На бывшей двери маяка, уже лет тридцать наглухо залитой цементом, красовалась корявая надпись углем: «КАФЕ-БАР „МАЯК“. КЛЮЧ ПОД КОВРИКОМ».
Стрелка под надписью указывала вниз — на бетонную плиту, где в обрамлении полусгнивших листьев и жухлой травы чернела такая же корявая надпись: «КОВРИК».
Бородатый охотник с копьем, в штанах и куртке из светлой оленьей замши, в мохнатой серебристой шапке и таких же унтах выступил из ранних ноябрьских сумерек. Остановился перед маяком, в задумчивости поглядел на надпись. Прочел, почти беззвучно шевеля губами: «Ка-фе-бар…» Хмыкнул, наклонился над плитой, взялся за край двумя пальцами, чтоб не запачкаться о липкую грязь. Чуть отогнул в сторону, пошарил рукой — и достал большой ключ, тускло блеснувший, будто рыба на глубине.
Цементная дверь распахнулась, обнажив дубовое нутро. Маяк разинул рот от изумления.
Охотник шагнул внутрь, в пухлую многолетнюю пыль. Снял шапку, всю в мелких серебряных каплях дождя, поклонился:
— Здравствуй, хозяин. За гостеприимство спасибо. Где стол накрывать будем?
— Какой еще стол? — сердито заскрежетал маяк остатками ржавых конструкций. — Тут маяк, а не бар! Мало ли что понапишут.
— Написано — значит, не без причины, — пожал плечами охотник. — Гости сейчас придут, пировать будем. С Видявой прощаться. Ее туман-душа к зимнему сну готовится, а птица-душа на низ полетит. Только третья душа с нами зимовать останется. Встанет ведь скоро Волга-то.
Он огляделся вокруг, почесал в затылке, в русых густых кудрях — и вот уже вместо клубов пыли, ржавого металла и обрывков гнилых проводов пол и стены покрыли выделанные оленьи шкуры, а посередине встал длинный дубовый стол с лавками. В углу жарко запылал очаг, наполнив внутренности маяка медовым светом.
— Вот только не надо этих ваших волшебных штучек, — снова заворчал-заскрипел старый маяк. — В наш век науки верить в колдовство…
— Какое же здесь колдовство? — удивленно ответил охотник. — Я охотник — значит, ведун. Знающий то бишь. Каждый охотник знает… А колдовать не колдую. Просто нужен он мне, стол-то. Гостей рассадить.
Он аккуратно поставил в угол копье, отряхнул капли с мохнатых унтов — и тут же старая дверь обрадованно скрипнула вновь. На пороге стояла длиннолицая большеглазая женщина в замшевом платье ниже колен, расшитом серебристым мехом и костяными бусинами. Из густых, черных ее волос торчали поросшие шерстью лосиные уши. Ноги ниже платья тоже были шерстистыми, лосиными и заканчивались широкими раздвоенными копытами — впору ходить по болоту.
Женщина приветливо фыркнула, переступила копытами по шкурам на полу.
— Здравствуй, хозяин гостеприимный! Все ли готово, брат? — обернулась она к охотнику.
— Готово, сестра, — кивнул Охотник. — Угощения только не хватает. Ну да хозяин нас не оставит.
Маяк только возмущенно скрежетнул в ответ. Поделать с этим безобразием он ничего не мог. Даже старуха дверь была на их стороне.
Женщина-лосиха подошла к столу, покачала головой.
— На хозяев надейся — да и сам не плошай!
На столе появилась большая деревянная миска с моченой брусникой, потом еще одна — с клюквой и еще одна — с солеными грибами.
— Так-то лучше! — довольно фыркнула Лосиха.
— Здорово, хозяин! — весело заревел с порога огромный медведь, стоя на двух лапах, как человек. Шкура его отливала серебряной сединой. — И вы здравствуйте, сестра да брат! А я с лета медку припас!
На столе появился берестяной туес, доверху полный душистого цветочного меда.
Так они приходили один за другим, здоровались от порога: женщина-Лиса с длинным серебряным хвостом, в разноцветных одеждах, Волк, Ходящий как человек, с серебристо-седым мехом, Дева-Лебедь, одетая в туман, и Дева-Уточка в серебряном венке, Пастух с серебряным рожком за поясом…
И на столе с их приходом появлялись все новые миски и туески: с ягодами, грибами, лесными травами, орехами, птичьими яйцами и рыбьей икрой.
Маяк смотрел на них, на огонь, пылавший в очаге, — и понемногу наполнялся теплом. Как давно никто не открывал его дверей. Как давно никто не бывал здесь, внутри — в самом его сердце…
…Странно сложилась его судьба. Он был маяком — но никогда не видел моря, хотя и слышал крики чаек и теплоходные гудки. И волны не перекатывались через его крышу, хотя и бились о камни у берега. И своего смотрителя у него никогда не было. Он был младшим из двух братьев-маяков — единственных настоящих маяков на всей великой Волге.
