, что было слышно, как тонко звенит недозвучавшая струна. И только успели все шевельнуться и выдохнуть, как скрипач вновь бросил смычок на струны и заиграл что-то такое быстрое и весёлое, что Йонас и сам не заметил, как пустился в пляс.
В таверне было ужасно тесно, а потому пляска больше была похожа на топтание и подпрыгивание на месте. Кое-кто с хохотом полез танцевать на столы, посыпались кружки, запахло палёной шерстью — видать, кто-то подпалил штаны. Вокруг стоял шум, топот, смех, и над всем этим царил высокий, чистый, словно повелевающий не останавливаться звук скрипки.
Когда музыка оборвалась, танцоры, едва дыша, повалились друг на друга, спеша занять места на лавках. Старому Йонасу места, конечно, не хватило, но зато он смог протолкнуться к стойке и, немного подождав, добыл-таки кружку пива, по случаю такого наплыва посетителей явно разбавленного водой больше обычного. Впрочем, Йонасу было всё равно — пить хотелось страшно.
Музыкант тем временем тоже решил передохнуть. Хозяин подал ему кружку с пышной шапкой пены, видимо, из личных запасов. Йонас встретился взглядом со скрипачом, и тот внезапно приветственно поднял кружку, словно бы собрался выпить за его здоровье. Йонас чуть смутился, но свою кружку тоже сообразил поднять. Музыкант улыбнулся и залпом выпил всё пиво. Йонас последовал его примеру.
Скрипач играл долго, весь вечер и глубоко за полночь, лишь иногда делая перерывы — осушить очередную кружку да подтянуть колки, чтобы скрипка звучала чище. Народу в зале становилось всё меньше, посетители потихоньку расходились, постояльцы отправлялись спать. Наконец музыкант остановился, убрал скрипку в футляр, и словно закончилось волшебство.
Йонас оглядел низкий заплеванный зал, грязные столы, за которыми храпело несколько выпивох, вдруг решительно встал и подсел к скрипачу, перед которым хозяин только что поставил миску с ароматным варевом. Тот, при ближайшем рассмотрении оказавшийся совсем юным, удивлённо взглянул на старика, но приветливо кивнул ему и принялся за еду. Было видно, что он сильно устал и проголодался. Йонас не посмел его тревожить и дождался, когда парень расправился с едой и сыто отвалился на спинку стула.
— Я хотел вас спросить, — робко начал Йонас, — а вы откуда?
Музыкант ухмыльнулся.
— Ниоткуда. Бродяга я. Дом мой — весь мир, стены — деревья, потолок — небо, постель — земля, а свечи — звёзды. Куда ветер подует, туда и иду, где придётся — заночую, где смогу — сыграю, что дадут, то поем. Захочу — пойду к морю, захочу — к подножию гор, мне всюду путь открыт.
Старый Йонас затаил дыхание — такой свободой и силой повеяло от слов музыканта. Ему вдруг стало невыносимо тесно в этом душном зале, в этом захолустном городке, в самом себе, таком слабом и жалком, уже прожившем свою жизнь. И прожившем её совсем не так, как хотелось.
— Возьми и меня с собой, — горячо заговорил Йонас. — Возьми, прошу! Я так хочу увидеть другие края! Я всю жизнь прожил в Инкенбурге, не бывал нигде дальше окрестных деревень, не видал ничего в этом огромном мире. Я стар, но ещё крепок. Вместе веселей, может, и я тебе пригожусь!
Музыкант покачал головой.
— Лин всегда ходит один — так про меня говорят. Мне не нужны спутники. Я иду быстро, ем мало, бывает, сплю на голой земле. Сможешь ли ты так, старик?
У старого Йонаса на глаза навернулись слёзы. Такого с ним не случалось, наверное, со времен, когда мать хорошенько выпорола его за кражу патоки из кладовой. Увидев это, музыкант смутился и кивнул.
— Ну, хорошо. Завтра на рассвете я ухожу. Буду ждать тебя здесь. Придёшь — значит, уйдём вместе. Ты ведь всегда можешь выбрать: повернуть назад или идти вперёд. Все двери открыты.
Старый Йонас торопливо закивал и выскочил из-за стола.
— Я приду! Я обязательно приду! Дождись меня, музыкант!
Йонас не помнил, как добежал до дома. Жена уже спала, а потому некому было помешать его планам. Он собрал в узелок немного провизии, аккуратно свернул тёплый плащ — пригодится в дороге, — достал из кладовой сапоги, которые надевал лишь на ярмарку да в церковь к обедне. Теперь их некуда было беречь: главное событие в его жизни наконец-то случилось. Собрав всё, старый Йонас огляделся: вроде бы ничего не забыл.
До рассвета было ещё далеко, и он решил, что перед дорогой не мешает поспать. Он нырнул в кровать, придвинулся поближе к жене — всё-таки хоть какое-то тепло — и заснул.
Когда Йонас проснулся, он не сразу понял, что не так. Вспомнил вчерашний вечер, таверну, скрипку, разговор с музыкантом и подскочил на кровати. Тусклое ноябрьское солнце светило в окно, высоко поднявшись над крышами.
— Проспал! — хлопнул себя по лбу старый Йонас. — Чёрт подери, проспал! — и под ворчание жены выскочил из дома.
До таверны он добежал в считаные минуты, не обращая внимания на оклики соседей, которые ехидно интересовались, не на пожар ли он несётся. Дверь была распахнута, жена хозяина выметала на улицу мусор. В зале было пусто, только у стойки ошивался вечный пьяница Брейгель. Музыканта, конечно же, и след простыл. Старый Йонас тяжело вздохнул, опустился на лавку и попросил у хозяина кружку эля. Хозяин, взглянув на него, вынес бочонок из личных запасов.
По мере убывания пива в кружке таяло и отчаяние, охватившее Йонаса. «Что ж, если нам не по пути, музыкант, что мешает мне пойти своей дорогой? — мысленно спросил он скрипача. И сам ответил себе: — Да ничего. И никто. Все двери открыты».
Часом позже удивлённые соседи видели, как старый Йонас решительно шагал по улице с перекинутым через плечо плащом и узелком, привязанным к крепкой палке. На все вопросы, куда он идёт, Йонас отвечал:
— В открытую дверь.
А встречал ли его кто-то с тех пор, этого уже не знает никто.
Автор: Марианна Твардовская