Снег приятно поскрипывал под тяжёлыми грубыми ботинками. Ветер завывал, проносясь мимо, словно шаловливый пёс. Вокруг кружились мелкие снежинки, колючими укусами впиваясь в старческое лицо.
И всё бы ничего, такая погода возле моря, да ещё и зимой, — обычное дело, если бы не изношенные, пожилые кости. Им бы в тепло, к огню и желательно укрыть пледом. Но нет — холод, ветер и препротивные укусы снежинок.
Тропинка неровными краями идёт по всему берегу, идёт и идёт себе, мимо кустов и деревьев, каких-то лавочек и свалок. А там, вдали, на конце этой тропинки, — маяк. Маяк на белой, мраморной скале. Сколько же дней уже туда хожу? А кто бы знал, но тропинку эту я хорошо вытоптал, ни снег, ни вода её до конца смыть не могут.
За спиной, укрытой серой шалью, в рюкзаке позвякивают бутылки. Шаг — звяк. Шаг — звяк. Звяк, звяк, звяк.
— Падре! Падре!
Мальчишеский голос обгоняет ветер, и из кустов выныривает совсем ещё юный мальчуган, лет семнадцати от роду. С огромным фотоаппаратом, смотрящимся нелепо на его тощем теле, ботинками явно отцовскими, старыми джинсами и длинным серым дождевиком, едва ли спасающим дорогущую камеру.
Я махнул ему приветливо, и мальчишка побежал ко мне. Ах да, не мальчишка. Парень — наверное, только так можно назвать мальчика, который ещё не перешагнул возраст тинейджерства. Мало ли, обидится ещё. Главный фоторепортер школьной газеты! Ух ты, пух ты.
Неловко усмехнулся, упрятав улыбку за усами и бородой. Обидится ещё.
— Падре, едва вас нашёл. Что же вы козьими тропами бегаете? Вам бы в тепло, в сухость.
Покачав головой, он так строго меня оглядел, что я невольно восхитился. Какая же сила в нём просыпается! Вовремя, вовремя я решился на разговор.
— Ничего, эти старые косточки ещё послужат праведному делу. Да и недалеко тут осталось, скоро согреемся. Ну что, пойдём. А пока идём, можешь задавать свои вопросы.
Как и ожидалось, мальчишка тут же достал телефон, натыкал на нём что-то и оповестил, что запись идёт.
— Я представлюсь, ладно? Это для верстаков, чтобы знать, где чья запись. Алан Милн. Падре, расскажите, как вы попали в церковь? Говорят, раньше вы не были верующим человеком.
Смешок невольно вылетел из меня, и я покачал головой.
— Не был верующим? О, это мягко сказано. Где я и где религия? На тот момент я не думал ни о чём, кроме себя самого. Успешная карьера, деньги, власть… Много грешил, много жил.
Парнишка, словно пёс, то забегал вперёд, то отставал немного, а то и вовсе пытался идти задом наперёд, всё делал, лишь бы запись была пристойного качества.
— Если правильно понимаю, вы попали в церковь, когда вам было тридцать пять лет. А сейчас… — Он замялся, смешно хмуря брови. — Сколько?
— Восемьдесят два.
Он вытаращил глаза, как любой ребенок, встретившийся с подобными цифрами.
— Что, думаешь, столько не живут?
Я рассмеялся, а вот Алан, кажется, покраснел.
— Да, я попал в церковь в самом расцвете сил. У меня был стабильный заработок, женщина, которую я думал, что люблю, развлечения, когда и сколько угодно, о детях я тогда даже не думал — к чему ответственность? Но для всех нас приходит время, когда ты пресыщаешься жизнью. Когда вопрос «В какой клуб поедем сегодня?» вызывает оскомину и желание не ехать никуда вообще. Когда в голову приходят мысли гораздо более важные, чем что бы то ни было. Мысли о жизни, ответственности, о родителях и детях, о том, чего стоишь сам, без всей этой денежной мишуры. На такие вопросы вообще трудно отвечать, а отвечать честно… Боюсь, с этим не справляется большинство людей.
— Хорошо, расскажите, пожалуйста, про вашу церковь. Вы ведь там главный?
Я едва не расхохотался, с трудом сдерживаясь, чтобы не напустить на себя важный вид и не ответить, что главнее Бога нет никого на свете.
— Можно выразиться и так.
— Тогда расскажите о том, что вы делаете? Многие из наших читателей, — на этой фразе он гордо задрал подбородок, ещё раз убедив меня, что их газетку читают только родители школьников и некоторые их соседи, — никогда не были в церкви. Даже не все знают, к какой вере принадлежит главная достопримечательность города.