Старший брат, Большой Волжский маяк, стоял на другом берегу Московского канала, у самого входа в Волгу. Он был и правда большим и высоким, старший брат. У него была своя линза, красивая, настоящая, нарочно для него выписанная откуда-то издалека. И смотритель свой был — хотя и жил не на маяке, а в городе, начинавшемся тут же, у его подножия. Но все-таки он был, смотритель. И комната своя на Большом маяке у него имелась.
Старший брат был знаменитостью. К нему приезжали фотографы и туристы. Про него писали в книгах и путеводителях. Капитаны теплоходов, катеров и барж, проходя мимо, здоровались именно с ним.
А младший брат, Малый маяк, оказался всеми забыт. Хотя и стоял тут же, неподалеку. И ему даже был виден город и высокий гранитный памятник на том берегу. На памятнике часто тренировались альпинисты — маяк любил наблюдать за ними. Других развлечений у него здесь почти не было.
Никто никогда не приезжал к Малому маяку — кроме смотрителя Большого маяка. Тот иногда приходил проверять освещение. Но что это было за освещение — разве сравнишь с великолепной братовой линзой! Так, вращающийся фонарь, не более. А потом и этого не стало: фонарь перестал работать, его долго не чинили — говорили, не было средств, — и однажды какие-то люди, подъехав на лодке, сняли его и увезли неизвестно куда. Теперь у Малого маяка была только неоновая полоса на боку, светившаяся красным в темноте. А дверь внутрь заделали за ненадобностью, так же как и бывшие фонарные окна. Маяк чувствовал себя ослепшим.
Про Малый маяк никто не знал, никто не снимал его на камеры, не показывал его друзьям и туристам. Его чаще всего даже не замечали — он ведь был невысок и стоял в таком месте, куда не каждый завернет. Только месяца два назад какие-то юнцы добрались сюда на пароме из города и озорства ради накарябали эту нелепую надпись угольком от рыбацкого костерка.
«Ни на что я больше не годен, старая развалина, — горько размышлял маяк одинокими осенними вечерами. — Должно быть, скоро меня совсем снесут. А может, просто забудут, перестанет приходить даже братов смотритель, а там волжские ветра сделают свое дело… И так я умру в безвестности — маяк, который никогда не видел моря».
Может быть, все дело в происхождении? Он был построен руками замученных подневольных людей — тогда, в годы Великого Безумия, когда люди по всему миру, казалось, думали только об одном: как бы убить побольше своих соседей. И теперь Малый маяк навеки обречен нести в себе боль, и отчаяние, и горькую судьбу своих невольных, давно погибших отцов.
Но ведь Большой маяк строили те же люди. Почему же его судьба сложилась иначе?
Может быть, потому, что он так высок? И оттуда, сверху, — ему видно Московское море? Пусть это и не настоящее море, а только большое водохранилище — но все же, все же…
Малый маяк так мечтал увидеть море. Но он знал, что этой мечте не суждено сбыться. Маяки ведь не люди — им не дано выбирать свое место в мире.
Он уже почти смирился со своим обветшалым одиночеством…
И вот теперь пришли эти — Серебряные. Чем-то похожие на морскую пену — там, на гребнях никогда не виданных им изумрудных волн.
Они сидели за столом, весело переговариваясь. Пастух негромко играл на рожке, Лосиха притоптывала в такт копытом, Лебедь и Уточка всплескивали крылами, принесенные Охотником шкуры мягко окутывали ветхие стылые стены — и маяк понял, что тоже хочет что-нибудь сделать для них.
— Стол-то какой у нас! — радостно взмахнула разноцветными рукавами Лиса. — Расстарались, братцы!
— Только выпить нечего, — грустно рыкнул Медведь. — Не позаботились.
— Может, у хозяина найдется? — сказал Охотник.
Выпить… Маяк задумался. Ему вспомнились замученные люди — и те, кто их сторожил. Те, другие, пили что-то мутное, горькое — и становились от этого только злее.
Нет, таким напитком он не может потчевать гостей. Ему хотелось угостить их чем-то самым лучшим…
Маяк не успел еще даже решить, что это — «самое лучшее», не успел и подумать о том, откуда и как он это возьмет. А на столе уже появились берестяные кружки и огромный глиняный кувшин. Гости весело потянулись к нему.
— Глядите-ка — вода волжская! Чистейшая, из верховий!
— Из самого родника!
— На травах водных настояна!
— На цветах!
— На хвое и талых снегах!
— На следах волчьих и заячьих!
— На соловьиных песнях!
— Вот уж расстарался наш хозяин гостеприимный!
— Вот уж спасибо ему так спасибо!