Тропинка наконец расширилась, и парнишка смущённо зашагал совсем близко, едва не касаясь моего плаща своим дождевиком. Шаль промокла, но ещё грела, а постукивание рюкзака за спиной настраивало на спокойный лад.
— Ничего, всё хорошо. Мы проводим многие ритуалы. Причащение, венчание, отпевание… Строго говоря, церковь сопровождает человека от рождения и до самой смерти, а не только три раза за жизнь. Есть такой обряд, иначе я не могу это назвать, как исповедание.
— Это когда ты рассказываешь о том, что согрешил?
— Не совсем так. Смертных грехов всего семь. Зависть, похоть, гордыня, уныние, обжорство, жадность и гнев. Это то, что, считается, нельзя совершать ни в коем случае. Но ведь есть и другие ситуации. Например, иногда люди совершают такие поступки, которые никак не укладываются в рамки греха. Но стыд, или совесть, она мучает человека. Заставляет испытывать вину. И вот с этим чувством, с раскаянием, с искренним желанием покаяния — вот с этим люди идут ко мне.
— Не страшно ли им, что тайны, самые ужасные тайны уйдут… Ну, мимо?
Мальчишка так смутился, что чуть не улетел в кусты вместе со своим телефоном, но вовремя схватился за мою руку. Я утешающе похлопал его по плечу, безмолвно говоря, что не обижен на предрассудки.
— Тайна исповеди нерушима. Ни один священнослужитель никогда не нарушит клятвы. Никогда.
Я весомо взмахнул рукой, но звяканье за спиной испортило всю важность момента. Мальчишка наконец покосился на рюкзак и, не удержавшись, спросил, что же там такое звякает. На пьяницу я уж точно не похож. Так что же?
— Это моя коллекция вин. Я их храню в старом маяке. Знаешь, на белой скале. Давно заброшен, а я выкупил. Ты не думай, я на свои средства. Всё-таки когда-то у меня была неплохая работа.
— А сейчас?
— А сейчас я выполняю предназначение. Ты спрашивал, что же заставило меня, тридцатипятилетнего прожигателя жизни, удариться в религию? Иногда бывают моменты, когда ты чувствуешь, что что-то нужно поменять. К чему-то вернуться или, наоборот, от чего-то уйти. Я ушёл. И долго бродил по свету. Хочешь, расскажу одну легенду? Или сказку, как тебе больше нравится. Говорят, что иногда, когда ангел только-только появляется на свет, чтобы стать настоящим ангелом, он приходит на землю. И живёт простой человеческой жизнью. Грешит, конечно же, исправляет содеянное и всё ищет, ищет то, в чем он отличается от всех остальных. Он словно знает, что есть что-то, что отличает его от других. И это обязательно находится. Всё решилось, нашлось в поезде. Обычном поезде, даже не скоростном. Я разговорился тогда с одним человеком. Он был грязен, устал и так вымучен, что мне невольно стало его жаль. Мы разговорились. И пока он исповедовался мне, не имеющему ещё ни сана, ни даже понимания религии, — он словно молодел. Морщины исчезали как по волшебству, глаза начинали гореть, руки — активно жестикулировать, а под конец, нет, он не стал добрым молодцем, но он светился. Светился изнутри желанием жить.
— И тогда вы поняли, что хотите исповедовать людей?
— Не совсем. Тогда я понял, что мне это нравится. Ударился в психологию, купил диплом, арендовал кабинет и по старой привычке начал зарабатывать. Но всё было не то. Чего-то не хватало, искренних людей, что ли. Разочаровался, мыкался так и эдак. Пару раз бросал, думал, что это всё бред, зачем вообще нужно… А потом пришёл в церковь. Просто так. Шёл, шёл и зашёл. И остался. Чудно, не правда ли?
Алан закивал головой, едва не потеряв капюшон.
— Всё, вот и пришли.
И тут он огляделся. Мы давно прошли и деревья, и белую мраморную скалу, бывший карьер, и наконец добрались до старого маяка. Истёршегося, давно не крашенного, но ещё крепко стоящего на берегу моря.
В скважине скрипнул ключ, отпирая замок, изнутри пахну́ло пылью и теплом. Щёлкнул выключатель, зажглись лампы, и парнишка удивлённо присвистнул.
— Это что же, всё вино? Да за всю жизнь столько не выпить! Даже мой папка не смог бы, а он любит пригубить, верно вам говорю.
Искреннее восхищение пополам с удивлением заставило посмотреть на мою коллекцию новым взглядом. Да, действительно… Всё пространство огромной комнаты и вообще везде, где только можно, чуть ли не на потолке, было заполнено полками со стеклянными бутылками. На специальных полукруглых подставках они лежали пыльными рядами и так и манили взять себя в руки.
— А чего они голые? В смысле, ну, обычно же этикетка есть. А эти — чистые, словно отмытые. Как же вы понимаете год, урожай и вообще вот это вот всё?
Парнишка взглянул на меня с удивлённым видом опытного сомелье, а я почесал бороду, пристраивая рюкзак к креслу.
— Давай сначала огонь разведём, а потом я тебе всё объясню. Только это в статью не вставляй, ладно?
— Не буду, мне материала и так хватит. Только пару фотографий сделаю.
— В конце, будь добр. Сначала — греться.
Пламя быстро затрещало на подготовленных дровах, из рюкзака я вынул бутылки и термос. Ещё теплый чай быстро согрел изнутри, а несколько бутербродов придали этому миру радужный блеск.
— Бутылки. Помнишь, я сказал, что это моя коллекция вин? Всё верно. Понимаешь, когда я стал слушать людей, сочувствовать им в их горе, желании высказаться, я со временем понял, что меня не хватает. На всех не хватает. Меня распирает изнутри от всех эмоций, словно при исповеди я забирал боль человека и хранил в себе. И наконец-то достиг лимита. И это стало меня разрушать. Я всё думал, как же мне быть, пока не дошёл до очевидного — нужно найти новый сосуд. Вот и всё. Так что да, это моя коллекция вин. В каждой бутылке чьё-то горе, чей-то гнев и печаль, желание смерти и разрушения, отчаянный крик или тихий, бесконечно благодарный шёпот. В каждой бутылке чья-то жизнь, смерть. И, как ты видишь, на маяке уже не хватает места для этих бутылок.
Мальчишка по-новому вытаращился на то, как я расставил последние бутылки по местам, и надолго замолчал.
— А вы… А как вы…
Я приложил палец к усам и улыбнулся.
— Хочу, чтобы ты запомнил меня вот таким вот, какой я есть. Чудной старик-священник, коллекционер пустых бутылок.
— Они не пустые!
Ярость его голоса эхом разошлась по маяку, и я вновь восхитился его силе. Неукрощённой, зреющей, ещё не знающей, что будет нести — благо или зло, но такой яркой силе.
— Они не пустые, вы же знаете. Вы чувствуете. Я слышу их. Шёпот, крик, печаль и гнев. Слышу. Не так отчётливо, конечно, но слышу. Спасибо вам.
Мальчик рассеянно замер возле огня, пригревшись и явно задумавшись. За окном буря постепенно стихла, и я, вдоволь погрев ноги, предложил:
— Давай фотографироваться, что ли, пока свет есть.
Алан тут же вскочил, начал снимать с камеры чехол, который я и не приметил даже, настраивать фокус, вертеть и подбирать какие-то рефлексы и другие непонятные слова. А затем, выбрав удачное место, нажал на пуск.
Щелчок, и с меня словно годы смыло назад. Я вспомнил, как был совсем маленьким, в матроске гулял по пляжу и разглядывал отпечатки собачьих лап по песку. Как счастливо смеялся и убегал от матери, пытающейся надеть на меня матросскую кепочку с лентами. Смех и счастье. И море, много моря.
Щелчок, и я вернулся. Вот маяк. Вот моя коллекция. Наверняка и белая скала на месте. А я уже не тот, не прежний.
Словно помолодел на много-много лет.
Так вот как это ощущается…
Мы засобирались домой, и, выскользнув из тепла, закрыв двери, я протянул юному спутнику связку ключей.
— Держи. Через неделю меня не станет, а о маяке должен кто-то заботиться. Документы все подпишу, не волнуйся, всё будет официально. А вообще, вот что я скажу — пусть это место станет для тебя убежищем. Твоя сила — рано или поздно ты осознаешь её. Можешь с этим что-то делать, а можешь и нет. Можешь вообще забыть обо мне и моих словах. Но знай — наверху много комнат, до которых я уже никогда не дойду. Места для бутылок, ты сам видел, больше нет. Значит, скоро и меня больше не будет. А фотографии, фотографии занимают не так уж много пространства. Возможно, тебе хватит его, чтобы передать маяк кому-то ещё.
Алан посмотрел ничуть не удивлённым взглядом, дотронулся до сумки с моими снимками и произнёс:
— А как я пойму, кому нужно передать ключи?
Улыбка тронула мои губы, раздвинув усы и сделав меня похожим на Санту.
— Ты узнаешь в нём себя.
Мы шли по берегу, а ветер играл снежинками. И несмотря ни на что, нам было тепло.
Автор: Fox Indometae