Маяк слушал их — и впервые за много лет в нем будто снова загорался давно позабытый фонарь…
Дверь распахнулась — и Серебряные сдвинули кружки, радостными возгласами встречая вошедшую. Она стояла, облаченная в белый искристый туман ли, первый ли снег — а может быть, в морозное дыхание? Волосы ее рассыпались по плечам, стекали на пол, на оленьи шкуры живым золотом. В них мерцали рыбьи чешуйки и льдинки, жилками малахита переплетались донные водоросли. А глаза ее были так прозрачно сини, что старый маяк сразу узнал ее. Недаром же он стоял на ее берегах всю свою жизнь.
— Видява! — радовались Серебряные. — Белая Матушка Вод! Вот, собрались мы тебя проводить! Отражаться в водах твоих ведь теперь до весны не придется…
Мать Вод вскинула белые руки, засмеялась — будто лесной родник зажурчал. Шагнула к столу — будто волны перекатились по шкурам.
— Здравствуйте, здравствуйте, сестры и братья! Спасибо вам, звездные странники! С весны до осени вместе были — пора и мне отдохнуть. И тебе спасибо, хозяин гостеприимный!
Она подняла свой синий, как сентябрьские воды, взор — и маяк почувствовал, что Видява смотрит ему прямо в глаза. В глаза, которые он считал давно ослепшими.
— Вижу, как ты невесел. Думаешь, навечно обречен боль людскую в себе носить? А ведь ты не из боли одной родился…
Она достала из рукава гладкую каменную стрелку — «чертов палец», древний белемнит, — поскребла его острым каменным ножичком. Невесомая пыль осыпалась ей на ладонь. Видява осторожно сдунула ее — пыль бесчисленных веков взметнулась, заискрилась в свете очага…
Маяк увидел. Увидел эти берега — когда здесь не было еще ни города, ни гранитного памятника. Увидел людей — охотников, рыболовов, искусных мастериц. Они вырезали из кости и дерева, лили из меди и бронзы звенящие украшения — утиные и лягушачьи лапки, лосиные и волчьи головы, древесные ветви и стволы, завитки речных волн и облаков, саму Мать Вод, хранящую все живое. Маяк услышал их песни — и понял, что это на их языке Мать Вод зовется Видявой. И Волга — тоже. Белая река. Священная река. Река их жизни.
Имена звездным странникам тоже давали они. И их потомки — говорившие уже на другом языке, но сберегавшие в себе их сказки.
Если Мать Вод сохранила в веках подаренное имя — значит, это были хорошие люди. И жизнь их была хороша.
— Ты вырос из этой земли. Ты — их наследник. Ты помогаешь их потомкам найти свой путь по темным водам.
— А море? — стены старого маяка загудели давнишней болью. — Я маяк — но никогда не видел моря. И никогда не увижу…
— Море? — улыбнулась, будто удивилась, Видява.
Она вновь поскребла белемнит, сдула с ладони искристую каменную пыль…
Море заплескалось, зашумело вокруг — древнее море. То, что было здесь прежде города, прежде людей, прежде самой Волги. Когда сама Видява еще не была Видявой.
Теплые изумрудные волны бились о подножие маяка, а когда поднимался ветер покрепче — перехлестывали через крышу, наполняя маяк веселым ужасом и восторгом. Странные зубатые чайки носились вокруг, хрипло крича, хватали из воды такую же странную рыбешку. А там, в воде, в прозрачных валах темными тучами двигались ихтиозавры, выскакивали из искрящейся пены, длиннорылые и зубатые, как дельфины. Плезиозавры поднимали черепашьи головки на длинных тонких шеях, ныряли за белемнитами — еще не каменными, а живыми, юркими кальмарами. По бокам у них перебегали, мерцая, алые нити огней — совсем как у маяка. Пестрые спирали раковин-аммонитов величаво парили в изумрудной толще, перебирая разноцветными щупальцами.
И маяк понял, что все они — теперь в нем. В камне, из которого сложены его стены. В этой земле, на которой он теперь стоит. Даже в цементе, которым заложены его дверь и окна.
«Ты родился из древнего моря. Ты носишь его в себе. Ты указываешь путь кораблям. Ты сам — море».
Волны вздымались вокруг, обнимая маяк, и он становился с ними единым целым, вздымаясь вдруг прозревшими огнями фонарей до самых облаков. Корни его уходили в самую сердцевину земли, а на крыше отдыхали звезды.
«Ты был здесь прежде меня. И древние звездные странники отражались в тебе так же, как отражаются нынешние во мне. Ты — страж прежних морских рубежей. Мы с тобой — брат и сестра».
Море шумело, пело, и серебристая пена волн звездами взмывала в небо. Серебряные гости дружно сдвинули кружки и запели, приветствуя собрата…
…Утром пошел снег. Сначала мелкой крупой, а потом крупными хлопьями, будто принесенной ветром пеной, он сыпался и сыпался на землю, на маяк, на Волгу, укрывая все вокруг первым зимним одеялом. К вечеру снег прекратился, и звездные странники смотрели с ясного морозного неба на маяк и спящую реку.
Маяк засыпал до весны вместе с Волгой. Ему снилось древнее море.
Автор: Ольга Ракитянская